Потому что она не сообразила, чья она наследница и против чего направлена. Она наследница христианства (или скажем так — Средневековья), устремления вверх, к духовности, а направлена против низости, низменности, максимум – против телесной вседозволенности, против Нового времени. Сообразила б – вот тогда б и началось Новейшее время. Но не сообразила. Или забыла к концу ХХ века, если раньше помнила.

Потому писателю, смутно угадавшему эту несостоявшуюся дорогу, так непереносимо было видеть заброшенных в Среднюю Азию молодых людей служить во внутренних войсках СССР накануне краха последнего, эту опасность опустошения душ.

Я говорю об Олеге Павлове и его цикле рассказов «Караульные элегии» (1990). Каждый рассказик, как бы короток он ни был, заставляет пережить колоссальное томление души.

Вот глянем на первый, «Тайная вечеря». Первый абзац:

«К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть. И солдат доставлял их туда, куда надобно им было прибыть по мушиным хлопотам: в столовку, на параши или в больничку».

Это ж надо! – «на веко». И, понимай, добитый за день – жарой или муштрой – солдатик муху не сгонит… И этот его кругозор, мушиный… Эти ценности: столовка, параша, больничка…

ОБ АВТОРЕ СТАТЬИ.

Вспомнились вторые сборы, после защиты дипломных проектов. Ещё рядовыми. Мы в инженерном полку, в том же, нашем родном городе. Только полностью вынутые из жизни: гражданскую одежду забрали, а полк отгорожен от города забором. И – довольны. Нич-чего не надо думать! Отучились. Защитились. С плеч долой все заботы. Можно жить с отключёнными мозгами. Здесь – всё по команде. Даже в столовой. «Головные уборы снять!» Сняли. «Садись!». Сели. Поели. «Встать!» Встали. «Головные уборы надеть!» Надели. «Становись!» Строимся.

Нас ждала в будущем карьера или её отсутствие, любовь или её отсутствие, семья… Ни о каком будущем мы не думали. Мы отдыхали. От учёбы. От девушек. От жизни. – Мы радовались бездумности мига, и ещё мига, и ещё, и ещё… «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Это было четверть века до времени действия рассказа и длиться должно было месяц – крупное отличие от обстановки в рассказике Павлова.

В институт в своём городе я пошёл не по призванию, а для соответствия своей серости. В которой собирался и работать, и вообще жить. Мои соученики, по-моему, не слишком от меня отличались. Спустя жизнь я что-то не слышу об их славе или чём-то особом.

А у меня лишь через несколько лет после окончания института началось томление по смыслу жизни.

ОБ АВТОРЕ РАССКАЗА.

Начавшем томиться о том же в более раннем возрасте, чем я.

«…стал писать по три стихотворения в день… Оные стихи копил с той же алчностью, как ежели б денежку. Чуть не надорвался – не ел, не спал, пугая родных жадностью к творчеству… во мне родилось тогда что-то глубокое… Школа же наша была заштатной. Два последних года в ней не преподавался немецкий язык… что закрыло лично мне наглухо дорогу к дальнейшему образованию… Весной 1988 года призвали в армию – во внутренние войска» (Олег Павлов. Биографическая справка. Степная книга. С.-Пб., 1998. С. 6).

Для такого армия и вообще была нож острый. А сторожить зеков… — Прямая противоположность мне, инженеришке со свободным временем, которое я решил посвятить эстетическому самообразованию.

О ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ

В Библии это последний вечер Христа в своём кругу перед предательством, арестом, судом, осуждением и приятием смерти во искупление человеческого ничтожества. Обо всём своих предупредил, те благополучно не поверили и не прониклись.

В рассказе «я»-повествователь сумел-таки улететь мыслью от презренной армейской действительности, поев, встал за столом без команды и… так и не успел сказать, что надумал (все тоже встали, спасая «я»-повествователя от головомойки за вставание без команды). А думал сказать квазивысокое:

«… об одном спросить хотел, братки, может, знает кто: куда, скажите, Бог муху приведёт, если она, по случаю, на него, как на нас сядет?».

Насмешка над всеутешающей религией.

И рассказ окончен.

С ума сойти, поверьте, какая тоска, хоть рассказ на три небольшие страницы. Так мог переживать вынужденную пустоту жизни только творческий человек… Но, вроде бы, лишь этот экивок с мухой на Боге даёт понять, что человек перед нами не простой. А этого мало. Тем не менее – впечатление, что перед нами типизация идиотизма караульной жизни, армейской жизни, вообще обыденной жизни. – Советской жизни! Жизни ячейки общества, официально считавшего себя впереди планеты всей!.. А вот – позади… даже мушиной жизни.

К мухам «я»-повествователь обращается 7 (!) раз. Мухи превращают солдат в общность, в базу для типизации. Они «расселись по солдатам», построившимся на ужин. А в строю перед офицером нельзя шевелиться. Вот мухи благополучно на них и сидят. (Офицер – иное дело. Вот тот и прибил севшую на него. – Это третий выход мух на сцену) Четвёртый раз: мухи взлетели над солдатами, когда «Зачавкали все». Пятый раз: когда «я»-повествователь хотел обратиться к солдатам и встал без команды, и «оторопев, солдаты глядели на меня пустыми глазами, но не спрашивали ни о чём», не в пример встревожившимся и зажужжавшим мухам. Шестой раз: «мухи стали рассаживаться» на вставших из-за стола солдат. Ну и седьмой – вышеупомянутый.

Так что солдатская жизнь приравнена к мушиной прочно. А так не должно было быть с точки зрения, казалось бы, интеллигента по воспитанию, книгочея и, возможно, не графомана, «я»-повествователя.

Без столь мощного контраста мечты и действительности не могло б быть в рассказе такого, например, набора негативных слов: «сумеркам», «пустынные», «тяжело, дремотно», «параши», «матюгом», «затосковала», «давиться поднятой пылью», «прохудился», «прорех», «давились и кашляли», «поплоше», «утлой лодочкой», «одиноко», «сумерек», «неразварившуюся», «со скрежетом и болью», «скуки», «жалко», «матюгов», «невмоготу». Описан плохо сделанный вором и халтурщиком поваром солдатский ужин в потёмках ради экономии электричества. Кроме того, плох режим питания – голодно. Плох плац – пыльный. Плоха посуда – котелки. Плох товарищ лейтенант – с матюгами. Плох земляк – объедает. И хуже всего – эта пустота в душе. И карикатурное её заполнение Богом:

«О нём можно было думать сколько угодно долго <…> И даже воображать – бледного, с реденькой бородкой и набухшими глазами. Вот он входит украдкой в столовую, присаживается на скамью, и солдатня, оторопев, глядит на него».

Ску-ука – самое-самое плохое.

А отчего теперь скучаю я, творческий, как-никак, человек? – От паузы между двумя озарениями: о художественном смысле произведения искусства уже освоенного и ещё не найденного в качестве достойного, чтоб его осваивать.

Олег Павлов, наверно, — аналогично.

Ну а те, прототипом кого были солдатики из рассказа? Те от чего теперь скучают, раз мы согласились, что «я»-повествователь их типичный выразитель?

Ведь это только кажется, что они не скучают. Как земеля Долохов: отхватил кусок чужого хлеба и доволен («подал, из благодарности, мой котелок ближним, чтобы те передали его насыпать каши»); чавкал кашей и доволен; выказывал приязнь земляку и доволен («Кушай, Палыч, всего приятного»); мечтал о завтрашнем завтраке и тоже доволен («Наутро пюре будет, Палыч, всего-то ночь переспать»).

Я когда-то тоже не знал, что такое скука. Но я ж сперва учился, а потом занялся самообразованием.

А эти, равные мухам, животные тоже не скучают? Если сыты или подобно тому материально удовлетворены?

Или их скука – от несытости («…в подёрнутом мглинкой котле солдаты еле примечали перловку. По столам тихонько завозили ложками и заматерились»)?

Почему заматерились? Мало?

Вот на такое, материальное, удовлетворение и работало Новое время в своей борьбе со Средневековьем (в котором отшельник, кузнечиками питающийся, был самым уважаемым человеком). Опиралось Новое время на идею неограниченного прогресса. Самого Бога подрядили: кто успешный, тот, значит, мечен Богом; признак, мол, такой у богоугодных.

А Маркс с Лениным прокололись с этой идеей неограниченного прогресса. Капитализм, мол, прогресс гонит вперёд из-за своего закона максимальной прибыли, прибыли капиталисту. Так социализм его, капитализм, мол, переплюнет: тут каждый, а не преимущественно капиталист, больше получит, если больше сделает.

Не сработало.

Может, потому, что включился какой-то непознанный ещё закон сбалансированности производства и потребления (похожий на гипотезу Назаретяна о техно-гуманитарном балансе: чем страшнее оружие, тем люди нравственнее и % жертв в войнах не увеличивается; например, «только в СССР соотношение между количеством человеческих потерь и численностью населения превысило обычные показатели для первобытных племен»). Что-то вроде пресыщенности, нежелания больше потреблять при увеличении возможности удовлетворять потребление.

Как?

А вот так. К так называемому социализму первыми прорвались народы, склонные к традиционализму. Им тайно нравился лозунг коммунизма: каждому – по разумным потребностям (материальным). Настолько тайно и настолько нравился, что они и при так называемом социализме не гнали с производительностью. Лентяи: пусть дураки за нас вкалывают; нас же всё равно с работы не выгонят. И не гнали. Да и кому, кроме трудоголиков, нравилось надрываться? Никому. Разрыв-то в оплате небольшой. Массовый энтузиазм 30-х годов? Так он кончился, когда социализм объявили построенным, а получилось-то что-то не очень… Особенно при лишь формальной нацеленности этого «социализма» на «обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей общества» (Сталин) при фактическом (по секрету, но многие знали) максимальном обеспечении лишь верхушки общества. Не социализм, а политаризм (как Семёнов это называет, с прибавлением слова «промышленный», в пику аграрному политаризму, случившемуся ещё в Древнем Египте). В общем, место на планете с фактически принципиально пониженной производительностью труда и бедностью на фоне богатства и повышенной производительности труда в цивилизованных странах. Что при распространении на всю планету гарантировало б всеобщий застой и, значит, спасение человечества от материального перепроизводства и перепотребления. Ну разве что лучше было б, чтоб это был всё же не всемирный политаризм, а коммунизм, то есть без неравенства и при добровольном самоограничении до разумных материальных потребностей. Так если двигаться от фактического политаризма к коммунизму, то нужно ж не только к материальному равенству идти (к демократии и гражданскому обществу), но и чем-то компенсировать пока-недотягивание до разумных материальных потребностей. Чем компенсировать? – Удовлетворением потребностей культурных.

То есть даже на безобразии политаристского воровства не зацикливаться, а тем более не доходить до мысли, что надо неравенство просто узаконить (реставрацией капитализма и либерализма) и компенсацию перенести на тот свет.

«Мне жалко было тратиться на мелочные обиды за остывшую порцайку и ушлых поварят. Я думал о Боге».

Из того, какое ёрничество допущено в последней фразе рассказа по отношению к Богу, ясно, что компенсация должна быть земной – творчество. (Чем не цель, соизмеримая с царством Божиим на небе после спасения достойных.) ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>