С Еленой Колядиной, написавшей классический «неудобный текст», связан один из этапных эпизодов Хроники Неудобной Литературы. Именно благодаря идиотской прыготне ошпаренных блоггеров, их буквально волчьему «вою о романе Цветочный крест» мне и стало тогда окончательно ясно: неудобная литература неудобна в первую очередь ограниченному массовому читателю (особенно такому, который мнит себя шибко умным и продвинутым). Вот эти посты, в которых постепенно прояснилась ситуация:

— Прорыв Русского Букера
— Неудобная кому? или Пролетая над стадом
— Елена Колядина как Полный абзац

Сегодня почитаем ответы Елены Владимировны на вопросы Неудобной Литературы. Эти ответы в свете упомянутой выше истории смотрятся как-то даже слишком оптимистично и жизнеутверждающе. Поэтому, чтобы немного это впечатление уравновесить, сначала дам небольшой как бы эпиграф. Краткий (и очень символичный) диалог Елены Колядиной и Виктора Топорова, зафиксированный мною на диктофон в один из дней 6-го Московского Международного Открытого Книжного Фестиваля (в июне этого года). Дело было в рамках обсуждения темы «высокой литературы» (что-то вроде «а есть ли она сейчас»… точнее не вспомню).

Виктор Топоров: Сначала редакторы издательства ставят нового автора в позу покорности. Автор идет на компромиссы, исправляет свою рукопись так, чтобы она понравилась редактору. Книга выходит, пользуется успехом у читателей, и автор попадает в число так называемых планообразующих авторов издательства. И тут уже автор ставит в позу покорности редакторов. Он начинает говорить: «Нет, вот уж извините – как высралось, так и примерзло». И все ужасно боятся, что найдется соседнее издательство, которое согласится напечатать книгу в таком виде (например, если он печатается в Астрели, он может перейти в ЭКСМО, а если он печатается в ЭКСМО, он может перейти в Астрель, да еще на этом переходе каких-то денег срубит). И в результате даже дело не в том, что книги выходят неотредактированными – это бы еще бог с ним, тем более что главную грязь все-таки как-то прибирают. Главное, что: у писателя пропадает страх, что его рукопись могут не напечатать. Это очень портит прозу. Я сразу вижу, когда у писателя страх пропал – сразу портится проза, сразу взыскательность к себе исчезает и многое другое… А дальше уже – деградация. Кстати, случай такой деградации, но киношной, а не литературной, это случай Михалкова. Это именно такой случай стремительной деградации в результате потери страха.

Елена Колядина: А почему писатель должен бояться?

Виктор Топоров: Писатель должен бояться!

Елена Колядина: А чего он должен бояться? (далее…)

Дмитрий Бавильский уже заходил в гости к проекту Неудобная Литература, отвечал на нашу прошлогоднюю анкету (и там же я его коротко представил читателю Перемен). Это было где-то здесь. А сейчас — его ответы на анкету нынешнюю. Их я получил в самом начале проекта (как и большинство других публикуемых сейчас ответов), то есть в мае. Почему же ответы Дмитрия Бавильского я ставлю именно сейчас? Дело в сложившемся контексте. (А из ответов Димы, которые вы прочитаете ниже, ясно, что контексту он придает очень большое значение.) В частности, мне кажется уместным дать текст Дмитрия теперь, сразу вслед за ответами Игоря Яркевича и Валерия Осинского, которые — каждый на свой лад — постулировали в своих ответах, что существует как бы два типа литературных произведений: те произведения, развитие которых писатель контролировать в процессе написания не в состоянии (Яркевич даже добавил, что иначе «будет скучная и тоскливая литература»), и второй тип — те произведения, которые автор пишет, стараясь строго следовать задуманному плану. Дима же считает, что:

«Если писатель не управляет тем, что он пишет, то какой же он писатель? Писательство и есть контроль над всеми составляющими своего текста. Или Вы имеете в виду гения стихийного типа, который сам не ведает, что творит? Такого не бывает».

А с другой стороны тут же добавляет:

«Если темы и интонации заранее известны, то писать не интересно, да и не нужно – не будет того самого открытия (открытий) в процессе, ради которых всё и затевается».

Но далее: «Для меня принципиально написать то, что хотелось. Остальное вторично и даже третично».

А теперь читаем полностью ответы Дмитрия Бавильского.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Вопрос подразумевает наличие злой воли, которая блокирует выход того или иного писателя к читателю, бойкотирует какого-то автора, хотя в жизни все обстоит и проще и сложнее – в эпоху всеобщей тотальной незаинтересованности каждая публикация оказывается сочетанием самых разных факторов и усилий (авторских, редакторских и тд), поэтому, на мой взгляд, вряд ли можно из всего этого вывести какие-то закономерности. У нас нет четко и конкретно устроенной издательско-редакционной системы, сегментирующей литературное поле, занимающейся возделыванием тех или иных локальных ниш (первый признак этого – отсутствие мейнстрима). Все стихийно валится в тупые и необученные жернова, совершающие свою работу по наитию. Именно поэтому (в том числе и поэтому) невозможно навести хоть какую-то внятную социологию чтения и, тем более, публикаций. (далее…)

Сегодня Перемены начинают публиковать Часть Третью романа Валерия Осинского «Предатель». Роман этот я уже представлял подробнее в Хронике Неудобной Литературы, писал о его странной судьбе и тех особенностях, которые эту судьбу формируют. А в этот раз — почитаем ответы Валерия Осинского на нашу писательскую анкету.

Базовая информация о Валерии Осинском — здесь. Начало Третьей Части романа «Предатель» — здесь. Кстати, в этой части очень хорошо описаны всяческие литературно-процессуальные, около-литературные и толсто-журнальные дела, о которых отчасти мы и говорим в Хронике Неудобной Литературы. А также выведен некий политический деятель, лидер коммунистов и лауреат литературной премии имени Шолохова, Зубанов. Вот, к примеру, эпизод из первой главы третьей части. Писатель и литературный чиновник Ушкин приходит к Зубанову, чтоб попросить за арестованного и посаженного в психушку своего бывшего студента. Далее по тексту:

– Для чего он тебе нужен? – перебил Зубанов, двумя пальцами разламывая баранку и макая ее четвертинку в чай.

– А для чего мы все, писатели, нужны? – уклончиво ответил Ушкин и осклабился.

– Опять темнишь, Ушкин. Ладно, если нет уголовщины, поможем. А теперь вот что. Один наш товарищ из Абхазии, очень большой друг России, нуждается в нашей поддержке. Регион на пороге экономического бума. После того, как ослабла политическая, а значит и военная угроза со стороны Грузии, в туристический бизнес республики хлынут инвестиции. Это вопрос политический. Наймиты антинародного режима перехватили инициативу. И партия не может оставаться в стороне.

Ушкин терпеливо слушал «введение», уже предугадывая суть. И не ошибся.

– …Политический вес политика это не только его авторитет среди масс. Это еще его личные качества. По ним судят о людях. Практически у него готова книга воспоминаний.

– А что за человек?

Зубанов назвал фамилию, ничего Ушкину не говорившую. Записывать ее в присутствии собеседника он не стал. «Потом уточню у Тарнаева», – решил он.

– Ты, Александр Сергеевич, член многих комиссий по присуждению литературных премий. Знаешь людей. Подбери какую-нибудь солидную премию для него.

– Он на русском пишет?

– Переведем на русский. Ты суть улови. Подбери состав участников посолидней. С именами. Поговори со своими. Если надо, учредим новую премию. С деньгами поможем.

– Если с деньгами поможете, сами слетятся.

– Тогда все. Пока все! Ладно, Александр Сергеевич, попей чайку, а нам пора работать.

Теперь читаем ответы Валерия Осинского:

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Специально этим вопросом не интересовался. Знаю лишь, что у моего знакомого, писателя и драматурга Фарида Нагимова (псевдоним Фарид Нагим), постоянного автора журнала «Дружба народов», шли пьесы в Германии, и по какой-то причине их не ставили в России. Чему в Германии искренне удивлялись. Боюсь переврать обстоятельства, потому подробнее рассказать не могу. (далее…)

Сегодня, как и было обещано, будут ответы Игоря Яркевича. В принципе, это очень известный писатель, так что особо его можно не представлять. Несколько слов о нем можно прочитать на Переменах здесь. И там же опубликован один из недавних текстов Игоря Яркевича «История карлика».

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Этот знакомый – я сам. У меня уже несколько лет не выходят книги. Все тиражи моих изданных книг распроданы. Три новых книги ненапечатаны. Причина – мой выход за пределы сегодняшних издательских форматов. С читателем у меня проблем нет. С издателями – есть. Безнадежный конформизм русского социума позволяет издателям заполнять книжные магазины слабой литературой. Это тупик.

Не хватает в книжных магазинах книг Зуфара Гареева, Валерии Нарбиковой, недавно ушедшего от нас Егора Радова, Андрея Бычкова. Хочется верить, что ситуация изменится к лучшему.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Такие грани, безусловно, есть. Это секс, насилие, наркотики, экзистенциальная и метафизическая проблематики. Это всегда будет выходить за рамки коммерческой литературы. Любая интонационная проза тоже будет коммерческой литературе мешать. И читателю, ориентированному на коммерческую литературу, тоже будет враждебна. И не надо забывать, что власть – это тоже читатель. И с таким читателем мне как писателю априори обеспечены напряженные отношения.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Любой писатель, если он считает себя писателем, а не персонажем книжного бизнеса, без нарушения тех или иных литературных табу обойтись не может. Но включать в стратегию «нарушения табу», по моему, бесполезно. И управлять ими тоже нельзя. Это может происходить только, как говорят женщины, само собой. Если это делать сознательно, а не подсознательно, то будет скучная и тоскливая литература.

Я понимаю, что перешел большое количество табу. Но я в этом не «виноват». Это получилось не по моей воле. А вот кто «виноват» и по чьей воле, – не знаю.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение: (далее…)

Несколько сюжетных линий, спонтанно возникших в Хронике Неудобной Литературы, навели меня на мысль опубликовать статью Олега Давыдова «И мальчики кровавые», написанную и впервые опубликованную двадцать лет назад в «Независимой газете». Формально статья «И мальчики кровавые» привязана к выступлению Дмитрия Галковского, случившемуся в той же «НГ». Галковский тогда наехал на писателей шестидесятников, которые не желали, мол, уйти с литературного Олимпа и уступить место следующим поколениям литераторов. Однако из текста Олега Давыдова можно легко убрать этот как бы устаревший информационный повод и подставить на его место новый. А конкретно – эти самые сюжеты (связанные с Неудобной Литературой, а потому попавшие в ее хронику, хотя ею на самом деле – не являющиеся), сюжеты, о которых поговорим чуть ниже.

Несущая конструкция текста Олега Давыдова – это вcпоминание и анализ мифов. Древнегреческих, библейских и, наконец, русских мифологических сюжетов, лежащих в основе взаимоотношений отцов и детей. И пристальнее всего этот конфликт поколений рассмотрен в его формах, характерных для русской мифологической почвы.

Что дает мне повод провести аналогию между событиями двадцатилетней давности, к которым был приурочен тот текст, и нынешним литературным процессом? Вот эти сюжеты: (далее…)

«Денис Драгунский — этот ПИП!» — говорит одна моя знакомая. Вообще я уже представлял Дениса Викторовича читателю Перемен, когда публиковал его ответы на предыдущую (прошлогоднюю) анкету Неудобной Литературы.

К этому можно добавить только, что у Дениса Драгунского недавно вышла новая книга — сборник рассказов «Ночник» (автор говорит, что просто записывал свои сны)…

Читаем ответы Драгунского на нашу писательскую анкету.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Имен называть не буду, но примеры такие у меня есть, конечно же. Речь идет о весьма качественных текстах (поверьте мне как филологу и человеку начитанному в классике и авангарде), написанных начинающими авторами. Причина отказа, в сущности, одна. Трусость. В журналах трусость принимает форму корпоративной солидарности. Возникает отчаянное, на грани аллергической реакции, нежелание впустить нового человека в свой круг. В издательствах трусость иного свойства, более материального и более, так сказать, по-человечески милого и понятного: а ну как не продадим? Ведь не существует же надежных признаков того, что вот этот текст будет продаваться, а этот – нет. Реклама ведь помогает тоже далеко не всякий раз – вбухаешь деньги, а они не окупятся. Поэтому издатели и опасаются новых имен.

Что же касается мелькнувшего пассажа «достойны быть изданными и прочитанными публикой» — то это тема особого разговора. Недавно я с изумлением узнал, что некие (кстати, очень хорошие!) произведения, получившие высокие и престижные литературные премии, изданы тиражом – не падайте со стула – 100 (в скобках прописью: сто) экземпляров. Так что в литературе есть некий, что ли, виртуальный сектор. Я не об электронных книгах (они-то как раз более чем реальны) и не о диссидентском самиздате (он премий как в СССР не получал, так и сейчас не получает), я о той виртуальности, которая как бы и не требует публики. Прекрасный автор написал выдающийся текст. Критики справедливо присудили ему премию. Было вручение, пресс-конференция. Журналисты об этом написали. Автору премия в подмогу – он сможет год-другой прожить, не думая о заработке, и напишет еще один замечательный текст, который… см. выше. Но вот и всё. Сюжет разыгрывается в группе числом около 50 человек. То есть читающая публика исключается из процесса. Разумеется, довольно часто престижные премии и хорошие рецензии получают отличные книги, проданные десятками и даже сотнями тысяч экземпляров. Но бывает и так, как я рассказал. Это нечто новое в культуре, и это очень интересно! (далее…)

Как и было сказано, после перерыва на съемки авангардного фильма и на работу над скандальной олимпийской рекламой Дима Мишенин приступил к написанию второго тома своей «Мотобиографии». Дима обещает снова каждую неделю присылать нам новую часть «Мотобиографии», как и шесть лет назад, когда он начал этот проект. А Перемены будут эти новые части публиковать. Первый том вы можете прочитать здесь. А второй том Дима открывает новым предисловием и серией рассказов о криминальном Санкт-Петербурге 90-х годов. Многое в этих «бандитских рассказах», наверняка, приукрашено, поэтому с большой долей самоиронии автор первые главы новой книги назвал «Денискины раскраски», дав аллюзию к «Денискиным рассказам» знаменитого детского писателя Виктора Драгунского. Только вот в случае Мишенина его герой не сын писателя Дениска, а питерский мошенник и школьный товарищ Денис, гроза лохов, бандитов и всего кредитоспособного человечества.

А теперь почитаем ответы на нашу анкету, присланные писателем Денисом Викторовичем Драгунским (тем самым, сыном Виктора Драгунского и героем «Денискиных рассказов»).

* * *

Читайте в предыдущих выпусках Хроники Неудобной Литературы:

— Поэма Кати Летовой «Я люблю Андрея Василевского» и «чахнущая» литература
— Писатель как мундир? Ответы Марины Ахмедовой
— Ответы Михаила Гиголашвили
— Интервью с Димой Мишениным. О графомании, мини-юбках и бездарных чиновниках
— Ответы Алисы Ганиевой
— Ответы Юрия Милославского
— Ответы Виталия Амутных
— Ответы Александра Мильштейна
— Ответы Олега Ермакова
— Ответы Романа Сенчина
— Ответы Ильи Стогоffа
— Обнуление. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)
— Серая зона литературы. «Математик» Иличевского. Ответы Александра Иличевского
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.
— Новый Опрос. Вопросы к писателям

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ВСЕ книги проекта Неудобная литература

Я живу на даче. Почти не читаю интернет и стараюсь не включать радио. Надо мной чинно покачиваются макушки берез, кузнечики яростно надрачивают в крапиве, кипятильник не спеша кипятит колодезную воду.

Я завариваю пуэр и наблюдаю за вечерними облаками. Никакой суматохи, никакого процесса – ни кафкианского, ни литературного, никакого. Только тишина и зелень и немного таджиков-гастарбайтеров, как грибы вырастающих за калиткой со словами «Хозяин, работать есть?».

Но вот по электронной почте (а ее я все же иногда проверяю) в редакцию «Перемен» приходит письмо от девушки по имени Катя Летова. Катя шлет нам поэму под названием «Я люблю Андрея Василевского». (Напомню, Василевский – это главный редактор журнала «Новый мир».) Читаю.

Написано хорошо, талантливо, но что-то тут такое с самого начала маячит не то. Чувствуется какой-то нехороший эстетический подвох. Например, сразу возникает вопрос к автору: как можно полюбить Василевского? Я, конечно, не девушка, и мне не понять этих материй, но, на мой вкус, главный редактор журнала «Новый мир» совсем неинтересен, тем более как мужчина (хотя вот моя подруга, прочитав мои слова, заметила: «Уж получше, чем гастарбайтер Лорченков и этот бородатый, как его там»). Ладно, допустим. Но зачем нести свои стихи в редакцию «Нового мира»? Ведь даже молодой девушке должно быть понятно, что в подобных изданиях никогда не напечатают хороших стихов. Даже если у тебя хороший вид сзади. Пообещать могут, и даже полюбуются видом, но вот напечатать – нет, на это их никогда не хватает. (далее…)

Марина Ахмедова не писатель. По крайней мере, сама она в своих нижепубликуемых ответах на анкету Неудобной Литературы сообщает именно об этом: «Я не писатель, я – репортер». Однако есть по этому поводу и другие мнения. Да и вообще, что такое писатель, что это за титул такой? Процитирую тут в связи с этим одну из книг Неудобной Литературы, «Побег» Суламифа Мендельсона, один из персонажей, напившись после того, как его запинали доморощенные литературные критики, говорит, обращаясь к главному герою:

«Тебе не надо оправдывать никаких званий — «писатель», бл! — ты сел, изучил язык: один, другой, третий… — и ты свободный человек, а сколько-бл времени мне пришлось потратить на этот проклятый марлинский!? — бляха муха! С твоим лицом ты можешь пойти куда угодно и что угодно сделать; а у меня не лицо — мошонка. Я не могу так больше жить, понимаешь? Я же знаю: они не роман мой ругали, а мои прыщи и морщины — мол, не лезь, мошонка, не в свое дело! — а кто они сами? что они сделали? Я — «не писатель вовсе», а они? — ублядки! — «писатели»?..

— Брось, Марли! — увещевал я его. — Ты совсем распустился! Что за мундир такой — «писатель»?.. или, может быть, риза? — брось, мы-то ведь знаем с тобой всему этому цену»

(Полностью см. тут.)

По образованию Марина лингвист, работает в журнале «Русский репортер». Часто бывает в рискованных командировках. Об этом и пишет. У Марины вышло две книги (причем одна из них — совсем недавно). Это «Женский Чеченский Дневник» и «Дом слепых». Обе про дела на Кавказе.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Среди моих таких нет, возможно, потому что я вращаюсь в журналистской среде, и многие мои друзья и коллеги – хорошо пишущие люди. Скорее, начинающие авторы страдают оттого, что их не издают. Думаю, действительно сложно, не имея знакомых в издательстве, обратить на себя внимание, просто пробиться к редактору и показать ему свой текст. К счастью, у меня все сложилось. Моя первая книга «Женский чеченский дневник» не была коммерческой и, тем не менее, я обратилась в АСТ, выслала туда рукопись, и через пару месяцев мы подписали договор. Не могу сказать, в чем причины отказов со стороны издательства, у меня нет такого опыта, но могу предположить, что это – либо хороший, но некоммерческий текст, либо не устраивающий редакторов по исполнению. (далее…)

Михаил Гиголашвили родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил филфак Тбилисского Университета. Преподавал в вузах Тбилиси. Кандидат филологии. С 1991 года живет в ФРГ, преподает русский язык в университете земли Саар. Его роман «Чертово колесо» (о развале СССР и о наркоманах в Грузии конца восьмидесятых) в 2010 году вызвал много разговоров, а также вошел в шорт-лист премии «Большая книга» 2010, однако в итоге премию дали почему-то не ему. (О неисповедимости решений большекнижников уже не раз говорил.) Что думает Михаил Гиголашвили по поводу всех этих тем, поднимаемых нами здесь, в Неудобной Литературе? Читаем.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Нет, таких людей сегодня среди моих знакомых и друзей нет, хотя раньше, во время моей советской жизни в Тбилиси, таких людей было немало.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Думаю, что никаких запретных тем и граней в литературе нет (имею в виду настоящую литературу, а не созданную на потребу, с целью успеха и т.д.). Даже наоборот – писатель как раз и должен освещать такие ниши и уголки сознания личности или общества, которые малоизвестны широким массам (или известны, но они этого не осознают). Всё зависит от того, как писатель решает задачу, в каком облике предстает перед читателем то или иное «преступление и наказание». Тут именно интонации очень важны: негатив можно смаковать, а можно и выворачивать наизнанку, обнажать до дна, страшного и пугающего.
Если привести пример с моим романом «Чертово колесо», то около полутора лет я не мог найти для него издателя, отказы были такие: «проблема наркотиков опасная, с ней лучше не связываться, разве это актуально для России» и т.д. А когда роман вышел, то мне стали приходить по электронке письма от людей, которые пишут, что они специально дают читать этот роман подросткам, чтобы те поняли, какое это смертельное болото, чтобы ужаснулись и отшатнулись, чтобы поняли, что это опасная болезнь, от которой лучше быть подальше, как от всякой болезни. (далее…)

Многоликий Мишенин. Фото: Даша Ястребова

На днях я получил письмо от Димы Мишенина, в котором он сообщал, что желает выйти из творческого кризиса и вновь начать писать для Перемен. Он в очередной раз выражал уже давно знакомые мне свои сомнения в необходимости писать (ведь, как он полагает, в наше время литература никому не нужна). И изъявлял желание снова поговорить об этом и, в частности, о Неудобной Литературе. (Напомню, Дима Мишенин — автор одной из первых книг Неудобной Литературы, мотоавтобиографического романа в новеллах «Мотобиография».)

Я пребывал в некотором цейтноте по причине скоропалительного отъезда на дачу и совершенно не имел времени вести диалог, однако решил взять у Димы интервью, зная, что от него всегда можно ожидать нового поворота темы и необычного взгляда на, казалось бы, уже известные и уясненные вещи. В том числе, рассудил я, Дима мог бы внести интересные ноты и в разговор о Неудобной Литературе. Чтобы не терять времени, я без предупреждения задал первый вопрос:

— Дима, а что такое Неудобная Литература, как ты это понимаешь?

— То, что печатают по максимуму в интернете и по минимуму в бумажных СМИ.

— Я думаю, что это не так. В интернете ведь действительно полно всякой ерунды, которую авторы этой ерунды гордо называют «литературой» (или хотели бы называть, но немного стесняются). А Неудобная Литература — это не ерунда, а действительно хорошая проза, по тем или иным причинам обойденная вниманием издателей, критиков и в итоге — многих читателей. Откуда у тебя такое странное представление, которое ты озвучил? Получается, ты совсем не читал то, что я пишу в Хронике Неудоблита, и не в курсе, как я объясняю этот проект?

— У меня свой взгляд и весьма практичный. Это определение мое и для меня. Я не претендую на объективность. Только идиот или человек, который никогда не ел наркотиков, может на нее претендовать в нашей вселенной, полной парадоксального хаоса. В бумажном издательском деле также издается масса ерунды. Он ничем не отличается от интернета. Это братья близнецы. И в неудобной литературе, которую собираешь ты, ее не меньше. И я не исключение.

— Ну то есть ты считаешь, что пишешь ерунду? Ну, а зачем тогда пишешь? (далее…)

Алиса Ганиева удивительна. Богиня современной российской литературы, так я бы предложил именовать ее отныне всем литературным критикам и прочим литературным людям. Потому что только боги умеют так удивлять. В 2009 году в номинации «Крупная проза» премии «Дебют» победил Гулла Хирачев. Его повесть «Салам тебе, Далгат!» о современном Дагестане весьма впечатлила членов жюри, заставила их если и не облиться слезами, то по-хорошему удивиться уж точно. Еще больше они были удивлены, когда во время церемонии награждения вдруг выяснилось, что автор повести — прекрасная юная девушка Алиса. Сегодня почитаем ответы этой прекрасной юной девушки на вопросы Неудобной Литературы. Наверняка, своими ответами она тоже кого-нибудь приятно удивит. Да и вообще, я уверен, что Алиса Ганиева еще не раз удивит нас всех и покажет себя в своих самых невероятных аватарах.

Фотосессия для журнала «Сноб». Фото предоставлено Алисой Ганиевой.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Труднее всего писателям, стертым сначала возвращенной, а потом коммерческой литературой. Писателям с сильно задержавшимся, а то и несостоявшимся дебютом. Один критик поколения Льва Аннинского (его зовут Владимир Козаровецкий) настоящий нонконформист, конфликтовавший с советской цензурой, а потом не вписавшийся в литературную элиту новой России, долгое время собирал рукописи таких вот непечатных писателей. На сегодняшний день у него набралась целая стопка. Авторы текстов – уже старики, без всяких амбиций, закаленные годами работы в стол. Впрочем, кое-что сдвинулось, кого-то из них (фамилий я, увы, не помню) собирается печатать «Новый мир». Дойдет ли дело до книг – не знаю. Конечно, сейчас намного актуальнее литература «молодая» — речь даже не о возрасте авторов, и даже не о степени злободневности (которая только губит), а об адекватности времени. То, что скандально-андеграундная литература, относительно популярная в 90-е (Егор Радов, Игорь Яркевич и др.) сейчас абсолютно не востребована, вовсе не трагедия, а закономерность. Соответствие, а вернее, интуитивное предугадывание литературного контекста, эпохи, доминирующего большого стиля – все это порой играет гораздо бОльшую роль, чем словесное мастерство в чистом виде. (далее…)

Иногда система дает самоубийственные, но в результате ее же и оживляющие сбои. Нет-нет, да просочится сквозь преграды психологической цензуры какой-нибудь текст, на сто процентов неудобный и дающий публике нежелательную пощечину. И вот след от этой пощечины болит еще десятилетиями, побуждая публику (критиков, издателей, читателей) хоть немного изменить свои «представления о прекрасном» и бодро делать вид, что все так оно и должно быть. Либо – другой вариант – публика жестоко мстит ударившему, надолго ввергая его в мнимое забвение. Однако слово сказано, и все равно рано или поздно автор из забвения выбирается.

Недавно вся литературная и просто читающая общественность наблюдала (и создавала) одно из таких действ. Я имею в виду эпический вой, последовавший за присуждением «Русского Букера» роману Колядиной «Цветочный крест» (о чем немало уже было сказано в Хронике Неудобной Литературы, см. ссылки). Это был как раз тот случай, когда система живо переварила удар и сделала писателя своей частью («Крест» был немедленно издан в «АСТ», Колядина стала членом жюри «Национального бестселлера» и с ее существованием свыклись). Счастливая история.

С Юрием Милославским и его романом «Укрепленные города» случился второй вариант.

Юрия Милославского легко можно причислить к классикам Неудобной Литературы. В России его не печатали лет двадцать. Как раз по причине неудобности его текстов. Во-первых, он пишет непросто и совсем не так, как пишут сейчас почти все литераторы, желающие «вписаться в процесс». И пишет при этом мастерски. Что, конечно, не может понравиться всем процветающим нынче многочисленным середнякам и их издателям. А, во-вторых, содержание его текстов почти всегда идет вразрез с мнением определяющего литературную погоду большинства (редакторов, издателей, критиков да и читателей тоже).

В статье «Прижизненный дом» критик и литературовед Виктор Топоров писал о Милославском как о возвращенном невозвращенце, о писателе, который во времена бума «возвращенной литературы» так до конца и не был «возвращен». «Несколько лет прожил в Израиле, переехал потом в США, где в настоящее время и профессорствует по русской литературе. Друг (и в известной мере протеже) Иосифа Бродского. Автор замечательного романа «Укреплённые города» и сборника столь же прекрасных рассказов. Сильный поэт. Оригинальный и резкий мемуарист. Тонкий исследователь отечественной классики. Как получилось, что мы его прозевали? Да вот так и получилось. Журнал «Дружба народов» начал публиковать его роман ещё в 1992 году, да так и не закончил». Далее Топоров объясняет, что роман «Укрепленные города» до того взрывал устоявшуюся картину мира «прогрессивной общественности» (то есть всякого рода интеллигенции и диссиды), что она, общественность, этого стерпеть не могла и буквально «навела порядок» звонками и гневными письмами в «Дружбу народов». И все. С тех пор Милославского издавали только за рубежом.

Я решил уточнить у Виктора Топорова в фейсбуке, как это все же так «получилось, что мы его прозевали?» И он написал:

«Ни в один из форматов не укладывается, причем, я бы сказал, опасно не укладывается. То есть каждый про Ю.М. думает: 1) не наш; 2) чужой; 3) нетравоядный; 4) пусть лучше он сам по себе, а я сам по себе».

В ответ на мое узнающее восклицание «Неудобная Литература!» Топоров почти согласился: «Скорее, неудобный автор. «Они любить умеют только мертвых»».

Теперь ситуация исправляется, – благодаря издательству АСТ (а именно – редакции Елены Шубиной, и, кстати, эта женщина, в глазах которой застыли стальная воля вечности и безапелляционное презрение к бренным людишкам, издала и «Цветочный крест»). Недавно вышла книга Милославского «Возлюбленная тень», в нее попали избранные рассказы, повести и тот самый роман «Укрепленные города».

Сегодня читаем ответы Юрия Милославского на вопросы Неудобной Литературы. А также на Переменах публикуется полная версия рассказа «Последний год шестидесятых» (тоже вошедшего в книгу «Возлюбленная тень», но в сокращении). (далее…)

Сегодня — ответы Виталия Амутных, автора романа «Русалия», писателя самобытного и сугубо русского. Более подробную информацию о Виталии Амутных и его опубликованную на Переменах пьесу «Всю жизнь в травести, — не с кем время провести…» см. здесь (в пьесе этой, кстати, отчасти предсказан конфликт, сложившийся сейчас в Театре на Таганке).

Хочу здесь заметить, что большую часть писательских ответов на предлагаемые вопросы я получил в одно и то же время, в период с 10 по 27 мая (в том числе тогда же были присланы и ответы Виталия Амутных, то есть еще до публикации остальных). И сейчас я только постепенно публикую все эти ответы, так что все совпадения, пересечения и переклички в ответах разных писателей можно считать проявлением синхронии. Или чего-то назревшего, что носится в воздухе.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

В некотором учебном заведении педагогический состав был образован, можно сказать, исключительно представителями одной только национальности. Это был творческий ВУЗ, и труд педагогов там, прежде всего, состоял в оценке артистических усилий вверенных их попечительству студентов. С удивительным постоянством те творческие наставники расточали похвалы своим кровникам, в то время как с представителями иных наций они обходились если не сурово – тогда апатически. Через какое-то время работы студентов не находящихся в фаворе действительно становились хуже. Потом – еще хуже… И время спустя институт мог расстаться с данным студиозусом, вполне справедливо сославшись на его «профнепригодность». Безусловно, натурам педагогов хватало вероломства, но, вероятно, не в той превосходной степени, как могло бы показаться. Скорее всего, им действительно нравилось то, что демонстрировали сородичи, и казались неприятными, неталантливыми работы чужаков.

Сия преамбула призвана обратить внимание на то, что талант, «достойный текст» создаются усилиями не одного человека, способного стучать по клавишам компьютерной клавиатуры, но напряжением, трудом больших сообществ. И какие бы там интеллигентские реверансы и куртуазные мадригалы не расточали подчас в СМИ друг другу работники противоборствующих идеологических фронтов, мировоззренческой войны никто не отменял. И не было еще таких времен, чтобы кто-то из супротивников подобру захотел оставить занятые им позиции. В этой войне такие понятия как «талант», «совершенный текст» не принимаются во внимание. Ну, можете вы представить себе некое произведение Александра Андреевича Проханова напечатанным в журнале «Октябрь»?! Разве это бездарный автор? Плохой текст? Но вряд ли и строфы какого-нибудь иудофашиствующего пиита, будь они трижды с точки зрения гармоничности совершенны, найдут пристанища на страницах «Нашего современника».

Так что, сегодня, как и во все времена, не печатают (вопрос одаренности вынесем за скобки) тех, кто неправильно понимает политику партии и правительства. (Это касается не только писателей, но и глав государств, сколь бы то ни было крупных торговцев, учителей, режиссеров… и даже уборщиц в телецентрах). То основополагающий принцип! Однако «Наш современник» один, а «Октябрей» несметное количество. Оттого всякому, кто намеревается подвизаться на литературной ниве, имеет смысл обратить на сей феномен внимание и сделать полезные своей природе выводы. (далее…)

Об Александре Мильштейне хорошо написал Дмитрий Бавильский в предисловии к интервью с ним на Часкоре: «Мюнхенский писатель Александр Мильштейн кажется мне одним из самых недооценённых писателей последнего десятилетия. И титанические усилия вменяемой критики ничего не могут с этим поделать: вышедшие небольшим тиражом романы и переводы с украинского и немецкого Мильштейна оседают где-то без следа и последствий для отечественной литературы». А писатель Александр Иличевский назвал Мильштейна в ответе на первый вопрос текущей анкеты Неудобной Литературы. Какой это первый вопрос? А вот читаем как раз ответы Александра Мильштейна, а заодно вспоминаем первый вопрос.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Отношения писатель – издатель, или – редактор, в целом настолько сложные, что мне не хочется не только приводить тут какие-то конкретные примеры, но и пускаться в общие рассуждения. Очевидно, что в любом случае существуют, как минимум две точки зрения, т.е. писателя и, условно говоря, издателя, и они не всегда совпадают, или всегда – в случае отказов, не совпадают, и если я это буду комментировать, то неизбежно встану на одну из этих точек… Ну, если в самом общем виде: конечно, я знаю немало писателей, и русских, и немецких, книги которых не спешат публиковать, хотя рукописи, на мой взгляд, этого достойны. Причины отказов, впрочем, в большинстве случаев вообще не объясняются.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Не знаю. Про темы мне трудно сказать, кажется, что всё, что не интересует одних, интересует других, а иногда и тех же самых людей – в их другом настроении, состоянии, возрасте в конце концов. С интонацией примерно так же. Одна и та же дико раздражает одних и полностью завораживает других. И что такое «потенциально успешный текст» я не понимаю, если мы говорим не о синопсисах, и даже не о сценариях, а о текстах, где форма неотделима от содержания, т.е. о литературе как таковой.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Я сейчас как раз нахожусь внутри этого эксперимента — пытаюсь уйти от интонации, возникшей в моих предыдущих вещах. Но не потому, что она мне кажется отталкивающей читателя, и даже не потому, что она мне самому не нравится… А потому, что мне просто не хочется писать слова всех своих песен на одну и ту же мелодию. Насколько это во власти «человека пишущего», надеюсь выяснить эмпирически – покажет новое произведение. (далее…)