Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Люксембургский сад

Надо было пожить на «даче»: киноподобная невиданность — белая трехэтажная вилла в традиционном стиле провинции Валуа в Монлоньоне, близ Санлиса (40 километров от Парижа), полдюжины комнат, три ванные, мастерская-салон, огромная веранда, подвальная квартира для шофера-садовника и его семьи. Столь же удобно, сколь и нереально.

Меня горделиво представляли соседям — племянник из дикого Союза, но знает все же по-французски, шерстью не оброс, в носу не ковыряет и даже натурально целует ручку (во Франции чаще лишь символически склоняются к руке). Соседи напоминали персонажей французских комедий: костистая дама в недорогих бриллиантах на падагрических пальцах, ее здесь вполне официально называли Любовница генерала. Сам отставной бригадный генерал Неро, такой же костлявый и жилистый, как его подруга, живший в доме, над крыльцом которого красовалось стремя, — генерал служил в кавалерии. Были и всамделишные барон с баронессой, отменно воспитанная, породистая, ничем не примечательная чета. И как в кино: буколическое застолье в саду (высокие и тяжелые стаканы с виски в руках, запотевшие бутылки «Перрье», скользкий в серебряных щипцах лед, орешки, оливки, соленое печенье), и все были французы, все говорили по-французски. Но в Париж хотелось мучительно — время уходило, дни истаивали занимательно и бессмысленно.

В один из первых дней после «дачи» я вернулся в Люксембургский сад. У меня до сих пор, спустя почти полвека сохранился истрепанный путеводитель знаменитой серии «Michelin», — узкая зеленая книжка в обложке, отлично помещавшаяся в кармане, изданная еще в шестидесятые годы. Кое-где на схемах я отмечал свои парижские маршруты. Судя по этим пометкам, 26 июля, похоже, почти сразу после «дачи», я и отправился через сад в сторону Сен-Сюльпис.

Это было великолепно и немножко страшно — ходить по Парижу одному. Одно дело — история города, но нынешние его обычаи, коды, правила были мне едва ведомы. Водитель автобуса (их называли тогда «машинисты») вежливо и даже как-то растерянно сказал в микрофон: «Мсье, вы не только вошли через заднюю дверь, но теперь еще собираетесь выйти через переднюю!»¹⁰ Все же я понял: в Париже не обидят. Хотелось, чтобы принимали за «своего». Наивное самообольщение: парижанин своих чует за версту (за лье, простите!), но охотно потрафит старательному иностранцу. Приветлив был Париж, да и я был «сам обманываться рад». А особенно после привычного домашнего хамства.

Итак, я неспешно и важничая про себя, прошел по главной аллее Люксембургского сада, постоял перед дворцом (безмерно удивившись, что выбритый до шелкового блеска жандарм сказал мне: «Bonjour, Monsieur!» вместо отечественного «Пройдите!») и мимо оранжерей, ставших еще в начале XX века музеем, вышел на улицу Вожирар, памятуя, что это самая длинная улица в Париже, о чем твердили с неослабевающим усердием все известные мне путеводители.

Не глядя на план, случайно свернул в узкую улочку. Название на синей эмалевой дощечке ударило в глаза: «Rue Ferou»! Ну, разумеется: «Атос жил на улице Феру в двух шагах от Люксембурга; его жилье состояло из двух небольших комнат…». «Тридцать лет спустя» после того, как прочел я в деревне Черная эти слова, я стоял на подлинной улице Феру, стараясь угадать, в каком из домов жил мой герой, забыв, что он лишь книжный персонаж. Мы встретились, наконец. Я в сердце мушкетерского Парижа. И улица Старой Голубятни, улица Портоса, вот она, — судя по плану, совсем рядом. И монастырь Босоногих кармелитов, где у д’Артаньяна была назначена дуэль с Атосом, закончившаяся сражением мушкетеров с гвардейцами кардинала, в десяти минутах ходьбы, налево по улице Вожирар, а там поблизости и квартира Арамиса…

Это были очень важные для меня ощущения и мысли.

Даже на забытой улочке Феру не осталось домов XVII века, вокруг шумел современный, цивилизованный, щеголеватый город… А уж улица Старой Голубятни с нарядными магазинами и кафе, машинами и автобусами совершенно не напоминала узкие и грязные улицы средневекового Парижа. Конечно, я кое-что читал и мог себе представить еще не украшенный статуями и клумбами Люксембургский сад, и пустырь за дворцом, где нередко назначались дуэли, и эти дома с башенками и высокими острыми крышами, и кареты, портшезы…

Но, думается мне (тогда я лишь начинал догадываться об этом), что Дюма (в отличие от Лелуара) и сам не слишком-то думал о воссоздании реальной и подробной старины, недаром он иногда даже сбивался на современные ему названия улиц, не существовавших в XVII столетии. В ином было его волшебство. Он заселил и Париж своего времени, и Париж грядущих веков призраками минувшего, и слова «улица Феру» или «монастырь Босоногих кармелитов» заставляют самого читателя с радостью и волнением по сию пору угадывать тот Париж, не в современном городе, а словно бы сквозь него и ценить свое воображение как высшую и личную реальность. Дюма отправил своих героев нам навстречу в вечные странствия по улицам и проулкам Парижа, сделал наши воспоминания участниками вечной фантасмагории, творимой его персонажами, заставил нас поверить в них, в иной город, который, однако, только здесь и может стать реальным, реальнее, быть может, города подлинного. И мы не столько разыскиваем мушкетерский Париж, сколько творим его, пьяные от парижского воздуха, как мушкетеры пьянели от старого анжуйского, так любимого Атосом.

По улице Мазарини я вышел на набережную Малаке к Институту¹². Простое и изысканное, как проза Мериме, здание с куполом, благороднейшее из созданий Лево, двумя боковыми флигелями выходило к Сене. Черно-синий купол с золочеными ребрами и скупым, тоже золоченым орнаментом царственно подымался над рекой, а за ним особенно стройной и отважной выглядела далекая Эйфелева башня. Порой с Правого берега они вообще кажутся естественной и грациозной парой, как элегантный щеголь минувших веков и юная, экстравагантная ультрасовременная парижанка.

На стене Института я нашел мемориальную доску, свидетельствующую, что именно здесь находилась Нельская башня.

Как долга история этого города: словно старые выцветшие диапозитивы, просвечивая друг сквозь друга, позволяли увидеть одновременно разные века и эпохи. За трехсотлетним дворцом Института жила память о дворцах и замках еще более древних, со своей долгой и страшноватой историей, страданиями, смертями, надеждами, борьбой.

Когда думаешь о старом, средневековом Париже, труднее всего вообразить его без мостов. И впрямь: первый мост, напрямую соединивший (через Сите) оба берега Сены, был закончен лишь при Генрихе IV в 1603 году (до этого коротенькие мосты строили только до Сите с противоположных берегов). Ниже или выше по реке переправиться можно было лишь на лодке. Так и здесь: между Нельской башней и Лувром перевозчики возили горожан и часто, особенно ранним утром — дуэлянтов; рядом с Нельской башней был пустырь Пре-о-Клер, модное место для истинных ценителей кровавых встреч во времена Карла IX, для тех среди них, кого называли утонченными фехтовальщиками (raffin#?s). И снова Мериме (Бернар де Мержи, убивающий непревзойденного бойца, надменного Коменжа, страшным ударом кинжала¹³ в глаз), и ранняя пьеса Дюма Нельская башня о неверных женах сыновей Филиппа Красивого, и гравюра Калло с этой странной, высокой и зловещей почему-то башней — частью Нельского дворца, стоящей, как маяк, на самом берегу Сены… Густы в Париже воспоминания о подлинных и мнимых событиях и персонажах, но именно они освещают путь во времени и пространстве.

Сена

Сена. Сите

Я редко пускался в осознанные путешествия во времени, хотя порой они становились событиями и запоминались надолго.

В Париже необязательно разыскивать старину, она, случается, и сама открывается навстречу непраздному взгляду. Я уже знал, что даже самые старые дома в Маре — куда моложе тех, давно разрушенных временем и людьми, которые едва ли не тысячу лет назад составляли славу и величие города. В один из первых же дней я вернулся на Королевскую площадь, опять ходил под ее аркадами, решительно не изменившимися, даже запах был тот же — вечной реставрации, кирпича, краски, запах кофе, духов, густой летней зелени, не сбрызнутой дождем, — стояло сухое лето.

Но как хорошо просто быть в Париже. Стоп-кадр первого независимого дня: не просто в Париже — наедине с ним. Солнце падает мне на макушку, прыгает зайчиками, отражаясь от стекол машин и автобусов, вырывает из витрин пятнышки всякой витринной роскоши. Я сижу на Бульварах (« J’aime flаner sur les Grands Boulevards…» — звучит в голове песенка Монтана). На столике с мраморной крышкой — непривычно густой кофе в маленькой, тяжелого фаянса с благородной неяркой росписью чашке, красиво упакованные в изящные фантики кусочки сахара, на блюдце странно большая ложка (во французских кафе маленькие кофейные почему-то не заведены). Пробую с парижской же задумчивостью писать письмо на голубоватой, странно тонкой почтовой бумаге — не получается; глотаю кофе с постыдной торопливостью клиента советского общепита: бежать, бежать! Между моим восторгом и реальностью — стена толстого зеркального стекла; я во сне, не прикоснуться мне спокойно и неспешно к Парижу, которого тридцать лет я ждал и хотел.

Вид на Институт с правого берега

Потом бар «Колибри» напротив Мадлен, первый в жизни «заграничный» сандвич, как французы говорят, «mixte», с ветчиной и сыром. Там, глядя сквозь стекло на гигантские колонны Мадлен и вспоминая венчавшегося здесь Bel-Ami — Жоржа Дюруа, вздрогнул, впервые услышав наяву сто раз читанное и у Мопассана, и у Сименона: «Garсon, deux demis!¹⁴»

Светлы были дни и темны вечера (именно так ощущал я тогда жизнь). Вечерами амок выгонял меня, уже совершенно разбитого после дневных прогулок, опять, снова в Париж. На Елисейских Полях царил угрюмый туристический рай; не знаю, зачем меня туда заносило. Томимый опять-таки литературными воспоминаниями, однажды выпил сок у «Фукьетса» и испугался: он стоил раз в пять дороже, чем в любом кафе. В вечернем Париже не так-то сладко одному и без лишних денег.

Купол Института

Сомнительных мест избегал, однако случалось, рядом с ними оказывался — советское любопытство свое дело знало. Секс-шопы с алыми полуоткрытыми портьерами манили немудреными радостями вроде минутных кинороликов со скромным стриптизом. Девицы в колготках, туфельках и более почти ни в чем, делали знаки, случалось, машина тормозила: крошка за рулем, одетая столь же легко, но побогаче, делала заманчивые телодвижения. Как-то, напуганный соблазнами, выбежал я с улицы Сен-Дени на Большие бульвары. Почтенная дама в очках, похожая на учительницу, посмотрела на меня с сочувствием, я благодарно улыбнулся ей. В ответ она подмигнула: «Viens!¹⁵»

Продолжение — здесь!

___________________

10. В парижских автобусах (кроме новых, многодверных), входя, предъявляют водителю или компостируют всякого рода билеты, при необходимости их покупают, а выходят через заднюю дверь.

15. Пойдем!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>