История в смысле историографии – вещь одновременно и древняя, и новая. Ее родословную можно вести и от Геродота, объединившего свои страноведческие заметки и описание греко-персидской войны в текст, озаглавленный “Historia” (специалисты по сей день спорят, когда именно возник этот заголовок), и от Леопольда фон Ранке, в 1820 г. увидевшего Венецианский архив и сумевшего понять, какое перед ним сокровище – а поняв, создать «научную историографию», т.е., говоря попросту, первые исторические монографии, написанные с опорой на первоисточники.

Впрочем, к этому пониманию он был уже вполне подготовлен – о том, как не очень заметно, но глубоко закладывались условия подобного понимания, в свое время писал Мейнеке в «Возникновении историзма». История была частью словесности, а историком – тот, кто «изящным слогом» повествовал о прошлом, пересказывая прошлых авторов, устаревших с точки зрения эстетических критериев. Так, Карамзин стал «Колумбом российской истории», разумеется, не потому, что первым описал прошлое – уже были труды кн. Щербатского и Болтина, даже если не вспоминать о Татищеве, «поверх» которых он шел – но он впервые представил ту «историю», которой ждало образованное общество: оно мечтало о «русском Тите Ливии», о том, кто расскажет, что и в отечественном прошлом были герои не хуже греков и римлян, и сделает это соответствующим языком – Карамзин дал современникам то, в чем они нуждались, а упреки уже ближайших преемниках в риторичности, литературности и т.п. – свидетельства того, что прежняя традиция историописания подходила к концу, отступая к границам исторической публицистики (историки последующих времен, когда делали нечто, типологически схожее с Карамзины, не могли уже так непосредственно заявлять об этом – напротив, отныне литературность надлежало скрывать, равно как идеологический манифест отныне в истории должен был облекаться в форму беспристрастности). Архивариусы и им подобные, как, например, болландисты, со своей стороны занимались актами, хрониками, летописями – но их дела от истории считались весьма отдаленными, они были ближе скорее к юристам, как сама профессия архивариуса – хранящего акты прошлого, которые могут понадобиться для современного, где важна точность, а не прелесть стиля. Мейнеке демонстрирует, что граница была подвижной, коммуникация между двумя сферами существовала – но все-таки если историк настаивал на правдивости, истинности своего повествования как важнейшем критерии своего труда, то это требование не отсылало к точности и истинности в смысле, отсылающем к «научности», речь шла об особенностях «жанра», а не особенностях «дисциплины». (далее…)

В ночь с 29 на 30 декабря (по н. ст.) 1916 года был убит Григорий Распутин

Распутин предчувствовал, что не доживет до нового, 1917 года. В случае, если его убьют крестьяне, то царю нечего опасаться, предупреждал он. Если же его убьют дворяне, то «братья восстанут против братьев», и никто из царской семьи «не проживет дольше двух лет». И они навалились на него, несколько человек на одного безоружного, и убили. Кто-то считал, что таким образом спасает Россию. Кто-то сводил с ним личные счёты. Кто-то имел свой дальний — особый — интерес.

Кому он мешал

Фигура Распутина вызвала своего рода массовый психоз. Газеты — вот она, истинная свобода печати! — переполнялись сплетнями; выпускались открытки самого скабрезного свойства; все знали всё, особенно в гостиных, и были уверены, что знали наверняка.

Безумный, но практичный иеромонах Илиодор, несколько лет друживший с Распутиным, подговорил одну женщину кастрировать его (покушение в июле 1914 года), а потом бежал за границу и издал – по совету Горького – памфлет «Святой черт» (1915). Долгие годы эта книга была основным источником информации о Распутине.

Любопытно, что Илиодор предлагал царице выкупить свой труд за 60 тысяч рублей!

Распутина ненавидели и опасались как конкурента церковники. Его называли хлыстом, однако дела, возбужденные в связи с его хлыстовством (в1907 и 19012 году), рассыпались. Специалист по сектам Владимир Бонч-Бруевич в ответ на запрос председателя III Думы Александра Гучкова счел «своим долгом открыто заявить, что Г.Е. Распутин-Новых является полностью и совершенно убежденным православным христианином, а не сектантом». Тем не менее слухи о хлыстовстве, о радениях и оргиях муссировались постоянно и с удовольствием. (далее…)

XIX век удивителен своей двойственностью. С одной стороны — век «плоского неба» и рождающихся от него плоских мыслей. Век, когда властителями дум были Ренан и какой-нибудь Кропоткин. Ведь сейчас ни того, ни другого перечитывать невозможно, но тогда они были не «популярными авторами», а интеллектуальными лидерами — над ними задумывались, их комментировали… Время уверенной в себе буржуазии — с тупой (как и всякая необоснованная самоуверенность) верой в прогресс. Константина Леонтьева можно за многое не любить (он в изобилии предоставляет к тому основания), но вот нелюбовь к буржуа — в которой он смыкается с Герценом — это физиологическое отвращение. Отвращение при мысли, что ради всего этого была всемирная история — и этот самый сытый буржуа, в котелке и с «неплохой сигарой», уверенно заявляет: «да, ради меня и была». И ничто его не тревожит, и смущения от этого он не испытывает. А если что не так — так это временно, «эволюция», равномерный прогресс все поправят (подразумевая, что если где еще нет контр Кука, там их вскоре откроют, построят железную дорогу, а на станции откроют буфет).

А с другой – подо всем этим совсем другая жизнь, иная мысль. Перебирая первое попавшееся: Гегель, Кьеркегор, Толстой, Лесков — это ведь тот самый XIX век. Их читают, некоторые из них даже герои своего времени — но понимают их обычно на уровне Гайма или в лучшем случае брошюры Волынского о Лескове. Эта мысль «по краям» — то, где живет совсем иное (уже не повторяющееся в XX в. — который многое из того, «по краям», сумеет прочесть куда более внятным взором, но это будет осознанием «по прехождении границы»). Тургенев, который умнее и куда зорче своих книг — там все губится «идеальной формой», «лиризмом», приносящими ему успех при жизни, славу «первого писателя» и даже первому из русских — мировое признание. Чтобы дальше по Августину – будучи героем мира сего, получить награду свою в мире сем. Но сам он видит больше, чем пишет для публики – сам себя останавливая, одергивая за руку. Как и отчаявшийся взгляд Суворина, публично держащегося «общего языка своего времени» (ту разницу между статьями А.С. и его дневником, в которой обычно видели разницу между политической позицией Суворина и его «действительными взглядами», на мой-то взгляд относить к политике вряд ли имеет серьезный смысл — разрыв между языками, тем, которым Суворин говорит вовне, и тем, что он может написать для себя и для близких своих). (далее…)

Сначала историю про вареники мне прислала Кристина. Вдоволь отхохотавшись, я решил взять эту историю в свою книгу о Максиме, уведомив художника о находке. И вдруг Кантор предлагает мне новый вариант и просит опубликовать оба, рядом. Что я и делаю. Добавлю, что разница в возрасте Венецианской дамы у обоих рассказчиков – лишь недоразумение. Дама до сих пор прекрасна.

Кристина Барбано. «Рождественские вареники»

Я услышала эту историю от двух непосредственно участвовавших в ней людей, и каждый из них поведал мне свой вариант. Кстати, шикарная дама, о которой идёт речь, появляется ещё в одном эпизоде, связанным с Иосифом Бродским. Это та же самая дама, которая встречает Бродского на венецианском вокзале в начале книги «Набережная Неисцелимых».

Максиму Кантору было примерно лет 16. Рождественские, новогодние дни.

Он жил вместе с родителями в квартире – месте частых встреч многих представителей московской интеллигенции, с которыми отец Максима, Карл Моисеевич, был дружен: Григорий Чухрай (для детей Канторов «дядя Гриша»), Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев. Среди московской интеллигенции многие дружили с иностранцами, и в квартиру Канторов часто попадали представители «западного мира».

Однажды один из друзей отца привёл итальянку. Эта была славистка из Венеции, лет не на много старше Максима, породистая, изысканная, в совершенстве говорящая по-русски. Роскошная венецианская дама, как будто сошедшая прямо с картин Тьеполо, в гостиной на улице Ляпидевского. (далее…)

Когда погас оставшийся от огромной и яркой звезды, звезды твоего будущего, а тогда – нашего будущего, дрожащий и чуть мерцающий уголек, и темнота окружила тебя, и, кажется, что нет уже ни сил, ни надежды – и вот тогда вдруг начинает светить прошлое…

Своим одноклассникам от «Б» до «А» юбилейного 1970 года выпуска средней школы №8 г.Великие Луки с любовью посвящаю

Тогда в нашем городе не было телевидения. Радиоприемники, правда, были. К тому же большие, ламповые, но они так шумели, свистели и квакали, а об услышанном так тихо говорили между собой взрослые, что нам никакой информации не доставалось. Были, конечно, газеты, книги, но читать мы только учились. Учили буквы, составляли слоги, складывали слова: ма-ма, ра-ма. Это уже потом: ма-ма мы ла ра-му… Но информационный голод давал о себе знать – мы лезли с разными вопросами к родителям, но те отшучивались, отмалчивались или просто ругали нас за недетские вопросы. «Недетские», а значит информация откуда-то просачивалась. А как же! Вот уже по слогам: ко-му-ни-зы-мы…

— Папа, а что такое «кому-низы-мы»?

— Учись и все узнаешь, — коротко, по-фронтовому.

Учусь. И уже по дороге в школу самостоятельно осиливаю плакат на карнизе высокого здания – «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». По слогам, понятно. Стою-осмысливаю… Кто-то поясняет – оказывается, нынешнее поколение советских людей – это я, и, значит, это я буду жить при этом самом коммунизме. И радостно, и торжественно, хотя тревожно и непонятно. Тревожно, наверное, за то, вернее за ту ответственность, которую возлагают на меня, доверяя, значит, жить при коммунизме. А смогу ли? А справлюсь ли я? И что такое коммунизм?

И вряд ли я один терзался такими вопросами. Да, мы находили огромное удовлетворение в рассуждениях о будущем. Мы со сверстниками, в дальнем, заросшем сиренью и шиповником, скверике двора. Тем более, мало-помалу кое-какая информация поступала. И какая! Оказывается, коммунизм – это когда все бесплатно: и хлеб, и конфеты, и все остальное… И на автобусе бесплатно, и на поезде, и на самолете! И куда угодно! А назавтра уже – автобусов не будет, – будет сама дорога двигаться. Встал на дорогу и поехал! (далее…)

Культ личности забрызган грязью.
Б.Л. Пастернак

Сегодня, в свой очередной день рождения, я хочу отдать должное всем тем, кто меня помнит и поминает добрым словом. Прежде всего т.н. либеральной общественности и лично почтальону т. З. Прилепину, доставившему её, так сказать, маляву по адресу, то есть мне. Маляву эту я читаю и перечитываю, в ней много верного, но есть и ошибочные суждения.

Стержнем современной общественной жизни является классовая борьба. А в ходе этой борьбы каждый класс руководствуется своей идеологией. У буржуазии есть своя идеология – это так называемый либерализм. Идеология гнилая, я думаю.

Тем более приятно слышать из уст именно либеральной общественности честное и нелицеприятное признание моих заслуг. Но не переусердствуйте. Не люблю лести.

В то же время кое-где раздаются отдельные голоса: не надо, дескать, кумиропочитания и веры в «вождизм», дело, дескать, не в Сталине, а в общем ходе истории, в провидении и т.п. Но, товарищи и господа, чего стоит этот ход и это провидение без личности?! Вот сказал же великий русский реакционный писатель Ф.М. Достоевский: «Если бы вы знали, как может быть силен один человек!» (далее…)

В последнее время у меня складывается сильное ощущение, что мы все поражены кумиропочитанием. Через это трактуем историю, удобно релаксируем над настоящим.

Этим летом большой переполох в стане либеральной интеллигенции и не только наделало «Письмо товарищу Сталину», которое опубликовал писатель Захар Прилепин на сайте «Свободная пресса». «Письмо» развернуло большую дискуссию относительно роли и значения этой личности в отечественной истории. Сам же Прилепин отмечал, что речь он ведет не о персоналиях, а об отношении к стране, ее истории, ее людям.

Так или иначе, наше восприятие истории носит персонифицированный характер. В основной своей массе для наглядности восприятия мы прикрепляем к тому или иному периоду персоналию, через которую ведем разговор о времени. Из набросков подобия психологического портрета Ивана Грозного или Петра Великого мы пытаемся разглядеть его время, на которое в нашем восприятии наслаиваются реальные или надуманные черты человека, правителя. В какой-то мере это работает, но до поры. Потом начинается абсолютизация персоналии, абсолютная воля или своеволие которой становится движителем всех процессов. Еще раз оговорюсь: это позиция не профессионального историка, а типичная обывательская точка зрения. Мы элементарно забываем, что то или иное событие складывается из различных причин и действий и как бы ни значительна была роль личности в истории, но и она часто бывает инструментом в руках провидения, общего хода истории и подчиняется внешним, казалось бы, малозначительным обстоятельствам. (далее…)

— Чем это вы занимаетесь?
— Мы ищем сокровища.
— Это такая метафора, означающая поиск чего-то сверхматериального?
— Нет. Мы ищем сокровища.
Из мультсериала «South Park»

Вдыхать аромат майской свежей зелени, лежа на траве. От коленок остаются вмятины, пятки тянутся к солнцу, от локтей тоже ямки в земле. Главное – лежать тихо, чтобы бабушка не заметила. А меня и так как бы и нет. От меня только вмятины в земле, ну еще синий бантик может выдать, но я им не пожертвую, он мой любимый – с мягкими, пушистыми на ощупь белыми горошками. Зато есть жук, он точно есть: он жужжит, меня не видит, он планирует посадку на огромный распустившийся бутон пиона волшебного цвета. Сейчас, сейчас я это поймаю! Как это у меня получалось: нужно прищурить глаза — зеркально-зеленый панцирь жука перемещается по листочкам пиона, ловит солнце и швыряет искры зелени и солнечного аромата прямо в меня. Главное – чтобы бабушка не увидела. От этого всего фейерверка шумно опадает несколько лепестков пиона волшебного цвета. Они такие бархатные и переливаются. Брать пальчиками осторожно, чтобы не помять, рассмотреть в тени, осторожно переместить на солнечные пятна, поднять повыше, ближе к солнцу – покрутить – спрятать в книжку. Конечно, они засохнут, будет уже что-то другое, но все равно сохранить.

Опустить голову на траву. Понюхать землю. Поковырять ее пальчиком. Посмотреть, как согнулись травинки, а потом выравниваются. Услышать звон пролетающей мухи. Затаиться, когда по дороге проходит бабушка. Закрыть и открыть глаза. Увидеть коробку с сокровищами под кустом. Подтянуть к себе. Открыть. Замереть.

Сделать вдох, поймать запах сокровищ. Отмереть. (далее…)

170 лет назад, 9 декабря (27 ноября) 1842 года родился Петр Кропоткин

В Москве, между Пречистенкой и Остоженкой, рядом с выходом из метро «Кропоткинская» стоит памятник Энгельсу, который в народе считают памятником Кропоткину. Иногда здесь собираются те, кто называет себя анархистами. Вот юноша декадентского вида читает здесь из Лимонова: «По улице идет Кропоткин/ Кропоткин шагом дробным/ Кропоткин в облака стреляет/ Из черно-дымного пистоля…». Ему хлопают. И ничего, что памятник — Энгельсу.

Рождение революционера

Как-то гувернер-француз показал юному князю картинку из «Illustration Francaise». И долгое время революция представлялась ему в виде смерти, «скачущей на коне, с красным флагом в одной руке, с косой в другой, чтобы косить людей».

Да, революция была дамой страшноватой. И все-таки князь Кропоткин стал революционером. Но не сразу. Он с отличием окончил престижный Пажеский корпус и был назначен камер-пажом императора Александра Второго. Его ждала завидная, блестящая карьера. Однако камер-паж попросился в Сибирь. Царь спросил: «Тебе не страшно ехать так далеко?» — «Нет, я хочу работать, — отвечал 19-летний юноша, — в Сибири так много дела, чтобы проводить намеченные реформы». В реформы он верил истово. Ну а еще его гнал азарт, охота к перемене мест. (далее…)

Смотрите, какая непростая мысль. Мещанин – это скучный. Объективно. Что мещанину делать? – Развлекаться экстремами. Например, Джеймсом Бондом или «Сталкером» Тарковского. Развлекаться. То есть, не принимая близко к сердцу.

Так я упростил мысль 1969 года рождения, мысль Льва Аннинского (ещё и применив для объяснения фильм 1979 года рождения; но ничего, в 1967-м была ограниченная премьера «Андрея Рублёва», и Аннинский мог её видеть и оценить, как и я – эту свободу коней, пасущихся под дождём: да здравствует, мол, естественность!):

«А может, в этом есть что-то неотвратимое? [В естественной тенденции к омещаниванию людей планеты, призванных, казалось бы, Октябрьской революцией к историческому творчеству, к созданию нового мира, нового общества, небывалого ещё на планете. Что есть скучно для мещанина, не способного на что бы то ни было, если это не является Личной Пользой.] На всех уровнях? На самом [в культуре] низком – где сентиментальные драмы «из жизни обыкновенных людей» где-нибудь на Западе уже прочно выбиты плоской энергичностью Джеймса Бонда, пышностью длинных зрелищных лент, взрывной силой элементарной динамики? На самом высшем уровне – где у нас неистовый в чувствах Тарковский теснит человеколюбивого автора сентиментальной ленты «Жили-были старик со старухой»?» (Искусство нравственное и безнравственное. М., 1969. С. 154). (далее…)

Я вернулся с моря 3 марта.

Когда я сошёл с поезда в снег, первое, что испытал – острое чувство разочарования! Только не такого, которое бывает при неудачном возвращении, когда никто, казалось, не ждёт, никто не ожидал, что ты вдруг появишься, и никто не готов к твоему появлению, а то разочарование, которое свойственно мечте, когда она сбывается, но совсем не так, как хотелось бы. То есть формой служит простая фраза «Хочу, например, шоколад», а содержанием – четвертинка дешёвой плитки без вкуса и запаха. То же самое я испытал, когда попал домой. Вдобавок к атмосфере, вроде как плюс в декорациях был ещё мокрый снег, пробки на дорогах, внезапный слёт Windows и отсутствие Интернета. То есть – после двух недель морского воздуха, которые во многом для меня обернулись катастрофой, я вернулся не к освобождению от проблем, а к иной форме, то есть – прямо с каторги я попал в тюрьму. Более точно не скажешь.

Помимо снега, похмелья (люди, которые ехали рядом со мной активно спаивали меня коньяком, а затем самогоном), помимо больного горла, глухоты на левое ухо, которая до сих пор не прошла. Помимо пары седых волос, которые у меня появляются после каждой поездки, а ездил я не мало, я вёз ещё и воспоминания – пожалуй, самое главное, что можно вывести с любого путешествия, воспоминания и размышления.
(далее…)

Эйдос 80-х. Фарца и боги – спикуль и диссидентство

Спекулятивное мышление –
мышление в пользу мыслящего. В.Зубков

Благословенные времена… Когда шустрая и единственная в своём роде лада-восьмёрка стоила как однокомнатная квартира, но при выборе: машина, квартира либо семья – мы однозначно выбирали первое, считая страсть к перемене мест и возможность свободно передвигаться в пространстве единственно верным предпочтением. Но хватит сантиментов…

Приступим. (далее…)

Максим Кантор

Картина, которая висит у меня за спиной, называется «Государство». И она показывает ту модель устройства общества, которая когда-то была, а ещё описана Платоном. В Центре – власть, затем круг – охрана, стражи, затем круг тех, кто обслуживает эту власть и, наконец, население, бесправное население, которым все пользуются.

Эта модель воспроизводится из века в век, каждый раз мы называем наше государство по-разному, а воспроизводится одна и та же модель и в сегодняшнем мире, который называет себя демократическим, и который научился строить демократию без демоса, без народа, воспроизводится примерно эта же модель. Вот про такую ситуацию эта выставка и сделана, чтобы о ней рассказать. Конечно, в большой степени эта выставка описывает то, что я знаю очень хорошо, а именно ситуацию в России, в моей стране. Поэтому вы увидите здесь типичные для России картины: «Зал ожидания» или «Толпу нищих», или портрет Ленина и Толстого.

Однако, вместе с тем, поскольку много лет уже живу в Европе, эта выставка относится и к любому обществу, так называемому демократическому, к тому обществу, которое сегодня переживает кризис. Поэтому картины, которые называются «Зал ожидания» или «Реквием террористу», или «Неограниченный тираж», или «Вавилонская башня» – это картины про любое общество, а не только про русское. (далее…)

За стоимость поездки на Байкал можно объехать всю Европу, и не раз…

У молодого прозаика Натальи Ключаревой есть давний рассказ «Один день в Раю». Рай – это заброшенная умирающая деревушка, в которой круглый год живет только бабка с козой. Ну и летом несколько человек приезжает. Герой купил там за ящик водки домишко с картой страны на стене. Карта практически истлевшая, достигшая своей поздней осени, когда от нее периодически отлетают сами собой куски: вначале «у России отвалился Дальний Восток», затем пожухлой листвой с дерева Камчатка, потом кусок Таймыра, Якутия, юг Сибири и так далее. В финале рассказа остатки карты падают со стены.

Сейчас не буду рассуждать о прозрачной символике этого образа. Этот рассказ вспомнился после одного наблюдения, связанного с географическими, политическими и прочими картами. Помню, в детстве эти карты земного шара, но чаще родины, сопровождали повсюду. Карты висели на стенах многих квартир, иногда были там вместо ковра. У меня вообще было ощущение, что они повсеместно. Ее контуры всегда были перед твоими глазами и, подойдя к стене, ты мог посмотреть, например, где находится Бодайдо, о приисках которого пел Высоцкий, или, к примеру, увидеть Свердловск – нынешний Екатеринбург, Петропавловск-Камчатский, в котором радио постоянно передавало, что там полночь, когда у нас день в самом разгаре. (далее…)

Милостивый государь Сергей Васильевич,

Признаться, я долго сомневался, прежде чем приступить к этому письму. Начать с того, что в стране, где я получил воспитание и образование, Ваша фигура живописалась таким обилием черного, что и глаз было не видать – ведь для них потребовалась бы как минимум капля белил, а светлые цвета к Вашим портретам не выдавались в принципе. Пожалуй, равным Вам по степени омерзения представлялся лишь Евно Азеф, руководитель Боевой организации эсеров, признанный из ряда вон выходящим провокатором даже в те времена, когда в провокаторстве (и не без оснований) подозревали примерно всех.

Что знал я о Вас? Жандармский полковник, сатрап и палач, отметившийся в истории созданием «зубатовщины» – системы соблазнения полуграмотных фабричных рабочих, с целью отвлечь их от истинно пролетарских, то есть революционных задач. Гнусный интриган, коварно подпустивший к народу смертоносного попа Гапона и ставший таким образом главным виновником «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Нечистый на руку чиновник, отметившийся растратами казенных средств… Ненависть к Вам выглядела всеобщей; едва заслышав Ваше имя, принимались отплевываться и крайне-левые террористы, и самые махровые черносотенцы, и представители всего политического спектра, располагавшегося меж двумя этими полюсами.

Почти все это впоследствии оказалось ложью или клеветой, включая и жандармский чин: Вы ведь шли по сугубо штатскому маршруту, не так ли? Напротив, столичный Департамент полиции, в коем Вы совсем недолго – около 10 месяцев – заведовали Особым отделом, с Корпусом жандармов соперничал не на шутку. Так что в отставку Вас отправили надворным советником – это что-то типа армейского подполковника, не мелкая сошка, но и не великая шишка. Впрочем, не в чинах дело; чины, как я понял позже, Вас не интересовали вовсе. Ваш младший коллега Спиридович, дослужившийся, в отличие от Вас, аж до генерал-майорства, позже вспоминал: «Зубатов был бессеребренником в полном смысле этого слова, то был идеалист своего дела…» (далее…)