XIX век удивителен своей двойственностью. С одной стороны — век «плоского неба» и рождающихся от него плоских мыслей. Век, когда властителями дум были Ренан и какой-нибудь Кропоткин. Ведь сейчас ни того, ни другого перечитывать невозможно, но тогда они были не «популярными авторами», а интеллектуальными лидерами — над ними задумывались, их комментировали… Время уверенной в себе буржуазии — с тупой (как и всякая необоснованная самоуверенность) верой в прогресс. Константина Леонтьева можно за многое не любить (он в изобилии предоставляет к тому основания), но вот нелюбовь к буржуа — в которой он смыкается с Герценом — это физиологическое отвращение. Отвращение при мысли, что ради всего этого была всемирная история — и этот самый сытый буржуа, в котелке и с «неплохой сигарой», уверенно заявляет: «да, ради меня и была». И ничто его не тревожит, и смущения от этого он не испытывает. А если что не так — так это временно, «эволюция», равномерный прогресс все поправят (подразумевая, что если где еще нет контр Кука, там их вскоре откроют, построят железную дорогу, а на станции откроют буфет).

А с другой – подо всем этим совсем другая жизнь, иная мысль. Перебирая первое попавшееся: Гегель, Кьеркегор, Толстой, Лесков — это ведь тот самый XIX век. Их читают, некоторые из них даже герои своего времени — но понимают их обычно на уровне Гайма или в лучшем случае брошюры Волынского о Лескове. Эта мысль «по краям» — то, где живет совсем иное (уже не повторяющееся в XX в. — который многое из того, «по краям», сумеет прочесть куда более внятным взором, но это будет осознанием «по прехождении границы»). Тургенев, который умнее и куда зорче своих книг — там все губится «идеальной формой», «лиризмом», приносящими ему успех при жизни, славу «первого писателя» и даже первому из русских — мировое признание. Чтобы дальше по Августину – будучи героем мира сего, получить награду свою в мире сем. Но сам он видит больше, чем пишет для публики – сам себя останавливая, одергивая за руку. Как и отчаявшийся взгляд Суворина, публично держащегося «общего языка своего времени» (ту разницу между статьями А.С. и его дневником, в которой обычно видели разницу между политической позицией Суворина и его «действительными взглядами», на мой-то взгляд относить к политике вряд ли имеет серьезный смысл — разрыв между языками, тем, которым Суворин говорит вовне, и тем, что он может написать для себя и для близких своих). (далее…)

Когда погас оставшийся от огромной и яркой звезды, звезды твоего будущего, а тогда – нашего будущего, дрожащий и чуть мерцающий уголек, и темнота окружила тебя, и, кажется, что нет уже ни сил, ни надежды – и вот тогда вдруг начинает светить прошлое…

Своим одноклассникам от «Б» до «А» юбилейного 1970 года выпуска средней школы №8 г.Великие Луки с любовью посвящаю

Тогда в нашем городе не было телевидения. Радиоприемники, правда, были. К тому же большие, ламповые, но они так шумели, свистели и квакали, а об услышанном так тихо говорили между собой взрослые, что нам никакой информации не доставалось. Были, конечно, газеты, книги, но читать мы только учились. Учили буквы, составляли слоги, складывали слова: ма-ма, ра-ма. Это уже потом: ма-ма мы ла ра-му… Но информационный голод давал о себе знать – мы лезли с разными вопросами к родителям, но те отшучивались, отмалчивались или просто ругали нас за недетские вопросы. «Недетские», а значит информация откуда-то просачивалась. А как же! Вот уже по слогам: ко-му-ни-зы-мы…

— Папа, а что такое «кому-низы-мы»?

— Учись и все узнаешь, — коротко, по-фронтовому.

Учусь. И уже по дороге в школу самостоятельно осиливаю плакат на карнизе высокого здания – «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». По слогам, понятно. Стою-осмысливаю… Кто-то поясняет – оказывается, нынешнее поколение советских людей – это я, и, значит, это я буду жить при этом самом коммунизме. И радостно, и торжественно, хотя тревожно и непонятно. Тревожно, наверное, за то, вернее за ту ответственность, которую возлагают на меня, доверяя, значит, жить при коммунизме. А смогу ли? А справлюсь ли я? И что такое коммунизм?

И вряд ли я один терзался такими вопросами. Да, мы находили огромное удовлетворение в рассуждениях о будущем. Мы со сверстниками, в дальнем, заросшем сиренью и шиповником, скверике двора. Тем более, мало-помалу кое-какая информация поступала. И какая! Оказывается, коммунизм – это когда все бесплатно: и хлеб, и конфеты, и все остальное… И на автобусе бесплатно, и на поезде, и на самолете! И куда угодно! А назавтра уже – автобусов не будет, – будет сама дорога двигаться. Встал на дорогу и поехал! (далее…)

Культ личности забрызган грязью.
Б.Л. Пастернак

Сегодня, в свой очередной день рождения, я хочу отдать должное всем тем, кто меня помнит и поминает добрым словом. Прежде всего т.н. либеральной общественности и лично почтальону т. З. Прилепину, доставившему её, так сказать, маляву по адресу, то есть мне. Маляву эту я читаю и перечитываю, в ней много верного, но есть и ошибочные суждения.

Стержнем современной общественной жизни является классовая борьба. А в ходе этой борьбы каждый класс руководствуется своей идеологией. У буржуазии есть своя идеология – это так называемый либерализм. Идеология гнилая, я думаю.

Тем более приятно слышать из уст именно либеральной общественности честное и нелицеприятное признание моих заслуг. Но не переусердствуйте. Не люблю лести.

В то же время кое-где раздаются отдельные голоса: не надо, дескать, кумиропочитания и веры в «вождизм», дело, дескать, не в Сталине, а в общем ходе истории, в провидении и т.п. Но, товарищи и господа, чего стоит этот ход и это провидение без личности?! Вот сказал же великий русский реакционный писатель Ф.М. Достоевский: «Если бы вы знали, как может быть силен один человек!» (далее…)

В последнее время у меня складывается сильное ощущение, что мы все поражены кумиропочитанием. Через это трактуем историю, удобно релаксируем над настоящим.

Этим летом большой переполох в стане либеральной интеллигенции и не только наделало «Письмо товарищу Сталину», которое опубликовал писатель Захар Прилепин на сайте «Свободная пресса». «Письмо» развернуло большую дискуссию относительно роли и значения этой личности в отечественной истории. Сам же Прилепин отмечал, что речь он ведет не о персоналиях, а об отношении к стране, ее истории, ее людям.

Так или иначе, наше восприятие истории носит персонифицированный характер. В основной своей массе для наглядности восприятия мы прикрепляем к тому или иному периоду персоналию, через которую ведем разговор о времени. Из набросков подобия психологического портрета Ивана Грозного или Петра Великого мы пытаемся разглядеть его время, на которое в нашем восприятии наслаиваются реальные или надуманные черты человека, правителя. В какой-то мере это работает, но до поры. Потом начинается абсолютизация персоналии, абсолютная воля или своеволие которой становится движителем всех процессов. Еще раз оговорюсь: это позиция не профессионального историка, а типичная обывательская точка зрения. Мы элементарно забываем, что то или иное событие складывается из различных причин и действий и как бы ни значительна была роль личности в истории, но и она часто бывает инструментом в руках провидения, общего хода истории и подчиняется внешним, казалось бы, малозначительным обстоятельствам. (далее…)

Эйдос 80-х. Фарца и боги – спикуль и диссидентство

Спекулятивное мышление –
мышление в пользу мыслящего. В.Зубков

Благословенные времена… Когда шустрая и единственная в своём роде лада-восьмёрка стоила как однокомнатная квартира, но при выборе: машина, квартира либо семья – мы однозначно выбирали первое, считая страсть к перемене мест и возможность свободно передвигаться в пространстве единственно верным предпочтением. Но хватит сантиментов…

Приступим. (далее…)

Святые места в Украине превращены в свалки

В ноябре крымские власти наконец-то разрешили караимам проводить свои богослужения в здании симферопольской кенассы (молитвенного дома). Правда, помещение всё ещё занимает радиодом гостелерадиокомпании «Крым». И вместо молитв из кенассы доносятся позывные радиостанции.

Собственно, к чему я вспомнил о караимах, о которых многие, наверное, и не слышали. Вспомнил, когда в Украине принято говорить о состоявшихся выборах, проблеме русского языка и серийных убийцах. На площадях милиция на – БТРах, а курс евро и доллара скачет, словно каучуковый шарик. Об этом все разговоры. Знаем, проходили.

В Украине ведь вообще принято говорить о чём угодно, но только не о деле. Например, о европейском векторе развития и пресловутой толерантности. Правда, вектор этот ограничен – берётся, что называется, худшее. Да, европейских машин, шмоток, техники, свингер-клубов у нас хватает. Только вот как быть с уважением к законам, к ближнему, как быть с элементарными нормами этики?

Ведь любой образованный европеец скажет, что государство начинается с почитания традиций и святынь всех тех, кто проживает в этом государстве. Между тем, уважать другие народности и их ценности – а всё чаще и свои собственные – у нас как-то не принято.

Ладно, с уважением можно подождать. Но хотя бы не плюйте в святыни. Ан нет, плюют.

Так вот, собственно, о караимах. Это древняя немногочисленная тюркская народность, исповедующая караизм. В Украине караимы проживают преимущественно в Крыму и в некоторых городах Западной Украины.

Специфика караимов весьма интересна. И требует отдельного изучения, лучше всего, в книге наподобие «Хазарского словаря» Павича. Тем более, по одной из версий, караимы произошли именно от хазар. Правда, сейчас от уникального культурного наследия караимов остались разве что немногочисленные архитектурные сооружения и скупые предания. Есть ещё кулинарное изделие «Караимское», похожее на сдобный чебурек, но это уже из другой оперы. (далее…)

Эпоха «Русских маршей» и многотысячных мусульманских религиозных служб в центре русских городов – идеальная почва для возвращения былой мегапопулярности работ Льва Гумилева. В этой сложной обстановке выход книги Сергея Белякова выглядит выстрелом в десятку, ибо трудно сегодня назвать тему более важную и сложную, чем вопрос «межэтнических отношений», который всегда волновал и вдохновлял Льва Гумилева.

На Льве Николаевиче Гумилеве красуется много ярлыков: евразиец, антисемит, гений, научный авантюрист, тюркофил, жертва репрессий. И ни один из них не изучен достаточно глубоко для уверенного использования в научных и околонаучных дебатах. Сергей Беляков рассмотрел каждое гумилевское клеймо под лупой дотошного исследователя. Причем, скрупулезно описывая личную жизнь и научную карьеру своего героя, автор умудрился украсить текст ухмылкой профессора, уставшего от обилия знаний внутри себя и обилия дураков вокруг себя. Легкий, но колючий юморок Белякова привлекателен своей сдержанной винтажностью: в тексте даже проскальзывает восклицание «Полноте!». Поэтому во время прочтения книги можно почувствовать себя нерадивым студентом на лекции маститого ученого, едкого, остроумного и беспощадного к тем, кто смеет наступать на его «старые мозоли».

С Беляковым, словно с профессором старой закалки, особо не побалуешь. Он, конечно, может пошутить, но если студент тявкнет лишнее – пощады не жди ни в аудитории, ни, тем более, на экзамене. Кто сомневается, пусть обратит внимание на то, как Сергей Станиславович в своей книге «раскатал по асфальту» многих разномасштабных гумилевоведов и претендентов на роль продолжателя дела автора термина «пассионарность». Кстати, урок Белякова напрочь отбивает желание вставлять по любому поводу в свою речь такие модные словечки, как «пассионарность», «комплиментарность», «этногенез». Оказывается, эти понятия гораздо сложнее, чем расхожие представления о них. (далее…)

За стоимость поездки на Байкал можно объехать всю Европу, и не раз…

У молодого прозаика Натальи Ключаревой есть давний рассказ «Один день в Раю». Рай – это заброшенная умирающая деревушка, в которой круглый год живет только бабка с козой. Ну и летом несколько человек приезжает. Герой купил там за ящик водки домишко с картой страны на стене. Карта практически истлевшая, достигшая своей поздней осени, когда от нее периодически отлетают сами собой куски: вначале «у России отвалился Дальний Восток», затем пожухлой листвой с дерева Камчатка, потом кусок Таймыра, Якутия, юг Сибири и так далее. В финале рассказа остатки карты падают со стены.

Сейчас не буду рассуждать о прозрачной символике этого образа. Этот рассказ вспомнился после одного наблюдения, связанного с географическими, политическими и прочими картами. Помню, в детстве эти карты земного шара, но чаще родины, сопровождали повсюду. Карты висели на стенах многих квартир, иногда были там вместо ковра. У меня вообще было ощущение, что они повсеместно. Ее контуры всегда были перед твоими глазами и, подойдя к стене, ты мог посмотреть, например, где находится Бодайдо, о приисках которого пел Высоцкий, или, к примеру, увидеть Свердловск – нынешний Екатеринбург, Петропавловск-Камчатский, в котором радио постоянно передавало, что там полночь, когда у нас день в самом разгаре. (далее…)

11 ноября 1821 года родился Фёдор Михайлович Достоевский

Право на жертву есть волеизъявление во имя?..

История – описание, чаще всего лживое,
действий, чаще всего маловажных,
совершённых правителями,
чаще всего плутами.
А.Бирс

Не столько сожаление о зле, которое совершили мы,
сколько боязнь зла, которое могут причинить нам в ответ,
есть раскаяние.
Ларошфуко

Федька и не предполагал, что быстрая тутошняя жизнь не стоит долгой той, загробной… Ах, с какой бы радостью сидел он сейчас под каким-нибудь гомерово-феакским небом… но нельзя, – как скажет чуть поздней его знаменитый ученик, величайший философ.

Невероятный алогизм всеобще мирного (или всемирно общего? – не важно, впрочем) сосуществования заключён в том, чтобы обрести смысл исторической памяти во что бы то ни стало, уж в течение одной-единственной, собственной нашей жизни как минимум, – рассчитывать на бердяевское бессмертие смешно, льститься булгаковской просчитанностью вечности глупо, слушать мудрых – заманчиво, коль эта заманчивость не уводит нас в дебри модернизированных догматов, пространственных рассуждений о конечности бесконечного, либо об их единстве, сопоставляемом с метафоричностью формул бытия как парадигм относительных сущностных прерогатив: заманчиво и бесполезно. (далее…)

Русские советские писатели вспоминают о большевистской революции

Об Октябрьской революции в России написаны тонны исследований как с той, так и с другой стороны. Сохранилось множество воспоминаний. Сейчас принято цитировать противников большевиков, например, «Черные тетради» Зинаиды Гиппиус или «Дневники» Ивана Бунина. Но вот перед читателями воспоминания людей, принявших Советскую власть и служивших ей до конца жизни верой и правдой: Викентия Вересаева и Константина Паустовского.

Викентий Вересаев состоялся как крупный русский писатель еще до большевистского переворота. После публикации в 1901 году «Записок врача» он прославился на всю Россию. А после того, как в сборниках «Знание» в 1907 году появились записки Вересаева «На Японской войне», он сразу стал одним из властителей дум той части русской интеллигенции, которую философ Николай Бердяев в сборнике «Вехи» сравнил с религиозным орденом. При Советской власти Викентий Вересаев прижился и был даже ею обласкан: в 1939 году награжден орденом Трудового Красного Знамени, а в 1943 году получил Сталинскую премию первой степени.

Свои воспоминания о большевистском перевороте в Москве, где он тогда проживал, Викентий Вересаев оставил в книге «Записи для себя». Книга не была им окончена. Впервые, отрывки из нее были опубликованы в журнале «Новый мир» (№1, 1960 г.), через 15 лет после смерти писателя. Вот эти воспоминания:

В октябре 1917 года, в Москве. Окоп пересекал Остоженку поперек. В окопе сидели рабочие, солдаты и стреляли вниз по улице, по юнкерам. Третий день шел бой. Совершалось великое и грозное. Не страница истории переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой. Стреляли. Продвигаться вперед с одними винтовками, без артиллерийской подготовки, было трудно. Но уже знали: с Ходынки идут на Хамовнический плац батареи на помощь красным. И все ждали, когда над головами завоют снаряды и начнут бить в здание штаба, где засели юнкера. На время затихла стрельба. Перед окопом озабоченно пробежала рыжая собачонка с черными ушами, остановилась у тумбы, обнюхала и побежала дальше. Вдруг быстро подняла голову и жадно стала во что-то вслушиваться. И невольно все тоже насторожились: не начинает ли артиллерия обстрел? Но нет. Совсем не это интересовало собачонку. Было что-то гораздо важнее и интереснее: за углом, в Мансуровском переулке, завизжала собака, и рыжая собачонка с серьезными, обеспокоенными глазами вслушивалась в визг. Это было для нее самое многозначительнее среди свиста пуль и треска пулеметов, среди гула разрушавшихся устоев старой человеческой жизни.

Сегодня Остоженка входит в зону так называемой «золотой мили», т.е. на Остоженке самая дорогая недвижимость в Москве, доходящая до десятков млн. долл. А 95 лет назад эту московскую улицу пересекал окоп, из которого одни русские люди – рабочие и солдаты – стреляли по другим русским людям, юнкерам.

В отличие от Викентия Вересаева, Константин Паустовский полностью сложился как крупный русский писатель при Советской власти, хотя и успел застать дореволюционную Россию, он родился в 1892 году. Свою литературную деятельность Константин Паустовский начал в начале 20-х годов с работы в московской газете «Гудок» вместе с Юрием Олешей, Михаилом Булгаковым, Ильей Ильфом и Евгением Петровым. Остался в истории русской литературы Константин Паустовский прежде всего как певец природы средней полосы России. В 1965 году он был вероятным кандидатом на Нобелевскую премию по литературе, которая в конце концов была присуждена Михаилу Шолохову.

По общему признанию, одно из главных произведений Константина Паустовского – это автобиографическая «Повесть о жизни», состоящая из 6-ти книг. Воспоминания о большевистском перевороте в Москве входят в 3-ю книгу – «Начало неведомого века». Описывая революционные события в Москве, автор все время остается в рамках жесткого реализма без разных литературных нюансов (например, в виде «рыжей собачонки с черными ушами»), смягчающих существующие конфликты.

Судьба угораздила Константина Паустовского поселиться на Большой Никитской, недалеко от Консерватории, тогда еще не имени П.И. Чайковского. На этой московской улице были очень интенсивные бои между большевиками и юнкерами, о чем напоминает мемориальная доска на здании, в котором сейчас расположен театр Марка Розовского. (далее…)

К 100-летию Октябрьского переворота, или Великой Октябрьской социалистической революции

«Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», — разрешал Блок Руси, он называл её своей женой. И накликал: осенью 1917-го чародей пришел за своим. Он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой. Русь не устояла.

Сарынь на кичку

Не только в ссылках, эмиграции, подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. Люди жаждали свободы, равенства, братства, социальной справедливости – всего этого действительно не хватало. Революция казалась (а может быть, и была) единственным выходом. К тому же, она хорошо вписывалась в идею русского мессианства. И Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое (и идеологическое) обеспечение.

В 1905-1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил: «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,/ Наш царь – кровавое пятно,/ Зловонье пороха и дыма,/ В котором разуму темно./… Он трус, он чувствует с запинкой,/ Но будет, час расплаты ждет./ Кто начал царствовать – Ходынкой,/ Тот кончит – встав на эшафот». Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие.

Когда началась Мировая война, поэты (опять же в большинстве) оказались пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, поэты простодушно верили, что императрица Александра Федоровна стала хлыстовкой, но притом остается немкой и интригует в пользу брата Вильгельма, что все зло от Распутина и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо.

Революцию ждали, революцию хотели. И даже странно, что один только Маяковский почти угадал в 1915-м: «Где глаз людей обрывается куцо/ Главой голодных орд/ в терновом венке революций/ грядет шестнадцатый год». (далее…)

История – это выгодный бизнес. Новые исторические теории и их развенчания появляются с завидной регулярностью. Одни потребители охотно заглатывают наживку сенсации, другие ее отторгают. В результате горячие умы варятся в котле дискуссий, а подстрекатели скандалов стригут купоны. Книга Сергея Белякова не относится к категории «утка». Но она точно станет «красной тряпкой» для всех гумилевоманов, посягнув на их «святая святых» – идею «евразийства».

Владимир Гуга: Лев Николаевич Гумилев – фигура очень яркая. У любителей и знатоков истории его судьба и учение вызывают как негативные, так и позитивные эмоции. Так или иначе, имя Гумилева у всех на слуху. Не слишком ли самонадеян ваш поступок? Написать книгу о Льве Гумилеве — это все равно, что написать книгу, ну, скажем, о Наполеоне Бонапарте. Реакция, скорее всего, будет негативная, просто в силу того, что «какой-то» молодой исследователь взялся за то, за что опасаются браться маститые ученые. Представьте себе такую картину – на столе стоит торт. Голодные люди ходят вокруг и облизываются, но все боятся отрезать себе кусок. И вдруг самый молодой, этакий выскочка, «цапает» себе центральную, самую большую розу из крема. Как на это реагировать?

Сергей Беляков: Значит так: я – самый маститый ученый в гумилевоведении. Если вы мне покажете какого-нибудь другого подобного специалиста по Гумилеву, я буду очень рад. Нет, есть, конечно, ученики Гумилева, которые отлично знают и жизненный путь Льва Николаевича, и его теорию этногенеза. Но никто из них не написал полную биографию этого ученого. Возможно, счастье работать долгие годы с Гумилевым заменило им счастье запечатлеть его жизненный и научный путь на бумаге. Конечно, они будут недовольны этой книгой, потому что она разрушает тот «прекрасный» образ Гумилева, который возник и стойко держится в сознании поклонников. В книге много критики его «тюркофильства», которое обычно называют «евразийством». На мой взгляд, эта его любовь к народам Центральной Азии привела к многочисленным ошибкам, передержкам, которые в значительной степени и подорвали его репутацию как ученого. Именно по этой причине многие серьезные ученые смотрят на него скептически. Один мой знакомый, математик, кстати, сказал, что для многих образованных читателей Гумилев – мягкий вариант Фоменко (имеется в виду автор скандально-известной «Новой хронологии», математик Анатолий Фоменко, — В.Г.). Не случайно Лев Данилкин в своей рецензии посетовал, что я не сопоставил Гумилева и Фоменко. Хотя, что у них общего? Ничего. Но в сознании российских интеллектуалов эти имена связаны. И это говорит, к сожалению, о многом. В результате к фантазиям Фоменко приравниваются серьезные работы Гумилева. Но в отличие от Фоменко, Гумилев, прежде всего, историк. И историком всегда оставался. Это очень важно. А что касается ученых-гумилевоведов маститых и не маститых… Я уже двадцать лет читаю одно и то же: попытки выделить новый пассионарный толчок, определить «источник» пассионарности… Но все это, как правило, делается на уровне любительском. Чтобы связать теорию этногенеза с естественными науками, нужны не любительские исследования, а нужна настоящая, серьезная работа научных институтов. Такая работа никогда не проводилась. В ней необходима помощь историков. А среди историков сторонников теории Гумилева, кроме себя самого, я не знаю.

В.Г.: Вы сейчас сказали, что тюркофильство Гумилева отвратило от него много интеллектуалов. А чем это тюркофильство так уж плохо?

(далее…)

Дорогой Петр Бернгардович!

Надеюсь, Вы не станете отрицать, что проблема взаимоотношений народа и интеллигенции всегда чрезвычайно волновала Вас. Об этом свидетельствует ряд весьма значительных Ваших работ – взять хоть эпохальную статью «Интеллигенция и революция», которая была опубликована в 1909 году в сборнике «Вехи». Неудивительно, что всякий раз, когда речь заходит о российских интеллигентах, я вспоминаю именно Вас, как одного из главных экспертов по этому все еще животрепещущему вопросу.

А потому не могу не поделиться с Вами своими впечатлениями от некоей знаменательной притчи, не столь давно виденной мною в синема. Фильм называется «Портрет в сумерках» (реж. Ангелина Никонова). Вообразите себе, милейший Петр Бернгардович, интеллигенцию в виде красивой, образованной, молодой еще женщины, с которой произошел несчастный инцидент: ее грубо, по-скотски, изнасиловал народ. Так и вижу, как Вы понимающе качаете головой – нет-нет, она была вовсе не из тех народниц, которые по своей воле «шли в народ», и которых действительно, случалось, насиловали крестьяне с молчаливого благословления уездных урядников. Тут же история иная: женщина шла не в народ и даже не в деревню, а всего лишь по тротуару городского проспекта; народ же, напротив, проезжал мимо, но именно (Вы будете смеяться) в форме полицейского урядника. Ну и, чтоб зря не ездить, изнасиловал, да и бросил в канаве. (далее…)

«Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / Сост., вступ. ст., подготовка текста и коммент. О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 750 с. – (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: в 12 т. Кн. 1).

«Леонтьев — глубокий мыслитель и никуда не годный политик. Есть многое в политике, что можно делать и о чем нельзя говорить. <...>
По французской поговорке, бывают в семьях «страшные дети», которые говорят взрослым правду в глаза. Леонтьев — страшное дитя русской политики. Человек последних слов, он сказал несказанное о русском государстве и русской церкви. Выдал тайну их с такой неосторожностью, что может иногда и союзникам казаться предателем».
Д.С. Мережковский. Страшное дитя. (1910)

«<…> для борьбы с В. Соловьевым нужна иная почва, здесь нужна в противовес ему такая же ясность мысли и желаний. <…> Мало кроме того знать, в чем ошибка В. Соловьева; надо еще противопоставить ложному идеалу Соловьева – такой же ясный свой идеал. А у кого из нас он есть? В этом вся беда»
о. И. Фудель – К.Н. Леонтьеву, 16.V.90.

Вышедшая в петербургском издательстве «Владимир Даль» переписка Константина Николаевича Леонтьева (1831 – 1891) с Осипом Ивановичем Фуделем (1864/65 – 1918) примечательна во многих отношениях. Известно, что книги имеют свою судьбу – так, о переписке Леонтьева с Фуделем было известно давным-давно и уже сто лет назад, при публикации (с сокращении) о. Иосифом двух писем к нему К.Н., Розанов сетовал, как мог тот держать подобную ценность под спудом. Однако целиком они оказались опубликованы только сейчас – причем опубликованы вместе с собранием статей о. Иосифа, посвященных К.Н., нескольких его писем разным адресатам и писем к нему на темы, связанные с Леонтьевым, и уникальными воспоминаниями о Леонтьеве, написанными Фуделем по просьбе С.Н. Дурылина менее чем за месяц до смерти, в сентябре 1918 г.

Опубликованная переписка ценна в первую очередь тем, что вводит в самое средоточие поздней мысли Леонтьева – с о. Иосифом тот делится самым важным, что занимает его, стремится объяснить саму суть своего учения, делится замыслами и вновь и вновь разъясняет наиболее вдумчивому из молодых учеников из окружавших его в последние годы жизни то в своей мысли, что окружающие не желают или не могут понять – и что объяснить печатно у него уже не хватает ни времени, ни сил (сил пробивать общее невнимание, пристраивать в изданиях, подлаживаться к моменту – словом, выносить все тяготы периодики, уготованные непопулярному публицисту во второсортных изданиях).

Но при всем многообразии поднимаемых тем и упоминаемых лиц, один персонаж, Владимир Сергеевич Соловьев, занимает в переписке безоговорочно центральное положение, к размышлениям о нем постоянно, с разных ракурсов, возвращается Леонтьев. Причем в отличие от любых прочих имен, Соловьев единственный, с кем непосредственно сопоставляет себя Леонтьев – он выступает в роли своеобразного «двойника», того, кто не просто значим для него (как значимы Катков или Аксаков, Толстой или Достоевский, Данилевский или Филиппов), но чью мысль он воспринимает как вызов себе и проблему. Не страдающий недооценкой своего ума и дарования, Леонтьев мало перед кем испытывал преклонение, и уж тем менее был склонен к подобному чувству в зрелом возрасте – однако к Соловьеву его отношение близко к этому. (далее…)

Эту книгу я начинала читать не из интереса к стихам Ольги Берггольц и не из любопытства к материалам следственного дела. Хотелось попытаться понять, какая она, эта женщина, такая красивая, такая талантливая.

Женщины, читающие дневники или воспоминания другой женщины, редко удерживаются от соблазна посмотреть на ее жизнь сквозь призму своей судьбы, своей биографии. Обычно так бывает, когда только начинаешь читать. В дальнейшем же, если тексту удалось захватить и увлечь, мы уже напротив, словно оборачиваемся на свою жизнь, думая о том, что говорит нам судьба Другой. (далее…)