В издательстве «Пальмира» вышла новая книга прозы постоянного автора «Перемен» Александра Чанцева «Духи для роботов и манекенов». Публикуем послесловие к этой книге, написанное сербской исследовательницей, доцентом филологического факультета Белградского университета Василисой Шливар.

Книга «Духи для роботов и манекенов» Александра Чанцева — это своеобразное приглашение присутствовать во сне о прозе. Составлена она из 17 текстов, определяемых автором как рассказы, хотя в них на разных уровнях расшатываются классические представления о данном жанре. Вследствие этого сборник А. Чанцева можно считать продолжением экспериментальной прозы XX века.

Такому прочтению способствует прежде всего фрактальность. «Цитаты из смерти», как автор указывает в названии рассказа, открывающего книгу, ломают повествовательный поток. Фрагменты делают структуру произведений прерывистой, в сущности, отсылая к своеобразному восприятию времени. Каждый фрагмент предстает отдельным мгновением, вырванным из временного континуума — останавливающим время, провозглашающим, однако, не о смерти времени, а наоборот, о прорыве в вечность. Мгновения, лишенные продолжительности, но обладающие разной величиной, существуют одновременно, расположенные на одной плоскости — в сознании, в мышлении, способном переходить из одного мира-мига в другой, соседний (Л. Липавский), или прыгать по камушкам на крыльях воображения, как о мышлении писал Ф. Ницше («Философия в трагическую эпоху Греции»), чья тень нередко мерцает на страницах книги. В этом смысле даже те рассказы, которые сохраняют последовательное (но и не лишенное языкового сдвига, смыслового взрыва) повествование, как «Юнак», «Край без карт», «Марка реки», «Фармакон», «Bomzhateenque», можно рассматривать как такие же мгновения — осколки целого, осколки мира.

Проза А. Чанцева затрагивает самые разные темы, совмещает разные жанры и стили, объединяет голоса — автора и его условных собеседников, представленных в интертексте. Подчеркнутой гетерогенностью она словно продолжает предыдущие книги автора — как книгу прозы «Желтый Ангус» (2018), так и книги эссе и бесед «Литература 2.0: статьи о книгах» (2011), «Когда рыбы встречают птиц: книги, люди, кино» (2015), «Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка» (2020), а также исследование «Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова» (2009) и книгу о путешествиях «Граница Зацепина: книга стран и путешествий» (2016), — возобновляя многолетний разговор. Обособленные мысли по принципу маяка блуждают от книг к музыке, от политики к философии, от настоящего момента с его актуальными вопросами к завораживающему или мучительному прошлому.

Память вообще одна из главных тем книги. Неустанное обращение к автобиографическим воспоминаниям о близких людях, о радостных моментах, происходивших, как правило на даче — этой утопической точке, locus amoenus; тяга к любимым покойникам и жажда смерти — неизменное ядро поэтики автора. Им А. Чанцев восходит, с одной стороны, к «прозе-жизни» В. Казакова, с другой — к идее нерукотворного памятника (прежде всего в рассказах «Край без карт» и «Марка реки»). Памятник из слов и молчания воздвигается другим и через них — собственному детству, безвозвратно потерянному раю, оммаж которому — «Сказки на ночь» и «Сказки-2. Для грустных взрослых».

Так структурированная, книга напоминает скорее объединение отдельных мыслей, характерное для философского письма. Отрицать философский уклон прозаических текстов А. Чанцева невозможно, ведь главным героем является мышление, погруженное преимущественно в экзистенциалистские вопросы. Тем не менее он четко называет жанр своих произведений — рассказы. Подобное смещение литературы и философии роднит автора со многими мыслителями русской и европейской культуры. Однако позиция аскетически отчужденного и одинокого наблюдателя, резко и подчас вызывающе рефлексирующего о неприятии мира, о неприятии миром, ностальгирующего по «падению во время» и «уходу в лес», призывающего и заодно заговаривающего смерть, делает его весьма близким письму Э. Юнгера и Э. Чорана.

В рамках литературы этому самобытному эксперименту лишь отчасти можно отыскать корни. Помимо уже названного В. Казакова, поэтика автора перекликается с афористичностью Б. Останина, с изящной меланхолией Ф. Пессоа, с синтаксическим сдвигом П. Целана и М. Цветаевой, со словом-свидетельством Ф. Гёльдерлина, продолжает манеру Л. Богданова, В. Кондратьева. Перекликается, и продолжает, и все равно остается неопределимой. Восприятие фрагментированного текста А. Чанцева сквозь призму кристаллизации времени ставит его прозу в один ряд с поисками представителей исторического авангарда, в первую очередь поэтов Д. Хармса и А. Введенского, а также философа Я. Друскина.

Проза А. Чанцева своеобразным сдвигом в форме отрицает понятия начала и конца. Рассказ словно начинается с каждым новым фрагментом — своего рода микрорассказом, не давая повествованию развиться. Сугубая ретардация нарратива отсылает к прозаическим миниатюрам Д. Хармса. Однако если у обэриута данный прием способствует абсурдизации смысла, излагающегося в квазиромане (О. Буренина), то у Чанцева абсурдизация касается лишь формы квазирассказа, смысл содержания остается невредимым. Тонкий эксперимент с формой призван указать на потерю почвы, расколотость сознания, отражающего в одновременно существующих мгновениях самые разные миры. Это не знак трансгрессии — персонаж не вырывается за пределы сознания, чтобы там искать воссоединения с миром и вещать о нем в бессмыслице, творя новый космос. Это попытка установить мозаичное единство по сию сторону, в доонтологическом слове-канатоходце, возвышающемся на роковой границе между смыслом и бессмыслицей, между сознанием и бессознательным, между сном и явью.

«Дословесное существует. Ведь лучшие слова рождаются на границе сна, когда переход из слов — в другое. И почти все их я забыл, если не вставал записать. Например, что человек — это шанс благодаря своему нахождению на границе жизни и смерти. Пыль или собьется в угол, или взовьется солнечной радугой».

Манерой письма «Духи для роботов и манекенов» неожиданным образом восходят к полотнам П. Филонова, к его методологии. Каждый фрагмент — это не просто зарисовка мира, попытка запечатлеть мысль, словами выразить чувство, ощущение, остановить мгновение. Каждый фрагмент ? это «единица действия», попытка осознать, аналитика того или иного явления, понятия, впечатления. Сгусток смысла, интуитивно схваченный, пропускается сквозь интеллект и — надрез, часто красивый надрез прямо по душе. Множество надрезов создает впечатление о жизни как «незаживающем рае» (В. Казаков). Множество фрагментов создает хаос, поощряемый неопределимостью текста, его разобщенностью. «Мне тут интересна не фрагментарность прозы, а ее совокупный эффект, эффект хаоса». Однако хаос этот передает не только распад сознания-жизни-мира — это не только цитаты из смерти. У хаоса своя потенция, и если податься замедленному, нарочито медитативному прочтению фрактальной прозы А. Чанцева, перед нами встанет его мир: очень тихий, очень разный, предлагающий диалог — с ним, со всеми, кого цитирует (открыто и подспудно, по принципу палимпсеста), с самим собой.

Диалог этот ведется в молчании, с молчанием. Мгновения слов чередуются с мгновениями пустоты. Четко выделенные куски текста словно вырваны из тишины, на фоне которой язык очищается, возвышается не менее, чем в постоянном остранении, совершаемом в духе того же В. Казакова — раздвиганием семантическо-синтаксических рамок слова. Излюбленной фигурой речи Чанцева является эллипсис, возведенный до уровня приема. Используя его наряду с неожиданными обрывами предложений, афористичностью, сжатостью, словотворчеством, автор создает впечатление проваливания слов в пустоту. Специфика языкового сдвига А. Чанцева отражена также в переходе от логичных и синтаксически целостных фрагментов, выражающих субъективную, порой весьма ироничную позицию автора о тех или иных феноменах, к лапидарным, синкретичным, иногда эротически окрашенным кускам, раскрывающим прикрытую бездну языка, его емкость и красоту, ведущим к смысловому взрыву и к тишине, взрыву тишины. Калейдоскопические переходы от одного к другому фрагменту-мгновению передают прислушивание автора к миру, к другому, в рамках которого сбывается растворение авторского «я» ради приобщения к тайне (не)бытия.

Ювелирная шлифовка каждого слова, каждого фрагмента — это шлифовка мышления и сознания, осуществляемая по принципу сделанности. Слово уже не просто знак — оно снова становится действием, что позволяет говорить о перформативности языка автора, об аутопоэзисе и, что важнее всего, — о попытке вернуться в детство: «Ангелы семнадцати наречий знают твой личный язык. Тот, на котором говорил ты один в детстве, и мир отвечал. Поэтому они курлыкают, и их сравнивают с голубями». «Личный язык» автора зиждется на механизмах предельной ассоциативности и образности, особой ритмичности и тем самым приближается к поэзии. Именно в совокуплении прозы и поэзии кроется суть сна А. Чанцева, призванного возродить прозу-мир в цитатах из молчания.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>