ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

«…Мой последний роман»

Зимой 2002 г. живущий в Мюнхене русский писатель Б.Хазанов, редко упоминаемый и еще реже цитируемый критиками, в письме другу, писателю М. Харитонову сообщает:

«Я… стал заниматься более объемистой работой — может быть, романом»⁶.

В письме от 26 января 2002 г. он несколько расширительно отзывается о будущем произведении:

«Я взялся что-то царапать, само собой, все через пень-колоду, и опять, как в разные прежние времена, мне начинает казаться, что избранное время действия было самым важным временем не только в моей собственной жизни, но и в жизни страны».

В письме от 7 июля он уведомляет, что роману нашлось наконец-то название: «К северу от будущего», — цитата из Пауля Целана. А несколько ранее, в апрельском письме, извещает, что роман имеет отношение к потоплению советской подводной лодкой немецкого транспортного судна «Вильгельм Густлофф».

Очевидно, немецкое объяснение событий показалось автору недостаточным. Или слишком немецким. А вместе с ним и трактовка последствий Войны и Победы — «…избранное время действия было самым важным… в жизни страны».

Итак, замысел начатого романа относится к 2002 году — году выхода в свет романа Г. Грасса «Траектория краба». Окончание своей работы Б. Хазанов датирует 2003 годом, хотя в декабрьском 2002г. письме М. Харитонову он признается:

«Я закончил свой роман. В Париже мне казалось, что я поставил последнюю точку, но потом пришлось все заново прочесывать…»

«Может быть, это вообще мой последний роман. У меня всякий раз, когда я сочинял что-то длинное, было убеждение, что я подвожу итог; всякий роман есть итог»…

Готовясь к написанию, он несколько раз просматривал немецкий документальный фильм «Das Boot» («Лодка»). Листал одноименный роман, по которому этот фильм был сделан, «читал разные материалы, рассматривал альбомы и т.д.».

«Познакомился я и с другим романом, правда, вышедшим уже после того, как мое сочинение было готово — «ImKrebsgang» нобелевского лауреата и довольно вульгарного писателя Гюнтера Грасса, где описана вся история корабля «Густлофф»…»

Несмотря на тщательный подбор фактического материала, противоречий и разночтений писателю избежать не удалось. Сложившийся в голове замысел требовал некоторого позволительного допущения ошибок.

Главным героем романа (если вообще можно говорить о таковом) выступает советский офицер-подводник Юрий Иванов. Он служил на той самой подводной лодке С-13 под командованием А. Маринеско, что в ночь на 30 января 1945 г. вышла на боевое дежурство к берегам Восточной Пруссии.

Огни перегруженного немецкого транспорта обнаружил (по Грассу) стоявший на мостике старший помощник капитана. А у Бориса Хазанова это был то второй помощник, то простой вахтенный офицер, он же — Юрий Иванов.

«Густлофф» у Хазанова вышел в море из немецкой гавани Пиллау, в то время как эвакуация гражданского населения из Восточной Пруссии согласно плану операции «Ганнибал», осуществлялась — по Грассу — из портов Данциг и Готенхафен.

Подобной масштабной эвакуации гражданского населения, насколько известно автору, советское командование не проводило. Наши спешно вывозили на Восток оборудование, заводы и обслуживающий персонал. Воюющей стране нужны были работники, а не просто люди. Остальные бросали дома и имущество и выбирались из опасной зоны как могли, рассчитывая только на себя.

Подобная ситуация сложилась у родителей вашего автора. Отцу было поручено организовать вывоз в тыл заводского оборудования и технического персонала. Брать с собой на Восток семьи категорически воспрещалось. Мама с малолетним сыном, моим старшим братом, осталась одна в оккупированном городе. Притом, что отец был членом партии и известным хозяйственным руководителем…

По замыслу автора, Юрий Иванов должен был пострадать в результате атаки подводной лодки на пароход «Густлофф». Когда лодка С-13 выпустила по немецкому транспорту три торпеды, один из кораблей сопровождения, миноносец «Лёв», забросал подводную лодку глубинными бомбами. Поврежденная субмарина легла на дно рядом с поверженным ею немецким транспортом.

На самом деле никаких бомбометаний не было. Стоял сильный мороз с ветром, градусов восемнадцать (у Б. Хазанова — минус двадцать); «Густлофф» и корабли сопровождения обледенели, и техника отказывалась повиноваться боевым расчетам. Миноносец «Лёв» не смог сбросить ни одной бомбы, и С-13 благополучно ушла от преследования.

Нашего героя спас от смерти некто неведомый: «вахтенный офицер Юрий Иванов не помнил, как был выловлен из ледяной воды».

Так зеркально повторилась ситуация с героями Гюнтера Грасса — выловленной из зимнего моря Туллой Покрифке и ее будущим сыном Паулем.

Кто же такой этот счастливо избежавший смерти, но на всю жизнь оставшийся калекой Юрий Иванов. Какую антитезу грассовскому Паулю он представляет?

С первого взгляда стало ясно: Юрий в отличие от его раздвоенного и мятущегося немецкого собрата — натура цельная, не знающая сомнений и колебаний. Он не говорит, а цедит слова, «глядя поверх толпы». Взгляд его из-под старомодного пенсне холоден и высокомерен (a propos, с недостатками зрения в авиацию и флот не призывали).

Повидавший войну, он свысока относится к своим юным, не знающим жизни товарищам по филологическому факультету университета. Хотя по возрасту Юрий ушел от них недалеко – ему всего лишь двадцать два года. И выглядит он не так, как все. Элегантен, в темно-синем, в полоску, костюме с галстуком. Носит черное, перешитое из морской шинели пальто. Опирается на толстую трость с набалдашником. Важно курит, «сверкая стеклышками и положив на трость негнущуюся ногу». Сидит, «вальяжно развалившись на скамейке»… Словом, молодой послевоенный денди, презирающий всех и вся.

Как все высокомерные люди, Иванов — консерватор. Это человек, не ведающий сомнений и не испытывающий любви к переменам. Он любит официозных советских поэтов — Маяковского, Исаковского и Симонова. Стихов своего приятеля по факультету Марика Пожарского не понимает, просит уточнить некоторые слова и самый смысл стихотворения.

«После Блока, — сказал Марик, — поэзия кончилась».

«Как это кончилась?» (реплика-вопрос Ю.Иванова).

«А вот так. Один Исаковский остался».

«А что, — сказал Юра, — поэт как поэт…»

И вообще — «стихи, если уж начистоту, — чушь собачья».

Юрий — член бюро комитета комсомола факультета. В правильности марксизма-ленинизма, в отличие от беспокойного, все на свете подвергающего сомнению Марика, он не сомневается. Юрий — заурядный ортодокс, ничего не наблюдается в нем оригинального и свежего. Его не сравнишь с Паулем, для которого не существует ничего абсолютного и непререкаемого. Похожесть, невыделяемость из общей массы для Юрия — эталон добродетели. Он и вести себя в повседневной жизни пытается, как все. Ущербным людям свойственна горячая любовь к тому, что им недоступно, — к общепризнанному…

Юрий — инвалид. После ранения во время гибели подлодки он лишился ноги. И по этой банальной причине ему недоступны элементарные человеческие радости. Однако всеми силами души и тела он имитирует повседневное счастье. По вечерам ходит в университет на танцы, старательно выполняет, насколько позволяет протез, положенные па.

Привязывается к девушке Ире, студентке их факультета, которая не то из жалости, не то по недостатку мужчин, опекает инвалида-сокурсника. Она его учит танцевать, оказывает ему всевозможные знаки внимания, а он старается выглядеть влюбленным, пытается овладеть Ирой, но терпит неудачу.

В один из вечеров Юрий оказывается в сомнительной компании на подмосковной даче, — здесь пьют вино и развлекаются с девушками.

Но и здесь Юрия ожидает неудача. Его избивают незнакомые, бандитского вида люди и вышвыривают, когда он теряет сознание, на улицу…

Жизнь Юрию не дается. Ни в каком виде. Она его вычеркнула из списков живых, оставив мучиться своей неполноценностью.

Дело не в инвалидности Юрия, — жизнь знает множество примеров жизнелюбия, оптимизма и успешности искалеченных, физически неполноценных людей. В случае с Юрием Ивановым инвалидность — метафора внутренней, сущностной ущербности. Ее подлинная причина — гибель в морозную январскую ночь 1945 года злосчастного корабля «Густлофф»…

Б. Хазанов приводит цифру погибших на транспорте: 8 800 людей,- беспомощных женщин, детей и стариков. Из них более 4 тысяч — без малого половина! — маленькие дети.

Когда эти цифры становятся известны выпускавшему торпеды по «Густлоффу» советскому подводнику В. Курочкину, «эти дети долгое время снились боцману в ночных кошмарах».

Для большей убедительности (и большей аморальности содеянного) Б. Хазанов приписывает «Густлоффу» санитарный флаг с крестом на пароходной трубе; это был знак, что на корабле находятся раненые и гражданские лица, и одновременно призыв к пощаде.
В действительности — Г. Грасс и тут беспристрастен — на судне помимо мирных граждан находились немецкие зенитчики и курсанты-подводники, и флага с крестом на трубе парохода не было. Корабль шел, как военное судно…

Юрий Иванов всех этих подробностей, конечно, знать не мог. Его находит после войны выжившая, уцелевшая в ту страшную ночь бывшая пассажирка «Густлоффа» Аннелизе фон Ирш.

Трудно сказать, что заставило Аннелизе все послевоенные годы искать кого-нибудь из оставшихся в живых членов экипажа советской подводной лодки. Она пытается завязать с Юрием беседу, что-то пробует выяснить, о чем-то его спросить. Но диалога не получается: Аннелизе не в состоянии из-за охватившего ее волнения сформулировать вопрос, он дамокловым мечом висит над всей ее жизнью: за что? За что наказана она и тысячи ей подобных, оказавшихся на корабле. Миллионы немцев, растерзанных советскими солдатами, как это было в первом, взятом русскими немецком городке Неммерсдорф. Только за то, что они голосовали в свое время за Гитлера? Но фюрер обеспечил немцам райскую жизнь, разве не принято за это во всем мире любить вождей? Неужели кто-нибудь принимает в расчет чужие интересы, чужие судьбы? Возьмите любую страну и любой народ — везде люди ведут себя точно так же…

Она никого не убивала и не казнила. Не расстреливала и не морила голодом; она — нейтральная сторона, насколько могут быть нейтральны люди во время войны. Поэтому так смутился и набычился при встрече с нею Юрий Иванов, — не захотел беседовать, потому что возразить ему было нечего. Угар битвы, сражения, когда безразлично, кого пощадить, а кого предать смерти, давно прошел, наступило отрезвление. И все время ему мерещится злополучная январская ночь 1945 года. Даже после избиения бандитами на подмосковной даче воспоминания накрывают его тяжелой волной.

«В полутьме Юрий Иванов прижимал к губам и носу окровавленный платок, осколки пенсне блестели на песке. Тупо, тяжело проворачивались мысли, плескалась вода, его качало, он стоял, держа перед глазами тяжелый морской бинокль».

Вот он в военном госпитале, — у него обострились боли в нездоровой культе. И снова его посещают воспоминания о той ночи.

«Потух вечерний свет, улеглась суета, сделан укол… В коридоре шорох, плеск воды; сейчас начнется качка — которую ночь одно и то же».

Вот он с Ирой поздно вечером оказывается на станции метро. Они возвращались домой с очередного вечера танцев в студенческом клубе. Поезда уже не ходят — лишь последний поезд где-то далеко, уходя в депо, гудит так, что подрагивает пол под ногами.

«Пол слегка ходил под его ногами; штормило.
Голос из темноты сказал: «Приказ есть приказ».
Мало ли что. Пошел ты со своим приказом, с меня хватит. Хватит! — чуть было не крикнул он.
Ответа он не мог различить, ветер рвался из туннеля, колючие льдинки бьют в лицо, вахтенный в меховом комбинезоне, на площадке командной башни, рядом с антенной и трубой перископа, медленно поворачивает голову с биноклем и видит сквозь снежную мглу, прямо по носу, как светлячки, две, потом четыре точки. Он нагнулся к переговорной трубе, тотчас на мостик поднялся командир, точки превратились в огни, командир вполголоса отдавал вниз команды…»

«Не мое дело вас осуждать, — сказала ему напоследок Аннелизе. — Но если бы вы знали, что там происходило… Все проходы, лестницы, все забито, люди топчут детей, стариков… Меня втащили в лодку, ночь, снег, огромные волны, кругом крики тонущих, шлюпка переполнена, если бы вы только знали…»
«Знаю без вас, — сказал он».

У всех этих людей, не успевших уехать на запад, опоздавших на последний транспорт, и у тех, кто уцелел во время Потопления, остался пожизненный, как глубокий шрам, страх перед русскими. И ненависть к победителям, несмотря на признание своей «исторической вины». Это чувство неистребимо, оно исходит изнутри, — кровью, памятью, генами, — и не устраняется никаким увещеванием.

Торпеды возвращаются

Прошло более двадцати лет после войны. Ваш автор, совсем молодой человек, служит в армии в послевоенной Германии. Казалось, все ужасное с обеих сторон за эти годы забыто и прощено.

Но — только кажется…

Летнее воскресное утро, я — в увольнении. Впереди у меня целый свободный день! Не спеша прогуливаюсь по чистеньким улицам немецкого городка, по старинной городской площади с остроглавой Ратушей и средневековым фонтаном. По его периметру в скорбных позах застыли мраморные фигурки Апостолов, из-под них бьют сверкающие струи воды, — символ живительности христианского вероучения…

У фонтана, несмотря на жаркий день, свежо и прохладно. Вокруг играют дети, и старинные часы на Ратуше мерно отбивают четверти…

Потом я сижу в гаштетте, за столом с белоснежной крахмальной скатертью и с наслаждением потягиваю холодное свежее пиво. Хорошее пиво у немцев — чистое, светлое…

К вечеру — городок в течение дня исхожен вдоль и поперек — я оказываюсь на окраине.
Это типичная окраина маленького немецкого городка: аккуратные одноэтажные домики, уютные палисаднички с непременными тюльпанами, основательные хозяйственные постройки…

От жары и выпитого пива меня томит жажда.

Я окликнул хозяйку с лукошком, посыпавшую корм курам:

«Битте, фройляйн, — вассер…»

Во дворе визжала пилорама. Высокий худой немец в егерской кепке распиливал толстые длинные доски. Завидев меня, он выпрямился и замер. Диск пилы позванивал, вращаясь вхолостую, а немец, словно окаменев, не сводил с меня выпученных глаз.

Надо было видеть его лицо! Глаза его выкатились, нижняя челюсть мелко дрожала, как у парализованного, а на лице застыло выражение ужаса.

Я опешил. Немец, судя по всему, пережил ужасы войны и, возможно, русский плен. Иначе чем объяснить его паническую реакцию на мое появление?

В Германии, когда я приехал в эту страну, я был готов ко всему: к проявлениям ненависти и агрессии. К холодному равнодушию и презрительному — «арийскому» — неприятию русских. К отторжению ментальному и цивилизационному. Но — ужас?! Нет, такое видеть мне не доводилось.

Страх перед русским солдатом незнакомого, пожилого немца, — чувство беспомощное и беззащитное, — заставил меня испытать угрызения совести. Как же так: я, гуманный, благовоспитанный юноша, внушаю не врагу, а обычному пожилому человеку неприкрытый страх. Как будто я, кого семья и школа воспитывали в духе любви и уважения к людям независимо от их национальности, — кровожадный палач. Или садист- надзиратель…

Мне было неловко и стыдно. Кажется, лучше бы этот немец меня оскорбил или ударил.
В тот далекий летний день я пережил, испытал на своей шкуре чувства немцев к миллионам русских солдат, ворвавшимся в их страну в 1945 году. Всех убитых, ограбленных, изнасилованных и распятых во имя праведного мщения. Мщения, оправдывающего по общепринятому мнению любые злодеяния…

В тот день я заболел недугом, который Б. Хазанов называет «болезнью расколотого зеркала». Потерей цельности ума, характера и души в том, что касается оценки событий и последствий прошедшей войны.

Стендаль утверждает, что революционный энтузиазм народа не может длиться более столетия. Он иссякает, гаснет со временем, как костер без хвороста. На смену ему приходят усталость и безразличие к некогда «священным» идеалам.

Точно так же и с войнами и их последствиями.

История любой страны и народа обладает даром всепрощения: невозможно ненавидеть то, что не пережил лично. И что пережил тоже ведь нельзя ненавидеть вечно. Не испытывает вражды к испортившим ему жизнь русским вечный неудачник Пауль; не чувствует ненависти к немцам и Юрий Иванов. Оба они — жертвы, а не герои, пораженцы, а не победители.

«Разгромлены оба противника; проиграли оба».

Победителей назначает история. Она ставит им памятники, она же и разрушает кумиры. Их ценность относительна и переменчива, как сама жизнь.

С фактом поражения Германии в Великой войне все хрестоматийно ясно и понятно еще со школьной скамьи. Неправедная, человеконенавистническая система национал-социализма рано или поздно должна быть повержена.

А победители? Те, кто одолел в тяжких испытаниях «коричневую чуму», — кем они оказались по истечении времени?

Роман Б. Хазанова дает на этот вопрос ответ парадоксальный и на первый взгляд нелогичный. Победители — такие же жертвы войны, как и те, кто потерпел сокрушительное поражение. Советская «победа обернулась поражением, досталась, как ни странно это звучит, ценой поражения самого страшного, может быть, за всю одиннадцативековую историю нашей страны».

И «человек этот (инвалид Юрий Иванов — А.Н.) олицетворяет собой катастрофу, которую называли победой».

Катастрофу, равной которой у нас еще не было. Она была почти незаметна в первые послевоенные годы, так заболевший человек не сразу распознает симптомы неизлечимой болезни.

Болезнь Победителей, их поражение в прошедшей войне во всей своей гибельности проявятся полвека спустя. Но первые ее признаки можно было наблюдать уже в годы Ликования.

«Марик задрал голову.
«Так вот, я вам скажу. Марксизм-ленинизм приказал долго жить», — изрек он.
«Это как понимать?» — усмехнувшись, спросил Иванов.
«А вот так. Война доконала. Ты разве не заметил, что вдруг все исчезло: классовая борьба, мировой пролетариат…»
«Не заметил. Не до этого было».
«Вместо всего этого — великий русский народ».
«Ну и что. Он действительно великий».
«Не просто великий, а самый великий. Все изобрел. Иностранцы только и делали, что воровали наши открытия. Своровали радио, своровали паровоз».
«При чем тут марксизм?»
«Вот именно, что не при чем. Все ложь, — сказал Марик вдохновенно. — Ложь и неправда! И нечего притворяться».

Славословия в адрес народа-победителя сменились поклонением всему русскому. Русской истории и культуре. Военной доблести и широте русской души. Мессианской ролью России на фоне слабого, погрязшего в пороках Запада.

Десятилетия елейного восхищения и самолюбования завершились безумием выхода России из Советского Союза и уничтожением страны, в невиданных испытаниях одолевшей гитлеризм.

«И вот этот морок рассеялся…». И остались двое, так и не осознавшие, что же с ними произошло. И слабое утешение, что Зло в любом случае было наказано. Как с одной, так и с другой стороны…

Примечания

¹ — «НЛО», 2010, №102
² — Там же
³ — Там же
⁴ — Блоги журнала «Семь искусств». «Документальный фильм «Вопросы к Богу». Беседа Е.Минкиной и Е.Берковича 6 ноября 2013 г.».
⁵ — C.Мадиевский, «Народное государство» Гитлера»
⁶ — Борис Хазанов, Марк Харитонов. «… Пиши, мой друг». Переписка 1995-2004 г.г. Санкт-Петербург, «Алетейя», 2013 г.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>