Обновления под рубрикой 'Трансцендентное':

2 апреля 1725 года в Венеции родился авантюрист, путешественник и писатель Джакомо Джироламо Казанова

Портрет Джакомо Казановы (Франческо Казанова, ~1750 год)

В 1820 году издатель Фридрих-Арнольд Брокгауз получил странную рукопись на французском языке. Это был текст, написанный итальянцем Джакомо Казанова, библиотекарем, служившим в замке Дукс (Богемия) и умершим за 22 года до описываемых событий. Рукопись представляла собой подробнейшие мемуары. Этому тексту была суждена судьба едва ли не более увлекательная и яркая, чем изложенная в тексте биография его автора.

Брокгауз показал рукопись друзьям — известным писателям-романтикам Людвигу Тику и Фридриху Шеллингу. Им жизнеописание пришлось по душе. Судите сами: авантюрист путешествует по Европе, постоянно влюбляется, меняет профессии, крутит интриги и к тому же еще интересно рефлексирует… Это был потенциальный бестселлер.

Текст перевели на немецкий и издали. Получилась – бомба. Вся Европа только и говорила что об увлекательнейших воспоминаниях итальянского похабника. Много спорили («был такой Казанова или не был?»), бранили и плевались («о как безнравственно!»), восторгались («он самый свободный из людей!») и – зачитывались взахлеб. Некоторые всерьез приписывали авторство Стендалю (мол, слишком похоже по стилю). Вскоре, однако, было доказано, что автор – сам Казанова и никто иной. После этого осталось доказать или опровергнуть, что все написанное в книге – было на самом деле. А задача эта была очень нелегкой. В начале ХХ века фанаты Казановы даже издавали особый журнал, посвященный этому вопросу. Люди месяцами сидели в архивах, пытаясь доказать, что Казанова был исторически точен. Другие преследовали обратную цель: установить, что Казанова всех обманул, попросту выдумав себе красивую биографию. В основном победили в этом споре первые. (далее…)

От автора: данное эссе, которое, вероятно, можно подверстать к теме не по дням, а по слогам горящих рукописей (см. «Агни-люди»), написано в 2008-м и, кажется, с тех времен не публиковалось – собственно, это текст, с которым автор (назовем «его» – «я») полностью разотождествился, и потому, перечитав «Сальто…» в нынешнем високоснейшем из високосных, удивился тому, что он был когда-то написан: так тоже – и всё чаще – случается, что, впрочем, само по себе ни плохо, ни хорошо.
февраль 2012

          Видимых причин как будто и нет.
          Невидимые – где-то глубоко в душе.
          Все болит, работать не могу, бросаю начатое.

          Леонид Андреев, из письма

          Лишь два вида людей творят – поэты и мистики.
          Творчество – это качество, которое ты вносишь в деятельность, которой занимаешься.
          Это подход, внутреннее отношение – как ты смотришь на вещи.

          Ошо

        «Давно не пишу», «не пишется», «ступор», «не пишется», «пауза затянулась», «не пишется», «не о чем», «незачем», «не пишется», «не пишется», «не пишется»: глаза говорящего отводятся, тембр голоса понижается – и вот уж щелкает зажигалка, а то и нащупывается заветная фляжка, у кого как. Не все решаются в этом признаться, считая это чем-то постыдным, хотя, на самом-то деле, момент т и ш и н ы оправдан уж хотя б в силу того, что машинке марки ‘writer’ элементарно пришла пора заправиться новым горючим.

        Что ж, никаких америк, шедевры нон-стоп – скорее исключение, нежели правило; паузы – ферматы – необходимы: текст аккурат нагуливается – чем не ихний бэбик?

        И всё б ничего, кабы процесс временного м о л ч а н и я (именно процесс, а не бесплодное аморфное «ничто») протекал менее болезненно: «А вдруг никогда больше?..» – кто из пишущих не думал так хотя б однажды? Автор этих строк, разумеется, не исключение; автор этих строк знает о подобной «бяде» не понаслышке – одно время он, автор, даже баловался рецензиями, дабы не забыть, как связываются слова в чудом живые предложения: впрочем, то был дельный опыт, перечеркивать его нет смысла – более того, опыт оказался в чем-то полезен: так полезны, скажем, какие-нибудь «овсяные» (и пр.) дни, после которых так называемая нормальная пища приобретает совершенно иной вкус… ненадолго, и всё же.

        Помню, в один из таких vegetarian-статейных периодов мне позвонила некая критикесса и, услышав в трубке непишущийся – прилагательное, слитно – голос, с надеждой поинтересовалась: «О, так у вас, наверное, творческий кризис?..» Я сменила тему – жаловаться на это по меньшей мере смешно: энергия, затраченная на само формулирование подобного «диагноза», уже отбирает силы; мыслеформа «не пишется» действительно парализует, причем всякого.

        Вскоре я услышала от одного литера-веда вполне безобидное (так под шумок сплетничают): «Да он же (далее фамилия ***) исписался!» – и плюнула слюной, как учили-с ***: а чем еще?.. (далее…)

        среди прочих движений и стоп-кадров розовых глазированных стаканов очередная королева, размазав три цвета трех помад по лицу, жеманно улыбается, превозмогая боль от стертых в кровь слишком плотной кожей новых туфель, нежно завернутых мизинчиков. я уже видел ее глаза. и не раз. и в таком состоянии не два и может даже не три. зная, что от них можно ожидать, а может просто соотнося сотни похожих сцен из кино, жизни и диалогов в закуренном в серый кисель тамбуре, ловя, как способный заразить, приступ истерии, вылетающие, кажется, с кровавым отхаркиванием, слова мадам Лафойе, я не сделал шаг вперед супротив ожиданиям невидимых соперников, распустивших слюни, стоило ее платью, слегка приподнявшись, показать на миг присутствующему миру темную кружевную линию чулок. а что в итоге. разбитый и текущий бачок унитаза, тряпки вперемешку с рулонами туалетной бумаги, растоптанная по мокрому кафелю косметика хозяйки дома, очередь, жмущаяся у двери и уже давно не стесняющаяся пародировать ее крики. и значит, очередь та ни мне, ни ей не знакома, оказывается, но думает, наверняка, в обратном направлении и, негодуя в спрятанной за плохосыгранным пофигизмом ревности, лелеет-таки надежду обслюнявить настолько, как им кажется, доступную и распутную королеву. и не больше полуминуты остается до крика хозяйки размазанной косметики и бачка, разбитого неловким движением мокрого тела, и грязной одежды, использованной в неподобающих ее вечернему свойству целях, и той туалетной бумаги, что разбухла от воды и теперь повсюду, и самого того светлого напыщенного дома с подсвеченными по всем правилам подсвечивания чугунными канделябрами под балконами. и рассчитывая лишь на истошный вопль хозяйки и последующую суматоху толпы нас не знающих и не звавших и на прямую, одну у всех, как у одного, мысль — бежать — бежать за нами на улицу — улицы — искать — брать — рвать и насиловать что есть сил на радость хозяйки и в угоду торжества справедливости и во благо удовлетворений всех своих глубоко спрятанных вожделений — в свете сладкого в множественном числе лиц присутствующих слова «можно» — мы направляемся в главный зал — в приглушенных цветах — аляписто — алый, как стильно-дорогое порно, холл. и рвем друг на друге одежды под неподобающе воздушные мелодии и танцуем медленный танец двух чистых влюбленных сердец. с абсолютной истиной — чистейшей правдой — уверенностью в отсутствии завтрашнего дня и вообще в отсутствии всего прочего, кроме нас. кроме нас здесь и сейчас.

        и с той же музыкой в том же доме в тот же самый момент хозяйка длинным выстроганным не за час красным ногтем, сидя в луже, отдирает кусочки бумаги, налипшей на плитку цвета луны в глазури, и семеро других бегут с алчными глазами и красными кулаками на поиски, и семеро других не знают, что делать и что говорить и как успокоить и как убраться бы отсюда поскорее и не заметнее, и семеро других пытаются помогать безутешной хозяйке разбитого позолоченного туалетного бачка — разбитого в момент по-своему истинно прекраснейший и неописуемый по глубине своей — и переглядываются друг с другом, прикрывая возникающие сами собой улыбки то рукой, то плечом, потому что все знают, о чем думают и никогда сами способны воспринять такой срез не будут.


        Фото: h.koppdelaney/Flickr.com

        я должен сразу признаться… история, которую я сейчас вам расскажу, многих повергнет в ужас. многие из вас, не дочитав до конца, упадут со своих кресел, диванов, столов и кроватей. упадут на пол. на жесткий и твердый, как весенняя скорлупа кокоса, пол… да.

        в тот год выдалась крайне урожайная зима. нет-нет – не подумайте – я не ошибся и не сошел с ума. да, так и есть – именно урожайная зима. и именно этому природному катаклизму, этому экономическому нонсенсу я обязан всем, что сегодня имею. всем, что я из себя представляю…

        зимой в наших и без того скучных краях занять себя особо нечем. снег здесь колюч и тверд, словно засохший волосяной покров молочного ореха. здесь не бывает романтично кружащих над головами румяных влюбленных мягких и нежных хлопьев. незатихающий ни на минуту шквальный ветер, способный взрослого коня свалить с ног, превращает колючую крупу в шершавую дробь, разносящую открытые части тела несчастного в мириады оспенных струпьев. в свое время моя прабабушка часто напевала одну песенку. песня, помню, была длинная, и настроение в ней менялось от куплета к куплету. а куплетов этих и припевов, ей богу, было не счесть. я почему-то запомнил лишь одну строчку. она так въелась мне в память, что даже сама бабушка, точнее воспоминания о ней – царствие ей небесное – исказились в пользу этой строфы, и в моем сердце не существовало ни ее лица, ни почему-то всем так запомнившейся ее походки вразвалочку. одни буквы. на мой взгляд, да и на ваш, я уверен, абсолютно безобразные и совершенно бессмысленные слова, словно на шампур, нанизанные на некий рифмованный скелет никому неизвестным бродячим музыкантом: «ой ты ветер в ноооос – не дари мне роооз – ты купии кокооос – кокос ведь не навооооооз…» – задолго до того, как прабабушку мою, согласно нашим традициям, уложили в засыпанную редчайшими фиолетовыми одуванами лодку, выдолбленную из сучковатого ствола гигантского тополя… такого тополя, я уверен, вы нигде и никогда не видели. я отнюдь не ребенок и в волшебство давно не верю. но как еще можно объяснить то количество тополиных пирог, получившихся и продолжающих получаться в настоящее время под каждую готовую к «отплытию» бабушку. и нет конца тому тополю. и тут я сразу должен вас предупредить, что географические подробности расположения нашей удивительной парадоксально холодной страны я выдавать не собираюсь. дабы не иссяк поток бабушек наших, стремящихся в фиолетовом облаке редких одуванчиков сбежать за горизонт на выдолбленных из бесконечного тополя пирОгах с такой скоростью, словно манит их туда кем-то обещанная вернуться мимолетная и прекрасная молодость. (далее…)

        Photo by YlvaS / Flickr.com
        Фото: YlvaS / Flickr.com

        Месяц с неба свесился и в сердце концом колет. Конец острый кожу царапает, рвет. Ой, нет, не кукла я, не восковая, не туда ты, месяц, глядишь, не туда иголку втыкаешь. Не ко мне ты, месяц, наклоняйся, не для меня свечку жги. Не мне рану на груди прижигай-склеивай, не моя она – больно, тебе говорю, обжигаешь! Не кукла я, не восковая, не тебе игрушка, не из свечки я, не сгорю. Не воск это, видишь?

        Не меня ты лепил, руки-ноги не мои по частям собирал, не меня водой обдавал – из речки, из черной, из проруби. Не я горела, не я остывала. Не я плавилась, не меня ты в воде остужал. Не мне было горячо-холодно, не я то в огне, то в проруби. Отвернись – не я это, не я!

        Гляди, волосы у меня черные. Не длинные, не до пояса, не восковые – не я это. Не в моих волосах звезда, не в моем сердце месяц. Не бей по губам – не кукла я твоя, не восковая. Не ты в моем сердце – острый, узкий, с иголками. Не войдешь ты в него, не вместишься, не оцарапаешь, острыми краями не изорвешь. Не потеку я, как речка черная, ни кровью, ни воском, ни водой. И серпом ты не по моей шее, не по моей. И над прорубью – не я это, не я! Волосы у меня черные, а воск из глаз не потечет, черная вода не польется. Не речка у меня в глазах, не ночь и не ты.

        Ой, больно, не коли, иголки не втыкай. Ни в сердце, ни живот, ни в голову. Кровь это, видишь, не воск? Испачкаешься, месяц, красным станешь. В прорубь окунешься, черной водой не отмоешься. Холодно тебе будет в речке, в проруби, студено, а на небе красным жаром загоришься. Моим жаром, не воском обожжешься. Сгоришь совсем, из речки не выплывешь. А слова мои острые – иголки. Полетят в тебя, исколют, изрешетят, не кукла я, не восковая, не смолчу.

        Наполняйся, месяц, четвертинкой-половинкой, становись круглым. Катись по небу – от меня. За волосы меня не тяни, ко мне не наклоняйся, в глаза не заглядывай, в сердце не коли. Катись, месяц, катись до свечки, до жара. Плавься, месяц, над свечой гори, красней и в речку и в прорубь. Ау, месяц! Не я это над прорубью, не я!

        ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

        Христос из воска и 40 000 пчел в инсталляции Томаша Габздила (Tomas Gabzdil) «Unbearable Lightness» («Невыносимая Легкость»)

        Богохульство и секс

        I

        Когда художников обвиняют в богохульстве, то со стороны бога, против которого якобы совершено преступление, нет никаких жалоб. По всей видимости, в таких случаях мы имеем дело с проявлениями религиозного сознания раннего средневековья, которое, увы, никуда не собирается исчезать, так как вера в бога, который ведет учет хороших и плохих дел каждого человека, чтобы наказать после страшного суда, — продукт идеологии, построенной на примитивной мифологии. Меня можно упрекнуть в односторонней оценке религии и веры и даже в некомпетентности — пожалуйста, сколько угодно, но даже представители современной либеральной теологии считают католическую, православную и протестантские варианты христианской веры — продуктом древнего мифологического восприятия бога. Которое не имеет ничего общего с уровнем сознания современного человека. Но оставим либеральную теологию и теологию вообще. Она нам не сообщит ничего, кроме цитат из Библии. Вопрос о боге, исходя из современных исследований и открытий, — вопрос бессмысленный, так как любой бог (небесный или земной, рукотворный или нет) — идол, продукт идеологии, созданный по образу и подобию человека и для человека. (далее…)

        Фрагмент выставки Мидео Круза «Политеизм»

        Почему обнаженный Иисус – не богохульство… как религия и современное искусство влияют друг на друга. И как произведения современного искусства превращаются в священные «мощи» супергероев.

        Краткая история вопроса

        7 июня прошлого года в Маниле, столице Филиппин, была открыта выставка местного художника Мидео Круза «Политеизм». Скандал вокруг нее разгорелся на почве религии (что последние несколько лет происходит все чаще и чаще). Так как данная выставка прославилась плакатом с изображением Иисуса Христа, к лицу которого был прикреплен деревянный пенис. Остальные предметы выставки также представляли собой богохульные для верующих объекты – например, распятие с прикрепленным к нему красным пенисом, который можно перемещать вверх-вниз. Дошло даже до того, что четвертого августа была совершена попытка уничтожить некоторые работы художника. И в результате, по многочисленным просьбам верующих, указом президента выставка была закрыта. Естественно, христиане засыпали Круза гневными сообщениями, некоторые даже желали ему смерти и, ни много ни мало, обещали расправиться над ним. Сам же художник так прокомментировал идею выставки: «Это говорит об объектах, которым мы поклоняемся, как создаются эти боги и идолы, и как мы, в свою очередь, создаем наших богов и идолов». Но идею художника так и не поняли ни филиппинские католики, ни президент (который своим комментарием о правах человека так и не смог ничего толком объяснить), ни бывшая первая леди страны Имельда Маркос. И не опять, а снова одержало верх молчаливое большинство — народ, от имени которого говорит президент. А не от имени конкретных людей, которым не понравилась выставка. Хотя сам Мидео Круз не ставил своей целью кого-либо оскорбить, а лишь пытался обратить внимание на проблему идолопоклонничества во всех его проявлениях. Так как идолы бывают не только рукотворные. (далее…)

        при любом наезде на прошлое, долгодремлющий автофокус концентрируется прежде всего на крупных планах. мой автофокус.

        моргаю — вдумчиво, глубоко вдавливая глазные яблоки — стряхиваю пыль без запаха и гоню прочь войлочное тепло сна. мягкие тона утреннего солнца, неприцельно — лейкой большого душа, бьющего сквозь увеличенные объективом стебли полевой травы, заставляют улыбнуться отчего-то сразу так хорошо и уютно. понимаю причину, оглядевшись вокруг и не заметив никакого багажа. удостоверившись, что располагаю несколькими планетарными секундами или годами очередного одиночества, отдаюсь теплому шелесту увеличенных в настоящий лес зарослей. падаю на спину, ожидая мягкого приема, предварительно снова закрыв глаза. так и есть — тело погрузилось в мягкий, просеянный триллионами рук гадких наложниц, белый, как снег, песок.

        я снова улыбаюсь, и складки на руках старой нищенки вчерашнего дня превращаются в огромные холмы, изрешеченные миллиардами почти одинаковых — округлых форм, чернеющих глубиной рытвин. я, счастливо выкрикивая слова какой-то сумасшедшей отвязной песенки, бегу по холму вверх. поверхность мягкая и безобидная.

        скручиваю объектив и далее без всякого инструментария становлюсь всеобъемлющим калейдоскопом. все, что видел когда-то и даже больше — конечно! — гораздо больше! ВСЁ! складывается в абсолютно логичные и прекрасные узоры. я чувствую себя частью этого легкого, как парус, и ни капли не сложного, огромного всеохватывающего организма.

        но также есть понимание, откуда это все.

        вспышка нестыкуемых стыковок длилась лишь секунды по местным меркам. это я знал. возможно, я и мог бы там остаться, но для этого я был обязан навсегда забыть о первоисточниках. к этому я пока не готов. я точно знаю и помню реальные кадры всех этих образов. они, как площадки для прыжка в моей голове. каждый образ конечен, но в конце его осознания и полного осмысленного переваривания стоит такая площадка, как трамплин для прыжков в воду — мой трамплин для прыжков в фиолетовый мир фантазий и самых глубоких воспоминаний. в конце концов гигантский калейдоскоп — казалось бы, целый мир со своими песочными часами — в итоге станет лишь новым образом. еще одним дополнительным трамплином.

        СТРОГА_картина Нерсеса Ерицяна

        Когда впервые увидела Её в мастерской, невольно остановилась: в упор смотрел/а девочка-мальчик с балетной шеей; взгляд прожёг в секунду. «Сколько?..» – спросила. Мне ответили, но «столько» тогда не было, и взять Её с собой не представлялось возможным.

        Все тут же загалдели, отметили косвенное сходство; и эта ещё стрижка… Я махнула рукой; потом, уже на улице, в голову пришла шальная мысль: Она, вот именно Она-то и пишет тексты – в своём, перпендикулярном нашему мирку, мире. (далее…)

        Нацедила в миску молока козьего. Поставила у окна в ночь лунную, когда луна полная. Давай, луна, глядись в молоко, умывайся им, белая будешь. И руки раскинула – и не спокойно мне. На луну смотреть не могу – видеть ее не должна. Давай, луна, сама гляди на меня, из миски выплывай, из молока выходи – белая. Мне б слезу в молоко уронить, чтобы солоно тебе было, да не плачется. Мне б завыть на тебя, да ты ж туга на ухо, не услышишь меня. Мне б веревку из себя свить, да не нужна мне она. Мне бы пальцем тебе погрозить, да руки раскинуты – непослушные. И петь не поется мне – голос свой сорвала в причитании, когда криком на тебя кричала, ором орала. Давай, луна, выходи ко мне, забирай, что дала, отдавай, что взяла у меня. Не нужны мне подарки твои, черной кошкою принесенные. Не нужны мне сны твои, лунной ночью виденные. Я тебе говорю – выходи, давай! Я тебя молоком пою, уговариваю. Окунись, давай, будешь белая. Выходи ко мне – забери свое!

        Я сейчас возьму, да раскрою себя. Как возьму сейчас, да все выпущу. Чтоб тебе, луна, все вернулося. Чтоб тебе, луна, все аукнулось. Я сейчас возьму слова, им несказанные, да верну их тебе, обманщице. Сны свои, тобой посланные, обмакну в молоко, да тебе пошлю козьим блеяньем. Нацежу в молоко все несбывшееся. А ты пей, луна, — приговариваю. Уноси свое, — уговариваю.

        И глазам бы моим не глядеть на тебя, обманщицу. Да ты руки ко мне не тяни, подлая. Не возьму ничего, не упрашивай. Не шепчи ты мне, не поверю я. Да ты пей молоко – угостись, давай. В нем неправда твоя, забирай ее. Я тебе говорю – пей, там яд весь мой.

        Не кричи на меня черной кошкою! Не царапай меня, мне не больно уже! Не заплачу я, не дождешься ты. Молоко течет по щекам моим. Молоко не соль, ты не радуйся! И не корчи мне морды козии. Не взгляну на тебя, уходи теперь. Забирай молоко, что недопито. Отнеси к нему, пусть отравится. Поцарапай его, пусть опомнится! Сны пусть выпьет мои, да все скажет мне, что во снах моих он говаривал. Пусть завоет сам на тебя круглую! Да веревкой совьется пусть у ног моих. Я тебе говорю – уходи к нему! Отпускаю тебя, ведьму белую. Миска круглая, в ней полощешься. В молоке, да в яде моем купаешься. А выходишь ко мне – не гляжу на тебя. Ты к нему иди, ждет тебя теперь. Молоко мое не расплескивай, все ему снеси, да еще добавь все, что я пила. Сладких снов ему, но несбыточных. Лунных слов ему, да несказанных. Пусть теперь поймет, каково оно – молоко козие. Пусть узнает он, как тебя слушаться. Пусть глотнет сполна, да еще чуть-чуть. Ты к нему иди, ждет теперь уже.

        в минорном шипении солнце закатилось за бесконечную полку моря, и ротозубые миноги отправились вверх по течению.

        вообще-то я думал сегодня остаться здесь, но по-прежнему странный и ни с чем не сравнимый запах, переходящий в четко осязаемый, но также совершенно неопределенный вкус, вновь появился у меня внутри. это запах воспоминаний и в то же время запах неизвестного будущего. он душный, как пыль, от него глаза будто закрываются здесь и открываются там, и, отдаваясь ему, все тело растягивается, как во время самого сладкого пробуждения. его невозможно воспроизвести. никогда и никто не сможет записать его формулу, расчленить на конкретные составляющие, выделить экстракты из первоисточников. потому что нет у этого запаха никаких первоисточников. он всегда одинаков. абсолютно четко различим в любых условиях. ни с чем его не спутать. но то, что несет в себе, никогда не предугадаешь.

        я уже вряд ли когда-нибудь вспомню, с чего началось наше знакомство. какое событие ему предшествовало и что случилось после. помню лишь приятное ощущение вседозволенности, вдруг заполнившее мое тело. чувство легкости, появившееся после того, как запах прошпиговал меня и, словно через решето, все тяжелые мысли отсеялись без остатка. конечно, главный его парадокс заключается именно в том, что он страшен своей неизвестностью, как прогулка по уступу вдоль бездны в непроглядную ночь, и в то же время этот запах настолько родной, что ты превращаешься в котенка, которого аккуратно взяла за шкирку теплая кошка мать, стоит лишь раз почувствовать его. он совсем не нафталин, но про себя я зову его так. вновь видна непонятная прозрачность ассоциаций и не совсем пока еще понятное сплетенье времен. так определенно пахнет переход. именно так и никак иначе он пахнуть не может. теперь, когда все больше совпадений, я начинаю выстраивать логическую цепочку у себя в голове. запах будет леской, события бусинами. чем больше вспышек, тем ближе к началу. к началу и концу одновременно.

        4 марта 1966 года Джон Леннон заявил, что ансамбль «Битлз» стал более популярным, чем Иисус Христос.

        Слова Леннона повлекли за собой множество громких скандалов и устроенных разгневанными христианами протестных акций, и многие полагают, что убийство экс-битла четырнадцать лет спустя тоже было связано с этой историей. Однако в этом провокационном заявлении куда более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд.

        Народ против Beatles

        Это было интервью лондонской газете Evening Standard. Джон Леннон сказал буквально следующее: «Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне». Анализируя эти ленноновские слова, нельзя не заметить дважды прозвучавшее противопоставление: «The Beatles популярнее Иисуса» и «Неизвестно, что исчезнет раньше, рок-н-ролл или христианство». Итак, рок-н-ролл / христианство. Обратим внимание на эту бинарную оппозицию, и, пока наше подсознание усваивает ее, развлечемся продолжением знаковой для мировой поп-культуры истории, случившейся с Ленноном после сорвавшихся с его языка (а может быть произнесенных вполне намеренно) смелых утверждений.

        Поначалу высказыванию Леннона никто не придал особого значения. Эксцентричные чудаки и их фриковатые словечки никогда не были для англичан чем-то необычным. Выпад Джона, наверняка, был отнесен публикой к этой категории, и поэтому в Великобритании был благопристойно проигнорирован. Лишь пять месяцев спустя бомба, заложенная в том интервью, взорвала мир: американский журнал «Datebook» опубликовал некую выжимку из судьбоносного интервью и вынес слова об Иисусе и Beatles на обложку. И началось! (далее…)

                Действие — Вечный Восторг.
                Уильям Блейк

              В 2012 году к столетию музея изобразительных искусств, носящего имя Пушкина, несколько английских галерей показали в Москве выставку «Уильям Блейк и британские визионеры». Выставка превзошла все ожидания и ее даже продлили. Люди даже приезжали из других городов. Чем можно объяснить такой успех? Быть может, в отличие от других культурных событий столицы, эта выставка представляла и некий метафизический знак?

              Уильям Блейк – художник, поэт. Современник Пушкина. Переклички смыслов всегда двусмысленны, натяжки неизбежны. Блейк и Пушкин, как поэты, скорее оппозиционеры, чем единомышленники. Английский поэт одним из первых ставит проблему о расщеплении «я», Пушкин – камертон гармонии. Жаль, что у нас нет музея изобразительных искусство имени Достоевского.

              Выставка имела огромный успех. Говорят, люди даже приезжали из других городов. Быть может, в отличие от других культурных событий столицы, эта выставка представляла и некий метафизический знак? В очереди (я слышал) говорили о неизбежности грядущих расколов, о болезненных разрывах. Но ведь и Уильям Блейк не просто художник и поэт. Он и пророк, и политический радикал.

              Картины Блейка сюжетны. Он иллюстрировал Ветхий Завет, «Божественную комедию», «Потерянный рай». Блейк – интеллектуал и интерпретатор, в его картинах интересна, прежде всего, мысль, поданная нам в композиции. Здесь мало собственно живописи, как ее понимали колористы, мало цвета, практически нет светотени, Блейк ненавидел сфумато Леонардо. Наследник традиции Микеланджело, он делает ставку на линию, неумолимый и резкий контур, отделяющий одно от другого и организующий одно с другим. Блейк сторонник мужского ясного взгляда на мир, аполлонической недвусмысленности решений. Он визионер, и видит, как мы бы сейчас сказали, архетипы. Его даже не интересует портрет. Божественная комедия, потерянный рай… – глянуть в зеркало, глянуть в экран, выйти на улицу… (далее…)

              лесные пожары. жареные волны Сахары. все как для затравки очередного выпуска новостей планеты.

              планетарные события больше не трогают. в основном волнуют грядущие сны.
              порой из страха.

              из страха, что образы вновь будут настолько сильны, что сумеют пробить несуществующую в вашем понимании грань. заснув один раз, можешь проснуться совершенно другим человеком.

              в таком случае.

              последний раз переход случился достаточно давно, но я до сих пор никак не оправлюсь от таких изменений. один сон и твоя жизнь изменилась.

              я ушел, а он вернулся. тогда.

              а сегодня я снова почему-то начал рассказывать «от себя».

              слом. срыв. разрыв всякой связи с тобой и всей другой реальностью. сны вперемешку с наркотическим бредом и воспоминаниями всех преступников и сумасшедших, существующих в моей большой голове.

              перезагрузка в течение четырех-семи часов и потом контрастное попадание в сухую, режущую глаз реальность и спустя лишь полчаса я уже в дороге. чувствую себя временным. коротким отрывком какого-то не слишком красивого кино.

              В одной из папок, о которых давно позабыла (такие в среде «профессиональных писателей» именуются гордо «архив»), нашла пятилетней давности эссе – о полу-, ну или почти, сожжённых рукописях.

              Чужих – и не.

              О бывших, существующих и, увы, вероятней всего, будущих.

              О тех текстах, коим и суждено называться собственно литературой.

              Об агни-книгах – и агни-людях.

              Людях, которые, смею думать, не будут против публикации отрывков из частных их писем – на свете этом и том.
              февраль 2012

              АГНИ-КНИГИ.

              Рукописи — горят

              к вопросу «о тканевой несовместимости»

                    От таланта нас отделяет всего один шаг. Современники никогда не понимают, что это шаг длиной в тысячу ли. Потомки слепы и тоже этого не понимают. Современники из-за этого убивают талант. Потомки из-за этого курят перед талантом фимиам.
                    Акутагава Рюноскэ

                  «Человек в Америке не может быть художником», – писал в свое время Шервуд Андерсон, приводя в пример трагические судьбы Уитмена, По, Твена… В его послании Драйзеру (конец 1930-х) находим следующее: «В Америке чувствуешь себя ужасно одиноким… Я живу большей частью в маленьком городке. Маленький городок в известной мере похож на бассейн с
                  золотыми рыбками: можешь смотреть и видеть. И я часто вижу, как наиболее чувствительные сдаются, становятся пьяницами, разбивают себе жизнь из-за угасающей скуки и однообразия».

                  Стоит ли продолжать? Стоит ли говорить «об отдельно взятой стране», будь то Америка или Россия? Однако ж рискну перефразировать Андерсона: «Человек на Земле не может быть художником… На Земле себя чувствуешь ужасно одиноким …Земля в известной мере похожа на бассейн: можно смотреть и видеть, как наиболее чувствительные ломаются… – или “не”» (Н.Р.).

                  Принципиально иная природа Создающего (нематериальное) и Потребляющего (материальное) – та самая причина, из-за которой и происходит жесточайший конфликт «поэта и толпы», о котором «уж сколько раз твердили миру»: конфликт на уровне тканевой несовместимости. Данное понятие из курса иммунологии принесла в литературу «экзистенцильная в квадрате» Марина Палей: писатель, который, быть может, и хотел бы уже «сменить» эту Землю на какую-то другую по причине тканевой с нею несовместимости, но еще далеко не все сделавший, и потому – продолжающий удивлять плодотворной работой. Работой – несмотря на все издательские «на» («На кой? Слишком сложно!», «На кой черт? Кто это купит?», «На!..»): такова уж, не побоимся высоких слов в эпоху низких истин, миссия. Да и может ли быть в подобных случаях (Цветаева, Уайльд, Мисима, далее – всё убивающее «и др.») тканевая совместимость? «Марина Палей, – писала еще в 1990-м Ирина Роднянская, – дает редкие нынче образчики литературы индуктивной, восходящей от опыта и наблюдения к экзистенциальному обобщению»: нет-нет, материальный мир чужд экзистенциальных обобщений. Ему, материальному миру, их «не нать»: поэт в России меньше, чем поэт (поэт наЗемный меньше, чем поэт. – Н.Р.). И именно потому, быть может, Марина Палей заявляет, что «писательство – эмиграция по определению», имея в виду эмиграцию прежде всего внутреннюю, не зависящую, разумеется, от смены стран-декораций: с Земли-то не спрыгнешь! (далее…)