От автора: эссе не только «записное», но и заказное – едва ль когда-нибудь стала б распространяться о собственной «кухне», кабы не некое издательство, решившее вдруг накормить читателя адским райтерским варевом. Впрочем, книга о записных книжках до сих пор остается всего лишь «любопытным проектом», и неизвестно, когда выйдет. САЧОК же ДЛЯ БУКВ – попытка отформатировать жесткий диск сердца, из которого и выросли некогда ноги у текстов. Может, нелепая, сентиментальная, может, не слишком удачная, но, в любом случае, единственно на тот момент возможная.

Комната моя подобна клетке.
Солнце руку сунуло в оконце.
Чтоб мираж увидеть очень редкий,
Сигарету я зажег от солнца.
Я хочу курить. Я не хочу работать.
Олег Даль

…буква убивает, а дух животворит.
2 Кор. 3, 6

Даже смешно… их собирают.

Мумифицируют, лишая навсегда права голоса.

Обесточивают.

В расчете на вечненькое – маркируют-нумеруют.

Чудом обходятся без табличек, но: «Мой архив», «В моем архиве»…

«Баба Яга против», – шепчет суфлер-доппельгангер, а я набираю: что остается, если они – в животе головы?..

…

САЧОК: «Роман – капельница. Только не в меня вливают, но я – пространству – по капле – ту самую жидкость, что в жилах-то, – отдаю. Нет ничего, впрочем, излияний этих банальней… Записные, читай настоящие, книжки (всё прочее – худлит) – “черная лестница” за Стеной Плача: “самую крепость – в самую мякоть, только б не¹…”».

…

Жить прошлым: а пошленькая пытка…

Так в мусоропровод летят тетрадки – те и эти.

Но кое-что все-таки остается (марионетка, кукла чертова!): что делать с этим?.. Невозможно избавиться ведь и от этого тоже?..

«Используй как материал», – доппельгангер бесстрастен.

Мое «я» на его льду – лишь fish’ка.

Его на моем – 1:1 – тоже.

[«Хочешь поговорить об этом?..»].

…

САЧОК: «Даже “на паузе” осознаешь: финал предсказуем – ты вновь примешься за очередной текст, который либо возродит, либо размозжит тебя. <…> Всё, что останется, – текст. Нужно ли оставлять что-то ещё?». (далее…)

Казалось, что уже давно подзабылась эта привязчивая, как шелуха от семечек, максима: никто никому ничего не должен. В свое время она именно что привязалась, мы повторяли ее бесконечное количество раз, и никак не получалось сплюнуть. Когда все рассыпалось, рушился прежний уклад и система ценностей, когда каждый начал разбегаться по своим норам, а весь наш прежний мир, будто каратели СС, зачищали новые реалии, тогда из каждого утюга и электробритвы доносилось: никто и никому. Так врывалась новая идеология и делала инъекцию в наше сознание с легкой анестезией – в этом все-таки была определенная защита от того, чтобы тут же не сойти с ума от ситуации, когда практически все стали изгоями и странниками. Никто и никому. Через это у нас стала расширяться пустыня, пустота, проникать в души агрессивная серость, которая, постоянно мимикрируя, мает и сейчас.

Любой императив. Любое: ты должен, тут же воспринималось за красную тряпку и легко парировалось. Никто и никому. Тогда это была мантра практически всех, от чиновника до школьника. Любой молокосос мог заявить: ничего не должен.

Брала свое лишь воля и сила. Берите суверенитета сколько хотите. Ваш ваучер – ваш выбор. Ваш выбор – «Выбор России»! Развернулось огромное казино, и завизжала рулетка поля чудес: ничего не должен! Это был главный слоган той разверзшейся ямы. Тройственная пустота: никто никому ничего. (далее…)

Посвящается избранным

Человеческая зрелость похожа на спелость яблока. Как очищенный от кожуры сочный плод с украинской фамилией «симиренко» не осознаёт, что приближается к широко открытому рту, точно так же и человек, заканчивая дневные дела, не задаётся вопросом, зачем он проделал всё это. Человек просто выпускает из рук айпед, или папку с деловыми бумагами, или, скажем, рюкзак с ручным инструментом. Затем сбрасывает дорогое шевиотовое пальто или ватный пуховик, сшитый закодированным трудоголиком страны третьего мира для консюмериста мира четвёртого. Слишком часто для мирного времени на пол вместе с партикулярным шёлковым галстуком и расписными полиэстеровыми трусами летит судебная мантия или фуражка с кокардой. Впрочем, в нашем случае это абсолютно не важно, ибо человек, оставшись голым, теряет свой статус и оказывается одной семимиллиардной частицей. Исчезает состоявшийся во мнениях и взглядах на жизнь обыватель, иной раз даже состоятельный и признанный окружающими индивид. Появляется спелый, чаще перезрелый плод, извлечённый из кожуры.

В этот самый миг над понурой головой обнажённого широко раскрывается не физический, но вполне себе экзистенциальный и хищный рот. Человек вдруг чувствует, что его прочное до окостенелости мнение о себе куда-то исчезло, возможно, прилипло к штанам и потому было снято с ними, одновременно и неделимо. Постель кажется неровной и жёсткой, и человек ворочается с боку на бок, своими несуразными поползновениями сворачивая простыню в канат. Крепкий и прочный. Именно такие используют в блокбастерах, когда на борьбу со злом удирают из темниц Бэтмены, Борны, Айронмены, Оушены, сёстры Крофт и Солт и другие положительные нелюди, коих убедительно изображают голливудские миллионеры, беззаветно предающиеся в перерывах между подвигами наркомании, суициду и промискуитету. (далее…)

Всё началось со всполохов совпадений и воспоминаний, отражённых в памяти и дремлющих до поры в сознании, на которые не откликнись – промелькнули бы мимо; но, милые мои, помилуйте, как не обратить внимания на то, что происходит за спиной у… Пушкина? Так появились эти незамысловатые «картинки» в преддверии солнечного, радостного для нас дня.

А за спиной у Пушкина, на небольшой тележке, ехала метровая модель самого же Пушкина – по-видимому, с какой-то выставки – и ехала она прямиком в запасник Русского музея, из окна которого я и заприметил необычную метаморфозу сразу с двумя скульптурами поэта.

Что ж… пришлось окунуться в прошлое по поводу предыстории замечательного бронзового памятника на площади Искусств:

«…Да, много в памятник запало
Поэта волновавших чувств.
Ему всех более пристало
Стоять на площади Искусств», –

написано кем-то в гостевой книге музея полвека назад.

– Красиво сказано, по-пушкински… – подумал я, листая музейные фолианты в поисках освещения событий, связанных с открытием памятника.

Искать пришлось недолго: это ж «Русский»! (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Манцов: Помнишь, читали книжку «Черная ночная рубашка, или Непрожитая жизнь»?

Непрожитая жизнь – неизбежная расплата за психологическое слияние с домашними и за ту психологическую безопасность, которую это слияние дает.

Христос настаивает на безжалостном «отделении» («Не мир пришел Я принести, но меч. Мф 10:34») потому, что требует от человека ответственности за его собственную жизнь. Ведь Смысл христианства все-таки в этом, а не в пресловутой соборности.

И на Западе это хорошо понимают: практически все их значимые кино-картины работают с темой инициации, с темой взросления, с идеологией внутреннего роста. Каждая лента, подобная «Пианистке», – своего рода мантра, заклинание, предметный урок для грамотного западного человека.

Наши – не считывают.

Настойчиво культивируют соборность с общинностью, а потом в искреннем отчаянии чешут репу, удивляясь коммунизму с ГУЛАГом: как же это произошло, кар-раул, обидели!

Начинают культивировать в себе жертву, назначая на роль развратника-насильника-соблазнителя то Большевика, то Америку.

Совсем уже ах-хренели.

Внимание: Большевик с Америкой ни в чем не виноваты. Нужно работать над собой. Поштучно и без гарантий.

Никулина: Не считывают в частности потому, что в голове у нашего человека укоренилась и доминирует другая художественная структура – романная. В романе то и дело появляются случайные персонажи, чтобы провоцировать протагониста на новые поступки, чтобы стимулировать действие. А в западных фильмах, которые мы в последнее время смотрим, и которые нас все больше и больше восхищают, ничего случайного нет: практически всякий новый и будто бы случайный персонаж на поверку оказывается проекцией той или иной внутренней проблемы главного героя.

Манцов: То есть в традиционном романе – провокации, а в хорошем, но даже, кстати, и в плохом, западном кино – проекции. (далее…)

Что ж, пришло время рассказать об еще одном моем открытии, случившимся как раз в то время, когда я активно формировал плейлист Радио Перемен (чтобы слушать радио, нужно кликнуть пункт меню Перемен, который так и называется «Радио»).

Atman and Alma Yoray. Коллаборация, которая уже одним своим названием настраивает на медитативно-гипнотический лад. Атман с санскрита можно перевести как божество внутри человека, высшее Я. Бхагавадгита гласит: «Главная суть (человека) есть Атман… Постигший Атман обретает полный покой, ибо он находит прибежище в Божественном Сознании, когда (его тело) оказывается в холоде, в жаре, в ситуациях счастья и скорби, в чести и бесчестии. Пусть йог постоянно концентрируется в Атмане…»

Походив сейчас в интернете, я выяснил об Альме Йорэй следующее. Она была духовным Учителем, работала на территории Польши (хотя сама, кажется, была американкой). Вела медитации Випассана, основала собственный Центр медитаций в Przesieka и сформировала вокруг себя что-то вроде секты, в которой переплелись буддизм, иудаизм и польский католицизм. Более подробную информацию по этому поводу, как и по поводу ее музыкального творчества, можно найти на специальном сайте, посвященном Альме.

18 октября 2010 года она умерла.

Альма познакомилась с польскими музыкантами, выступавшими под именем Atman (или еще иногда — Theatre Of Sound Atman) в конце 80-х. Альбом “Brown Session”, который, кажется, полностью был загружен в плейлист Радио Перемен, был записан дома у Альмы, в городе Przesieka (Польша) в начале 90-х. В нем 9 треков, его совсем нетрудно скачать в сети, так как он распространяется легально бесплатно по лицензии Creative commons. Например, послушать и скачать можно прямо тут:

Альбом странный. Точнее к нему более всего подходит определение из английского — weird. При прислушивании меня не покидает ощущение прикосновения к метафизическому источнику. Окутывающая туманом безвременья смесь славянского фолка и восточной (индийской) спиритуальной этники, театрализованных поэтических декламаций и психоделии родом прямо из 60-х. Периодически среди английских стихов проскальзывают славянские корни, создающие ощущение близкого и знакомого.

Хочется процитировать заметку Брэндса Стыкински, участника группы Atman, который описал опыт сотрудничества с Альмой Йорэй так: «Я смотрю на черно-белые фотографии 1990 года и вспоминаю: Альма, Я (Стыкински), Марк Лесински и Пётр Колецки, мы лежим в высокой траве, рядом с садом дома Альмы. В Пресике. Этот дом, в котором большой зал для медитаций с круглыми окнами, выходящими на …скалы!

Мы записали вместе материал, который называется «Brown Session» (Коричневая Сессия). Альма читала, импровизировала, танцевала Дзен-поэзию. Снаружи доносился шум пилы, и я попытался незаметно закрыть окно, но Альма спросила «Разве это неподходящие звуки?». В ответ мы открыли окно еще шире. И перестали беспокоиться о том, что происходит снаружи…»

Добавлю еще от себя: как-то ночью, в лесу я включил в плеере первую песню (Forest Vibration part2), и вечность мгновенно, с первых тактов пробила меня насквозь. Если слушать в дождливую, точнее в грозовую погоду, то тоже эффект усиливается. Впрочем, весь этот алтбом — и без наружных эффектов очень сильная по своему воздействию работа.

Консерватизм, что общеизвестно, возникает как реакция на Французскую революцию – общество пришло в движение непосредственно доступным наблюдению и осознанию образом, менялось то, что представлялось ранее неизменным – и потому самоочевидным.

Собственно, любая эпоха радикальных политических и социальных перемен (причем, пожалуй, политических в большей степени, чем социальных) порождает рефлексию, выставляя власть и общество на столе анатомического театра. То, что ранее было сокрыто – или, куда чаще, просто невидимо в силу привычности взгляда, поскольку нам почти невозможно дистанцироваться от той ситуации, в которой мы находимся, от той среды, в которой протекает наша жизнь – перемены делают явным: наблюдателю дано видеть, как утрачивается и обретается власть, как возникают новые социальные слои. То, для чего в «нормальных» условиях требуются десятилетия и века – в эти периоды протекает со скоростью, соизмеримой с динамизмом театрального действа: дается классическая трагедия с ее единствами, когда все, сколь бы не была сложна и долга его предыстория, сходится в одной точке в один момент времени. Из катастрофы XVII века рождается философия права, сосредоточенная на праве публичном – на том вопросе, как возможно публично-правовое регулирование, стремясь в праве отыскать исток и смысл государства – и тем самым ставя в центр размышлений сам феномен «права», границу, пролегающую между правом и бесправием. (далее…)

в старом, но не ношеном раннее пиджаке фланелевого свойства и верблюжьего цвета. вальяжно вышагивали мы по узкой и никуда не ведущей лестнице. она — давно канувшая и я — вечный «пограничник» состояний. мимо проносились фривольного вида таблички и женщины из будущего. у женщин из будущего по лоснящимся подбородкам стекала взбитая в пену слюна. она тащила меня за руку то вниз то вверх по треклятым ступеням, причем направления ни разу не изменив. при всем при том никому не казалась странной ее блядская нагота в сочетании с большими кольцами в маленьких ее ушах. периодически, словно время из плавно текущего и привычного нам превращалось в дерганную пунктирную кривую, как на планете Y, мы оказывались то в одном месте, то в другом. здесь я имею ввиду совершенно другое место.

Людмила Сараскина. Достоевский. М., «Молодая гвардия», 2011, 348 стр. («Жизнь замечательных людей»)

Людмила Сараскина написала о Достоевском свою книгу, авторскую, и нет ничего удивительного в том, что именно она стала автором этой книги, издав до этого монографию о «Бесах»¹ и выписав две по-настоящему загадочные фигуры, демонов Достоевского в женском и мужском обличии: Аполлинарию Суслову² и Николая Спешнева³. Эти работы были опубликованы в девяностых – и я с тех пор ее читатель. Но нерв всего, что Сараскина писала, то есть ее главная все-таки тема – по-моему, она из «Бесов». Спешнев, которого извлекла она как двойника из неведомой глубины образа Ставрогина – вот открытие. Это же и тайна Достоевского, самая мучительная. То есть я хочу сказать, что в этой истории, как мне кажется, Сараскина открыла и показала что-то большее, чем просто став законным автором биографии писателя.

Нынешняя же ее работа предоставила другие возможности… Для публицистического высказывания, да. Читатель Сараскиной – всегда ее единомышленник. Это же и единомышленник Достоевского, конечно. Она, раз уж так, не боится пафоса: защищая его правду как cвою. Это ей близко: и пафос, и правда, и вера. Кто-то, может, и не во всем согласится, но есть то, что я бы назвал «эмоциональной правдой». Сараскина так и правдива: когда пишет – и заставляет сочувствовать, сопереживать. Тут все приближается, ощутимо, как дыхание. И книгу не читаешь – а будто бы дышишь. Правдой. (далее…)

Я никакой не учёный, а мирозритель (Weltschauer).
Х.С. Чемберлен

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. – В 2 т. – СПб.: Русский Миръ, 2012. – Т. 1. – 688 с.; Т. 2 – 479 с.

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым – то мы крепко забронированы от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена – всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, напр., Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом – причём двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении, и во-вторых, как автора пресловутых «Оснований…»

Чуть поднапрягши память – вспомнится знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, когда последний дал фюреру свое духовное благословение – и затем похороны Чемберлена в 1927 г., на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли чёрные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, стр. 175 – 176).

В этих расхожих и готовых образах всё верно – равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е – 1930-е гг. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность – и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чём угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять – но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотносится наши слова. (далее…)

Мир как система отражений

Византийский философ-подвижник Максим Исповедник в своём посвящении в таинство – трактате «Мистагогия» говорит о взаимосвязи всего сущего, которое выстраивается в единое сооружение, в частности, подобное храму.

Чтобы раскрыть концепцию единства, Максим Исповедник рассматривает соотношение Бога, Церкви, Священного Писания, человека, мира. По его мысли, всё духовное умопостигаемое бытие «связано и сочетаемо» Богом, который силой притяжения очерчивает особый круг, «соединяя одно с другим и с Самим собою» как с Началом и Концом.

Таинство – это понимание круга каузальной связи, в которой, например, Церковь, с одной стороны, является «образом и изображением» Бога, а с другой – транслирует это изображение, становясь образом мира, символическим изображением человека и души. Таким образом, все можно рассматривать как в реалистическом (ориентация на высшую Реальность), так и в символическом ключе (транслирование этой реальности посредством образов-символов). (далее…)

мандарины на деревьях. апельсины на деревьях. киви и пряники медовые тоже на деревьях. всякая поебень на деревьях. и рыжий хвост висит рядом с таким же, как он сам, только черным. а марихуана в сарае. в фиолетовом блядь свете, пробивающемся в ночи сквозь миллиарды трухлявых щелей. и я иду.

иду и иду.

иду долгими сладкими ночами и за секунду пролетающими скучно-пресными днями.

иду, неизменно бодро ломая носы.

иду, периодами теряя равновесие. и словно собаке, мне не хватает хвоста.

а потом впереди обрыв, и уже требуются мохнатые крылья. и фиолетовый свет уже бьет одним лучом в глаз. в левую прямо бля пустую давно глазницу. и оттого я сейчас так пугающе хорош, стоя на этом осыпающемся градом камней обрыве.

Вот она и настала, эта эпоха колоссального сдвига – фундаментальный кризис ценностей, всеобщий постмодернистский релятивизм, тоска по традиции и, похоже, никаких перспектив. А мы, тем не менее, мы все еще хотим быть счастливы. Хотя все яснее и яснее понимаем – несчастье укоренилось в нас гораздо глубже, чем это казалось в прошлые века. Тогда еще была надежда, сейчас становится ясно, что зло органически присуще нашей природе. Ад внутри. И дело не только в политике, не только в идеологии. Никакая социальная система не в силах помочь нам избавиться от некоего фундаментального невроза. Быть может, мы все рано или поздно сойдем с ума?

Мы, собственно, с этого и начинали, когда природа отпускала нас в свободное плавание. В основе самой жизни заложен разрыв. Психологи говорят о травме рождения, мы начинаемся с болезненного отделения от матери, с разрыва пуповины. Но травма даже гораздо глубже – ведь когда-то разрыву было подвержено и само неорганическое, когда из него вычленялась органическая жизнь. И все живые организмы, вероятно, должны хранить память об этом. Похоже, само становление природы есть как бы некая изначальная шизофрения. А расщепляться, разделяться всегда больно. Получается, что мы – шизофреники и мазохисты по своей природе. Хорошее начало, не правда ли? А для размышлений о счастье, в особенности.

Первым во всей полноте экзистенции об этом помыслил наш русский писатель Федор Михайлович Достоевский. Он исходил не из знаний психоанализа, которые появляются значительно позже, а из своих гениальных интуиций. Вот как, например, описывал мгновения перед самоубийством или эпилептическим припадком Кириллов, персонаж романа Достоевского «Бесы»: «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. <…> Это… это не умиление. <…> Вы не то, что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость». Конечно, выбирая эту экстремальную цитату, мы намеренно сгущаем краски – мы хотим, чтобы наш тезис выглядел рельефнее. (далее…)

^{В новостях CNN я черта, за которой провал.
Борис Гребенщиков. «Навигатор» (1995)}

Банальность – это избитая истина. Её проблема в том, что она перестаёт быть истиной – стёртость смыслов, исчезающих от повторения без задержки над тем, что, собственно, мы повторяем, приводит к тому, что истина становится ложью – банальность это ведь предательство той самой истины, которая когда-то существовала в словах. Мы пробегаем по словам, отмечая знакомое, слышанное, читанное – а раз так, то оно необязательно, ведь то, что нам знакомо, мы склонны расценивать как то, что нам принадлежит, нами и освоено. Но здесь – в случае с истинами, не важно высокими или низкими – никакое присвоение невозможно, мы не можем ими обладать, и нам хватает протеза знакомого, избавляющего от необходимости возвращаться вновь и вновь: повторение работает как избавление, как невроз навязчивых состояний уводит от действительной проблемы.

Мы погружены в сиюминутное – а прежние механизмы, помогающие вырваться из сиюминутности, либо исчезли, либо сами стали составной частью «сиюминутного», не извлекая нас из него, но сами погружаясь в него: всё чаще это единственный способ для них быть замеченными, обрести «реальность». Нет, разумеется, есть то, что вспоминаем мы все, как «несиюминутное» – семья, дети, родные и близкие. Выкладываем на Facebook’е или ВКонтакте их фотографии – в продолжение их «постя» цветы и котов. Это быт – то, за что мы цепляемся. Но зацепиться за него можно только в том случае, когда есть нечто больше его. Быт тогда держит нас, когда через него просвечивает бытие, сам по себе он беззащитен перед напором времени. (далее…)