ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ.

О ЧИСТЫХ НЕГАХ И ДРУГЕ, КОТОРЫЙ БРАТ

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть – рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

Этим посвящением, адресованным П. А. Плетневу, Пушкин предварил 4 и 5 главы «Евгения Онегина», изданные в 1828 году. В первом полном издании романа, осуществлённом в 1833 году, посвящение отсутствовало. Публикуя роман в 1837 году, Пушкин текст посвящения вернул, но адресата не указал. Потому нет никаких оснований принимать на веру то, что «предпосланное роману стихотворное посвящение обращено к близкому приятелю Пушкина, поэту и критику П. А. Плетневу». И возникает вопрос, что же это за друг, который не Плетнев, но которому Александр Сергеевич, игнорируя свет, желает потрафить своим романом?

Следует обратить внимание на странность посвящения: оно размещено под эпиграфом. Невозможно поверить, что Пушкин не знал о том, что эпиграф располагают после посвящения, как более близкий к тексту произведения элемент книги. Из этой странности можно сделать вывод о том, что в начале романа Александр Сергеевич разместил не одно, а два посвящения: данную строфу и стоящую перед ней явно вымышленную цитату из вымышленного французского письма: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого». В этом посвящении адресат, которому посвящён роман, характеризуется отрицательно, в стихотворном посвящении он охарактеризован как друг. Это не просто друг, а друг достойный: обладающий положительными качествами, образцовый. Скорее всего, в двух посвящениях отражена противоречивая природа Разума, которому, на мой взгляд, и посвящен роман. Обращаясь к нему, к Разуму, Пушкин по сути обращается к самому себе, и в этом нет ничего удивительного, если учесть, что непонимаемый никем Александр Сергеевич по его многочисленным заявлениям писал для себя и, не ожидая читательского отклика, сам был своим читателем. Ровно об этом четыре первых строки обращения, в которых говорится, что роман писан не для публики, а для друга Разума. Проблема Поэта, обозначенная во втором посвящении, заключается в том, что он хотел бы принести в дар Разуму произведение, которое душевнее, святее, выше, достойнее одариваемого: словом – разумнее Разума. Хотел бы, но, понимая невыполнимость задуманного, преподносит другу только то, что удалось осуществить. Данное посвящение очень напоминает шекспировские посвящения, предваряющие «Венеру и Адониса» и «Лукрецию» и обращенные к Разуму, спрятанному под маской Саутгемптона.

Ваша милость, я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет осудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но, если ваша милость удостоит меня своим благоволением, я сочту это высочайшей наградой и клянусь посвятить все свое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать такой плохой урожай. Я предоставляю свое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающегона вас свои надежды.
Покорный слуга вашей милости
Уильям Шекспир

Любовь, которую я питаю к вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.
Вашей светлости покорный слуга
Уильям Шекспир

Другу-Разуму посвящено и следующее пушкинское стихотворение:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

Комментарии к стихотворению следующие. П. И. Бартенев: «Это превосходное стихотворение написано несчастным поэтом к супруге его, незадолго перед кончиною, когда занимала его мысль совсем покинуть Петербург. И в сельском уединении села Михайловского найти приют от удручающих душу обстоятельств, встреч и отношений. В августе 1836 года восхваляет он сельское кладбище («Когда за городом задумчив я брожу»); осенью того же года просит друга своего Нащокина добыть ему пять тысяч рублей, чтобы расплатиться с долгами и выехать целым домом в деревню. Вероятно, к этому времени относятся и эти задушевные стихи»⁵⁴. Впоследствии этот комментарий был опровергнут в книге «Неизданный Пушкин. Собрание А. Ф. Онегина»: «Любопытна судьба печатного текста этого стихотворения – печальна судьба всех стихотворений Пушкина, не напечатанных при его жизни. Впервые он был напечатан П. И. Бартеневым (по рукописи А. Ф. Онегина) в «Русском Архиве» 1886 год (9). П. А. Ефремов говорит в примечаниях к стихотворению следующее: «А. Ф. Онегин писал мне, 30-г декабря 1902 г., что рукопись стихотворения принадлежит ему и напечатана г. Бартеневым под произвольным заглавием «К жене»⁵⁵. Но нынешних комментаторов, пренебрегающих тем, что заглавие «К жене» произвольно и неизвестно кем дано, очень греет версия Бартенева, вот и пишут они: «Обращено к жене. Написано, вероятно, летом 1834 г. в связи с неудавшейся попыткой выйти в отставку (см. письма к Бенкендорфу от 25 июня, 3 и 4 июля и письмо к Жуковскому от 4 июля; т. 10) и уехать в деревню. То же душевное состояние отразилось в письмах этого времени к жене». Достоверность того, что произведение обращено к Гончаровой базируется на недостоверном утверждении Бартенева. Общее в этих комментариях то, что обе даты написания, о которых говорят пушкинисты – год 1836 и год 1834 – оснащены вводным словом «вероятно». Это «вероятно» игнорирует пушкинские мечты о побеге в обитель дальнюю, которые не давали ему покоя в течение всей жизни, а не только в указанные годы. Например, в 1829 году, ещё будучи холостым, поэт пишет «Зимнее утро», из которого видно, что он и в 1829-м рвётся в эту самую обитель с призывом (он есть в черновиках): «Пора, пора, мой друг прелестный». Против того, что стихотворение посвящено жене говорит и следующее наблюдение. В 3 и 4 строках речь идёт о жизни и смерти. Думаю, строить планы на совместную жизнь два человеческих существа могут, но из этих планов вовсе не вытекает, что они одновременно умрут. Одновременно могут умереть только Поэт и его закадычный друг Разум. Кроме того, при чтении «Пора, мой друг, пора!» необходимо решить, кто кого зовёт в обитель дальнюю: Поэт Разум, или Разум Поэта. Если выстраивать аналогию с «Узником», где Разум-Орёл взывает к своему верному товарищу Поэту «пора, брат, пора!», то второй вариант предпочтительнее, а выбрав его, мы вправе предположить, что «верный товарищ», «друг» и «брат» – синонимы, ведь, они являются обращением к поэту Александру Сергеевичу Пушкину. На примере двух этих произведений можно говорить и о невероятном постоянстве поэта. И в 1822 году – год написания «Узника» – и ближе к трагическому финалу, когда создано «Пора, мой друг, пора!», Александр Сергеевич любит жизнь за дарованную ему возможность творить.

О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья…

Есть ещё одна причина, вызывающая недоверие к комментаторам, утверждающим, что в «Пора, мой друг, пора!» налицо намерения поэта бежать в обитель дальнюю вместе с женой. В случае совместного побега у поэта не было бы ни покоя, которого сердце просит, ни времени для трудов, как не было их – покоя и времени – в первый год после женитьбы, когда были написаны только шесть (!) произведений. Не мог стремится к такому побегу поэт, писавший: «Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде… а труды требуют уединения»⁵⁶. Вероятно, авторов примечаний сбивает с толку словосочетание «чистые неги», которыми поэт, по их мнению, планировал перемежать труды. Но они, неги, не имеют никакого отношения к сексуальным утехам: они имеют отношение исключительно к трудам, к сочинительству и не отделимы от творческого процесса. Главное же то, что они – в отличие от сексуальных – чистые. Владимир Даль дает несколько определений «неги», и среди них есть то, которое раскрывает смысл, вложенный Пушкиным в данное словосочетание: нега – «мечтательное забытье», то есть, «чистые неги» – чистые мечты, чистое воображение –будучи одной из составляющих «чистого разума», по сути является его синонимом. Так, совсем не случайно, добрались мы до Иммануила Канта. Пушкин перенёс кантовские принципы «в русскую литературу и совершил в ней свой кантианский переворот, поскольку сделал ее такой же «насквозь философичной»⁵⁷. Особая заслуга в «сближении» Пушкина и Канта принадлежит педагогу Царскосельского лицея профессору Александру Петровичу Куницыну. «Кантианские идеи лицейского профессора-наставника, которыми Александр Петрович Куницын пропитался за годы своего учения в Гёттингенском и Гейдельбергском университетах, особенно – в первом, стали со временем фундаментом в мировоззрении многих его воспитанников»⁵⁸. И, конечно, в первую очередь в мировоззрении Александра Сергеевича Пушкина, который в черновиках к стихотворению «19 октября» писал:

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень.
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена

Доктор философских наук Л. А. Калинников уверен, что во многом благодаря А. П. Куницыну важнейший термин философии Канта «чистый», стал важнейшим и в творчестве Александра Сергеевича. Несколько соображений об игре, связанной с этим термином. Три главных пушкинских персонажа – Разум, Поэт, Муза – не способны существовать раздельно. Они взаимозаменяемы, и не только Поэт по Пушкину является синонимом Разума, но и Муза. Именно потому она и характеризуется как «чистая». То, что Разум и Муза связаны, видно из словосочетания «чистая лампада», которым обозначен и Разум, зажжённый Куницыным, и любовь к Музе:

Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви

А разве не взаимодействует строчка о трудах и чистых негах из «Пора, мой друг, пора!..» со строчкой «И муза чистая делила мой досуг»? Именно к этой Музе и к этим негам усталый раб Пушкин рвётся в дальнюю обитель – дальнюю не географически, а временно. Название этой виртуальной обители – домик малый, ветхая лачужка Поэзии. И никто Александру Сергеевичу в этой обители чистых нег кроме чистой музы и чистого разума, не нужен. О том, что уединение с этими персонажами даёт возможность встретиться с самим собой, читаем в приведённом ниже пушкинском переводе «Гимна к Пенатам» Роберта Саути:

Но вас любить не остывал я, боги,
И в долгие часы пустынной грусти
Томительно просилась отдохнуть
У вашего святого пепелища
Моя душа –……….. ?там мир.
Так, я любил вас долго! Вас зову
В свидетели, с каким святым волненьем
Оставил я ?людское племя,
Дабы стеречь ваш огнь уединенный,
Беседуя с самим собою. Да,
Часы неизъяснимых наслаждений!
Они дают мне знать сердечну глубь,
В могуществе и немощах его,
Они меня любить, лелеять учат
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат –
Чтить самого себя.

В конце главы, рассказывающей о радости встреч с чистым Разумом и чистой Музой и о негах, которые они дарят, приведу следующее произведение:

Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку,
Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
Скажи… увижу ли, на долгую ль разлуку
Я роком осужден?

И в радости немой, в блаженстве наслажденья
Твой шепот сладостный и тихий стон внимать,
И тихо в скромной тьме для неги пробужденья
Близ милой засыпать?

Предполагаю, что для читателя, верящего в простоту Пушкина, суть описанного в стихотворении заключается в следующем. Лирический герой, вянущий под воздействием суровой действительности, призывает возлюбленную в надежде, что она вернёт ему вкус к жизни: хороший секс и хороший сон после него снимают многие психологические проблемы. Не оспаривая эту трактовку, противопоставлю ей трактовку иную. Поэт, под воздействием жизненных невзгод теряющий способность творить, молит Музу о возвращении. Сон возле Музы есть пробуждение, и о нём нам известно из отрывка, названного «Осень»:

…И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне…

Большие поэты во все времена пытались донести до читателя, что творчество дарит забытье от жизненных тягот. К таким поэтом несомненно можно отнести и Рэя Брэдбери, писавшего в своём стихотворении «Искусство не даст умереть от правды»:

Искусство – старый врач.
Оно дерет клещами
реальности клыки
из человечьей пасти.
Чтоб было легче врать,
за ложь себя прощая.
Кусая кулаки
… от счастья.

Творчество, аллегорией которого является сон, по Пушкину – врач универсальный, оно не только облегчает жизненное бремя, но и лечит от бессмысленной лёгкости бытия:

Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды…
«Евгений Онегин», гл. II, строфа XXXIX

О МОГУЧЕЙ СТРАСТИ

Летом 1824 года в Одессе Пушкиным было начато стихотворение «К морю». В. Белинский писал о нем с восхищением: «Вглядитесь и вслушайтесь в этот стих, в этот оборот мысли, в эту игру чувства: во всем найдете чистую поэзию, безукоризненное искусство, полное художество, без малейшей примеси прозы, как старое крепкое вино, без малейшей примеси воды». Анализируя произведение, не безосновательно сравнивают «свободную стихию» моря с миром человеческой души, его непредсказуемость – с тайными желаниями души, своенравие – с человеческими порывами; сам образ моря для многих – символ судьбы, которая так же своенравно играет людьми, неся и радость, и неожиданную гибель. Все это верно, но при этом нельзя забывать, что «К морю», начатое в одесской ссылке, а законченное в михайловской, есть произведение, в котором Пушкин так же, как и в «Цыганах» осмысливает феномен Свободы.

Зная о пушкинской тайнописи, попробуем дешифровать некоторые фрагменты произведения. Начнем с названия. Так как в романтической поэзии море является символом Свободы, можно предположить, что тайное название стихотворения – «К Свободе». И в контексте этого названия вот о чём есть смысл поговорить.

Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег!

Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я…

Почему поэт, очарованный могучей страстью, остался у берегов? Комментаторы объясняют это следующим образом: «Могучей страстью очарован – имеется в виду чувство к гр. Елизавете Ксаверьевне Воронцовой»⁵⁹. То есть, от Свободы Пушкин отказался ради могучей страсти к графине. Эта причинно-следственная связь вполне может устроить тех, кто уверен в пушкинской простоте. Для тех же, кто на первое место ставит пушкинскую сложность, замена словосочетания «наука страсти нежной», которым поэт обозначал любовь к женщине, словосочетанием «великая страсть» – абсолютная несуразица. Дело в том, что Александр Сергеевич, будучи знаком с философией Канта, не мог не знать, что страсти немецкий философ делил на два рода, и к первому роду он кроме полового влечения относил и жажду свободы, то есть, «наука страсти нежной» и «могучая страсть» – хоть, и относятся к одному роду – разные страсти. Стало быть, трагизм одесской ссылки, описанный в двух выделенных мной строках, заключался в том, что поэт, очарованный могучей страстью к Свободе, так и не последовал за ней. Остался он на берегу из-за любви к Воронцовой или по какой-то другой причине, думаю, никому не известно.

Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.

Две эти строфы о прощании со Свободой написаны в Михайловском. Если же они были написаны в Одессе, то только после того, как поэту стало известно, что одна ссылка заменена другой: не зная об этом Пушкин не стал бы упоминать леса и молчаливые пустыни Михайловского. Но, удивительное дело, судя по черновикам, прощание не вызывает у поэта сожаления:

…И что ж, о чем жалеть? Куда же
Меня бы вынес Океан –
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж Просвещенье иль тиран…

…И мне не жаль….Но не забуду
Твоей торжественной красы…

Причин, по которым сожаление отсутствует, несколько. Первая. Пушкин не прощается со Свободой, так как намерен перенести её и в следующее изгнание. Вторая. О ней узнаём из писанного на французском и предпосланного «Андрею Шенье» эпиграфа «Так, когда я был печальным и пленным, моя лира все же/ Пробуждалась…», сочинённого, скорее всего, самим Пушкиным. Из него мы узнаём, что несвобода будит Музу, точно так же, как поработители будят Свободу. Третья.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе.

Это отрывок из сонета «Поэту», созданного 1 июля 1830 года – за два месяца до бегства в Болдино. Он позволяет понять, для чего Пушкину были необходимы его добровольные ссылки. В них и Муза оживала, и одиночество из наказания превращалось в царскую привилегию, дающую Разуму возможность совершенствоваться, что и являлось главной наградой за одиночество. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
________________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ

59. А. С. Пушкин. Собр. Соч. в 10 т. Государственное издательство художественной литературы. Москва. 1959 г. Т 2. С. 669.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>