Футурист

Метрика — размер — ритм — графика — это тот же язык стиха. Несмотря на то, что они могут восприниматься в качестве внешних признаков жизни текста, то есть только лишь как модификации формы, они работают на ином уровне, отличающимся от функций фасада (какими бы эстетически важными они ни были). Выбор определенного размера, ритма происходит оттуда, откуда идет жила, которую поэт вытягивает из себя на страницу — это больше чем техника, это — способ существования стиха. Отказ от традиционности в ритмах/размерах сразу задает направленность слову — то, с какой отчаянностью футуристы открещивались от ямбов и хореев, изламывая строфам привычные позвонки, заставляет завидовать их смелости — настолько это было неожиданное и радикальное разрушение старых форм.

В том, как Владимир Маяковский входит в литературу, есть нечто особенное. Он появился здесь в компании сомнительной шайки молодых людей, лишенных манер и старосветского литературного вкуса. С ними Маяк-й выходит на большую дорогу, манифестируя новизну — при этом, манифестация была не жестом, но прямым действием (в сочетании с традиционностью, которая в Маяковском, конечно же, чувствуется — и в замаскированном использовании традиционных размеров, и в готовности писать лирику такой силы и нежности, которая казалась неуместной тем, кто видел в нем только оголтелого бандита литературы).

Рок-звезда

Богоматерь нью-йоркских панков Патти Смит называет Маяковского «первой рок-звездой». То, почему она так говорит о нем не случайно и важно. До того как подойти к микрофонной стойке, Патти скиталась по Нью-Йорку, воображая себя незаконнорожденной дочерью Артюра Рембо, и собиралась стать поэтом. Однако что-то изменилось, и она стала не читать свои стихи, а петь их. Смит чувствует нечто, что объединяет поэзию с рок-н-роллом: их связывает одна и та же вибрация — дионисийский грув перемен, инициирующий юношей в молодых святых с расширенными зрачками. Она имеет в виду бытие Маяковского в качестве говорящего от себя — и предельно искренне, говорящего по-новому — доходя порой до вызова (претендовал ведь на место 13-го апостола) и китча (в своих «партийных» вещах), но делающего это открыто, на языке, доступном миллионам. Так потом говорили Элвис и Дилан. Поэты и рок-звезды в одном лице. И Маяковский — первый из таких. (далее…)

О новой поэтической книге Алексея А. Шепелёва

Алексей Шепелёв известен сейчас как писатель-нонконформист, автор романов «Maxximum exxtremum», «Echo», повестей «Утренний закат» и «Кгыышфт Вшытундф-ТВ», начинал он как поэт, причём как «поэт-авангардист, напрямую работающий со звуком». Первая книжка стиховорений «Novokain ovo» вышла в 2001 году в Тамбове тиражом 120 экз. С середины 90-х А. Шепелёв много писал стихов, активно участвовал в акциях объединения поэтов-авангардистов и исследователей авангарда «Академия Зауми», в основном в Тамбове, где он жил. Здесь он создал своё объединение «Общество Зрелища», творениями коего стали как произведения литературные, так и музыкальные, а также на стыке жанров и видов искусств (так называемые радиопостановки). «ОЗ», провозгласившее концепцию искусства «дебилизма» или «радикального радикализма», «решили перещеголять в этой игре авангардистов, или, по крайней мере, тех из них, кто вышел в тираж. И, надо сказать, это у них получилось. «ОЗ» пришли на их поле и с легкостью обыграли последних! Вот так вот — просто и бесшумно — совершили свое «покушение с негодными средствами».

Поэтом радикальной эстетики Шепелёв остаётся и в своём индивидуальном, «внеобщественном» творчестве. Сейчас он, по его собственному признанию, стихов не пишет «уже года с 2007 совсем», поскольку «видно, всё, что хотел написать, уже написал, и поэтическое видение и чувство покинули меня… или может как-то мутировали в визионерско-ревизионистское зрение и долгое дыхание романиста». Тем не менее, летом нынешнего года в серии «Поэзия в действии» проекта «Русский Гулливер» у писателя вышла вторая книга стихов «Сахар: сладкое стекло», в которую вошли поэтические тексты 1997—2007 гг. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Coagulatio 5

Это — как узкая кромка, которая отделяет сон от реальности или не такого уж реального? Это — как в годы детства: ликероводочный на Троицкой, отделяющий Дворец пионеров от гастронома и противостоящий «Книге почтой». Так же и кофе между лекциями и библиотекой. А еще — это как разные оригиналы, как реальное посреди словесного бреда, которые пытаются выудить философский камень из Папюса. Выудил же какой-то древнеегипетский поэт драгоценный камень у рабыни. Правда, камень и рабыня, опять же, были непроходимо разделены непонятным словом. Что за «это» я имею в виду? Я точно и сам не знаю. Одни наития. Это некое небытие, или иное бытие, неописуемое, трудно воспринимаемое, почти незаметное, ускользающее, разделяющее две формы известного, расписанного на все лады существования. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Встреча первого осеннего заката… Романтично, чёрт побери. Особенно, когда башка забита злобой, агрессией, желанием грохнуть кого-нибудь, в надежде на то, что тогда эти странные ощущения меня покинут. И вот – закат. Сквозь бесконечные тупые слезы, слезы не сострадания к самому себе, собственно, спятил я, или же видел Правду – не имеет значения, я не думаю о себе. Слезы… Слёзы сострадания? Не знаю, это не я, это не мои чувства у меня сейчас, нет, это не моё, мне передали, словно эстафетную палочку, как заразную болезнь. Я просто перестал сейчас понимать сам себя. Я – пустой. И такое ощущение, что я всегда был пустым. У меня не было ничего. Никакого смысла жизни. Если что-то подобное и появлялось в моём сознании, то проверка временем говорит тут сама за себя, ибо я не могу вспомнить свои предполагаемые «смыслы жизни» сейчас. А ищу ли я сейчас что-то вроде? Сомневаюсь.

Наблюдая закат-смешно-сквозь слезы – я бы даже, быть может, назвал бы их крокодильими. (далее…)

Я

ХХ лет без Майка. Это мне — 20 лет. Я родилась в тот же год, в который он ушел под скромные аплодисменты свалившегося со стены постера Марка Болана. Было это в 91-м году, я же появилась здесь в самом конце 90-го — разница 9 месяцев. Это означает, что существовал какой-то промежуток, в который мы оба были живы и даже жили в одном городе, я — в маминой-папиной рабочей общаге в районе Нарвской, он — в своей расхлябанной советской коммуналке строгого режима на Петроградской стороне, уже один, без какой-либо Сладкой. Он уже не был столь блестящ тогда; но теоретически даже такому, позднему Майку, к концу прекрасной эпохи ставшего напоминать потерявшего заповедные земли короля, я бы все равно стала поклоняться.

Марк

Майк и Марк двигались параллельными курсами: в разных временных промежутках, в разных пространствах, но в итоге с одной древней песней на двоих, которую, по словам Кита Ричардса напевали еще Адам и Ева. Эта песня  говорила через каждого из них — М и М — разными способами: один был гламурным акыном, другой — блюзовым, но суть у этого явления не меняется, в отличие от изменчивых определений, варьирующихся в зависимости от преходящих условий. Поле, на котором оба они играли — одно; другое дело, что Майку приходилось в него выходить и воевать там в одиночестве (не то что бы у него был недостаток в друзьях, женщинах, собутыльниках, слушателях или свите из ангелов и демонов, идущих по правую руку гитариста; и не то что бы Марку так уж повезло с толпами истерических тринадцатилеток, швыряющих свои первые лифчики на сцену малой арены Уэмбли — пасть в бою можно не только потому, что твоя армия слишком мала, но и получив пулю от своих же).

Майк свое недополучил (речь не о пуле) — это ясно, и опустился закатившейся звездой от отчаяния да от того, что его время, такое цельное и осязаемое раньше, начало крошиться до той степени, что ко второму десятилетию следующего века от него остались одни объедки. Возможно, Майку повезло не увидеть то, что «случилось с подростковой мечтой» — не повезло нам: топтаться в этих новых временах [застоя], уже без него, под сомнительные саундтреки. (далее…)

НАЧАЛО ТЕМЫ — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Самая обычная проверка правильности вывода о предыдущем произведении есть разобрать и сделать вывод о произведении последующем (идеал-то не изменяется быстро). У Павлова это «Записки из-под сапога», тоже 1990 года издания и тоже цикл рассказов. Что там не «жажда исторического реванша» вот-вот снова наступящего капитализма над социализмом (без кавычек, ибо это, мол, строй-ад) доказать труднее. Потому, например, что там, в отличие от «Караульных элегий», каждый рассказ вокруг смерти. Некоторые из них можно прямо отнести к результату сущностной незаинтересованности личностью этого, мол, без кавычек ада-социализма-для-личности.

Вот «На сопках Манчжурии». Умер, не выдержав физических напряжений обычной солдатской жизни, Янкель. В конце написано: «Но вышло так, как не ждали. Янкель был толстым несильным человеком. У него сердце разорвалось». (далее…)

Фото: ro_buk [I’m not there] / flickr.com

Резкий белый свет ослепляюще бьет по глазам после темного коридора. Затолкав в этот мрачный кабинет с прикрученным к полу столом и стулом, санитары усаживают меня, проверяя, прочно ли связаны руки за спиной. Смирительная рубашка еще пахнет прокисшим потом от предыдущего допрашиваемого. Кто-то из персонала говорил, что государство урезало финансирование больницы, поэтому руководству приходится на всем экономить.

– Доброе утро, – с вымученный улыбкой говорит мне пожилой доктор, пытаясь казаться дружелюбным. Его густые взъерошенные волосы торчат в разные стороны, и в свете люминесцентных ламп седина на голове становится почти незаметной. Его лицо не встречалось с бритвой по крайней мере уже неделю. Такое ощущение, что он пил не просыхая несколько дней. Хорошие же кадры для спасения душ подбирает больница.

– Как ваше самочувствие? – интересуется он. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

В моих глазах звёзды отражаются зеленым светом. Я наблюдаю уже так долго, что голова кругом… Смотрю наверх, в ночное небо, и не так страшно становится.

Ведь всё стало совершенно иначе, не так, как было на прошлой неделе, например. Я больше не лежу на животе. Я скажу больше – я не спал уже двое суток. Что-то невообразимое творится в моём сознании. Что-то, полное необоснованного страха, ненависти и какой-то горечи.

Создаётся впечатление (ощущение?), что у меня открылись глаза на очевидное, однако ж, это очевидное вряд ли возможно объяснить словами, только почувствовать. Как раз подобное и называют «выше слов», только при этом не подразумевают ничего такого… Ну, о чем обычно говорят «Выше Слов»? Любовь, наверное. Так вот, нет всего этого, одна лишь невыносимая боль. Как миллионы мерзких секретов, которые я пообещал никому не рассказывать.

Я пытался спать дома после того случая с зеркалом. Нет, даже не то что спать. Я пытался там остаться ЖИТЬ. Ну и спать, соответственно. Я пытался забыть то странное видение, даже при этом не убеждая себя в том, что мне это показалось спросонья, от недосыпания, ну или что-то вроде этого… Я не пытался, потому что видение было слишком чётким, чтобы оказаться лишь иллюзией. Однако этим, увы, и не ограничивалось, ибо видение это было каким-то… ЗНАМЕНИЕМ, наверное… СИГНАЛОМ к действию, которое мне неизвестно. И обретение Нового Взгляда. Всё это не просто так, это что-то, требующее ответных действий. Я не могу выкинуть всё это из сознания, большая часть мыслей – о ней. Девушке (женщине?) в зеркале, с завязанными глазами. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Что это за сила? – Творчество, смею ещё и ещё раз повторить. На него, по тайному мнению Павлова, способен каждый. Приведу в пример целый его рассказ. Он ультрамаленький. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Но всё это – при условии, помните, что у Олега Павлова Скука духовная больше Несытости.

Так в «Тайной вечере» это ещё можно допустить. А как будет в рассказе, посвящённом бунту, подобному бунту, случившемуся в 1905 году на броненосце «Потёмкин»? В «Горе в котелке»? Там было тухлое мясо, тут – тухлое просо. Там – посреди революции. Тут – в преддверии – как назвать? – контрреволюции, раз в 1905 революция. Ибо в 1905 офицер считал матросов не вправе качать права (капитализм есть капитализм, и неравенство – в норме), а у Павлова командир чувствует свою вину («ротный попятился из столовой, так как давно думал, что солдатня за тухлую кашу его побьёт»). Поэтому он не только угрожает пистолетом. «Не стерпев, чуть не плача, ротный обратился к собравшимся: «Ну, ребятки, не балуйте, не первый же раз…»».

Это капитализм был строй чужой. А политаризм-то притворялся строем своим — социализмом. Это называлось «недостатки социализма». Это было ненормальностью. А не принципиальным невниманием к человеку: «материла тогда же тыловиков ротная комса». Такой пережиток капитализма, как стремление к неравенству, мол, двигал тыловиками и заставлял воровать.

Потому у Павлова своим «чуть не плача» ротный бунт прекратил. И повествователь (тут он без «я») в пейзажи всё скатывается: (далее…)

Потому что она не сообразила, чья она наследница и против чего направлена. Она наследница христианства (или скажем так — Средневековья), устремления вверх, к духовности, а направлена против низости, низменности, максимум – против телесной вседозволенности, против Нового времени. Сообразила б – вот тогда б и началось Новейшее время. Но не сообразила. Или забыла к концу ХХ века, если раньше помнила.

Потому писателю, смутно угадавшему эту несостоявшуюся дорогу, так непереносимо было видеть заброшенных в Среднюю Азию молодых людей служить во внутренних войсках СССР накануне краха последнего, эту опасность опустошения душ.

Я говорю об Олеге Павлове и его цикле рассказов «Караульные элегии» (1990). Каждый рассказик, как бы короток он ни был, заставляет пережить колоссальное томление души.

Вот глянем на первый, «Тайная вечеря». Первый абзац:

«К сумеркам мухи пустынные летали тяжело, дремотно и предпочитали вовсе не летать, а опуститься солдату на плечо или на веко, чтобы отдохнуть. И солдат доставлял их туда, куда надобно им было прибыть по мушиным хлопотам: в столовку, на параши или в больничку».

Это ж надо! – «на веко». И, понимай, добитый за день – жарой или муштрой – солдатик муху не сгонит… И этот его кругозор, мушиный… Эти ценности: столовка, параша, больничка… (далее…)

Никто и никогда не узнает этой чертовой правды. Ее настолько много, что  невозможно открыть ее всю. Знать правду и скрывать — быть в разладе с самим собой. Доводить изможденное сознание до губительного отчаяния.

Помнить о проблеме.

Забыть прошлое.

Исправить ошибки.

Влиять на больную психику. Давить на разум. Заставить поверить.

Довериться и ждать.

Терпение помогает идиотам. А психам?! Думать — это прежде всего.

Взрослеть. Быть собой. А ты сможешь?! Научусь.

Нужно научиться быть нормальным. Необходимо.

Тайны за дверью — это не значит, что все потеряно.

Проверки. Иногда срабатывают. Контроль — вреден. Бесполезен.

Но так надо. Так интересней. Любопытно?! Да..заведомо.

Hate. Apathy.

17 минут:36 секунд — движение мысли на сегодня. Стоп.

Борис Борисович Гребенщиков, Федя Чистяков и Петр Налич отбили у Лёки Ж. всякую охоту к любой другой музыке. Но после Арсения Трофим перед ней открылись новые музыкальные дороги. Одна из них привела Лёку Ж. в дом Ахматовой на Фонтанке, где питерский ансамбль «Laterna Magica» играл кастильские кантиги XIII века в честь Девы Марии.

Не сказать, что Лёка Ж. шла по этой дороге с особым энтузиазмом.

— XIII век — это же такая древность! — рассуждала она по пути. — Даже моя прабабушка в ту пору еще не родилась!

— Лёка, я не понял: для тебя ценность музыки как-то связана с твоими родственниками? — спросил я.

— Разумеется! — быстро отреагировала она. — Искусство имеет ценность для конкретного индивида лишь тогда, когда оно что-то говорит о том пространственно-временном континууме, в котором этот индивид существует! Или, на худой конец, о том, в котором существовали его родственники.

Я едва не захлебнулся дымом сигареты, которую курил. Когда приступ кислородного голодания прошел, я привел аргументы в защиту кастильской музыки XIII века.

— Лёка, ты же о своих предках дальше второго колена ничего не знаешь! А может, они родом из Кастилии. Послушай музыку, вдруг она затронет в тебе какие-то тайные струны, и ты почувствуешь зов кастильской крови…

Мое предложение так заинтриговало Лёку Ж., что она даже прибавила шаг. (далее…)

Девушки столпились в зале — голубые платья, светлые волосы.

Я приобнял одну и сказал:

— Давайте прогуляемся.

— Давайте, только не думайте, что я буду бесплатно это делать.

— А как насчет поколобочить, сколько стоит?

— Колобочим мы только с представителями СМИ.

— Я пишу в МК.

— Нужен будет материал о Полине. Или о недавно покончившем собой Дурине.

— А почему Дурин покончил собой?

— Не выдержал критики. Все говорили, что он ударился в попсу.

— — —

Банка, на которой было написано «Дурин», стояла на столе.

— Кто это принес? — спросил я.

— Это Ева. Пронесла через перевал.

В  честь годовщины печального события в Нью-Йорке вновь вяло вспыхивают дискуссии в стиле «Могли ли талибы самостоятельно выполнить пару фигур высшего пилотажа и влететь в башни ВТЦ, да еще так, что их стальные каркасы обрушились внутрь». «Вяло» — потому что ведь «вменяемым людям все и так ясно». Теории заговора не оправдывают себя.

Но, наверное, надо оговориться, что понимать под заговором. Если Инопланетное Еврейское Правительство, это одно дело, а если «заговор» государственной тайны — другое. Охраняемые государством секреты, говорят, существуют. Есть сроком хранения на двадцать лет, на сорок, на семьдесят, на «сколько угодно». Кто особенно будет интересоваться, того могут и толкнуть под машину. Однако обывателю о таких «страшных» вещах не хочется задумываться. (далее…)