Через пятнадцать минут после того, как закончилась музыка, я встал и включил свет. Немедленно комната озарилась невыносимо ярким блеском, и я вдруг с нарастающей тревогой стал осознавать, что предметы утратили свои прежние очертания и — без моего участия — стали обретать какие-то новые, абсолютно им не свойственные (как раньше казалось) формы.
Мои мысли текут совершенно непонятными мне путями. Как будто я смотрю на высохшие давно русла, по которым мысли текли когда-то, пытаюсь выдавить из-под потрескавшейся на солнце почвы хоть каплю содержания, а оно — содержание — давно уже полноводной рекой невыносимо быстро несется куда-то где-то в других, новых местах, в местах, мне не ведомых.
Хотя если закрыть глаза, заглушить в себе нарастающий с каждой минутой гул отчаянья, не обращать внимание на поглотившую сознания головную боль и прислушаться к тому, что происходит в воздухе, можно различить едва заметные, но сразу действующие благодатно звуки — нет, не звуки даже, а какие-то еле различимые полунамёки на солнце, на свет и тепло, скрытые за облаками моего омраченного мозга.
Если тупо терпеть боль, это не приведет ни к чему. Надо отвлечься от нее и что-то делать.