О книге Ефима Бершина «Мертвое море»

Подобно тому, как неправомерно сравнивать поэтов, пишущих на разных языках, не вполне корректно сопоставлять поэтов разных поколений. Поэтому когда интересуются, кто у нас сегодня лучший поэт, приходится уточнять: среди поэтов какого возраста? Хотя, конечно же, и в этом случае ответ будет предельно субъективным и вкусовым.

Ефим Бершин принадлежит к поколению поэтов, родившихся в десятилетие между войной и оттепелью. И это довольно серьезный ряд авторов. Его современниками являются Юрий Кублановский и Евгений Блажеевский, Владимир Гандельсман и Алексей Цветков, Ольга Седакова и Светлана Кекова, Сергей Гандлевский и Бахыт Кенжеев, Марина Кудимова и Ирина Ермакова. Леонид Губанов и Александр Сопровский — оба умершие в пушкинские 37.

Но важно, конечно, не когда родился, а когда творчески формировался. Поэтическое становление авторов этого поколения пришлось на семидесятые годы — время внутреннее, закрытое, частное, интровертное. В отличие от социальных и экстравертных шестидесятых и восьмидесятых. Этих авторов объединяет подчеркнутая строгость формы, внешняя ясность, некоторая исповедальность и напряженный духовный поиск. Они находятся в определенной оппозиции эстрадному и ироничному началу поэтов соседних поколений, а также их формальным экспериментам.

В известном смысле поэзия Ефима Бершина доводит эти черты до экстремума, что делает его едва ли не наиболее репрезентативным автором своей эпохи. Об этом свидетельствует и его новая поэтическая книга «Мертвое море». Стихотворения, вошедшие в нее, дают представление о художественном методе Бершина в полной мере — и в какой-то степени подводят первый итог творчества, ведь в нынешнем году ему исполняется семьдесят.

Для поэзии Ефима Бершина характерно крайне внимательное и осторожное обращение со словом. Здесь нет места поэтическим вольностям и безвкусице. Строчки обладают большой языковой плотностью, чистым звуком, ясной интонацией и энергичным темпоритмом. Авторское чтение вслух подчеркивает и усиливает эти черты. Стихи выстроены таким образом, что самые важные мысли и самые убедительные образы приходятся на последнюю строфу.

Вообще умение создавать ударный финал, часто с афористичным парадоксом, свойственно исключительно крупным авторам.

Стало общим местом отмечать библейский характер поэзии Ефима Бершина. Его стихи изобилуют новозаветными именами, понятиями и образами. С другой стороны, сам жанр сообщения с Богом — скорее ветхозаветный, псаломный. Напряженное богоискательство, иногда переходящее в богоборчество — неотъемлемый лейтмотив, сформированный русской традицией от Державина и Лермонтова до Мандельштама и Бродского: «Сам меня выбрал и сам не узнал,/ и никогда не узнаешь, похоже./ Я ничего Тебе не доказал./ Ты мне — тоже».

Среди наиболее узнаваемых индивидуальных черт поэзии Ефима Бершина, так ярко проявленных в книге «Мертвое море», — легкость перемещения поэтической мысли во времени и пространстве. Этот бершинский хронотоп заставляет Москву превращаться в Иерусалим, царя Давида помещать в современный подземный переход. Рим, Троя, Иерихон, Вифлеем, Кипр могут создавать единый контекст с Кремлем, Тверской, Ордынкой, Валдаем и Волгой. Такая пластичность хронотопа свойственна скорее сновидческой реальности, где все со всем сочетается и смешивается. «Пространство между Тверией и Тверью,/ от Волги и до Галилейских вод,/ едва сочится, словно свет под дверью».

Главное пространственное и историософское сближение — Россия и Израиль. Собственно, в этих странах и живет постоянно сам поэт. Но в стихах два государства становятся двумя духовными родинами и родственными духовными измерениями. «Россия есть Израиль», — говорил Иван Грозный, имея в виду, конечно, метафизическое основание доктрины Нового Иерусалима и Третьего Рима. А у Бершина так: «…И — в клочья имена и времена./ Горят костры. И брат идет на брата./ Гуляет Иудейская война/ по переулкам старого Арбата./ Рыдают окна в Гефсиманский сад./ Москва исходит нищими и псами./ И странники теснятся у оград, взрезая мрак библейскими глазами».

Поэтический мир Ефима Бершина одновременно и урбанистичен, и наполнен образами природы, животного и растительного мира. Жизнь природы, сезонные циклы, многочисленные звери, птицы и деревца в его стихах несут осложненную семантическую нагрузку. Это обычно неожиданные метафоры и символы, с религиозными коннотациями и часто с трагическим посылом. «Собака лает./ Ветер носит./ Луна бежит на поводке./ Внезапно выпадает осень,/ гадая ливнем по руке./ И клен, лишившийся убора,/ метлой гоняет лунный челн./ И жизнь, калиткой без забора, скрипит неведомо зачем».

Вообще это чтение не для приятного отдыха, а для трудного внутреннего опыта, итогом которого будут душевное облегчение и светлые чувства.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>