21 (9) августа 1871 года родился писатель, заглядывавший в бездны

«Он пугает, а мне не страшно», – так вроде бы граф Лев Толстой отозвался о Леониде Андрееве в разговоре с посетителем. И слова эти стали чуть ли не приговором: дескать, у Андреева всё не всерьёз. Поводом для приговора послужила «Бездна» (1902) – рассказ о чудовищной силе похоти, которую человек не может – или не хочет! – одолеть. Наверное, Толстому не было страшно (и не такое таилось в тайниках его души). Но к людям обычным это не относится.

Его биография известна, особенно в ее болевых точках. Отец-алкоголик, умерший в 42 года. Любящая мать. Испытание судьбы и себя: лег под поезд. Туманная юность, университет. Попытки самоубийства. Присяжный поверенный. Криминальный репортер. Пасхальный рассказ «Баргамот и Гараська». Запои. Депрессии. Клиники. Слава. Смерть первой жены при родах. Тюрьма (на его квартире проходило совещание ЦК РСДРП). Московский художественный театр и Театр Комиссаржевской. Невольная эмиграция. Незаконченный «Дневник Сатаны». «S.O.S.» – призыв к Западу спасти Россию от большевиков. Внезапная смерть 12 сентября 1919 года.

Споря с Шопенгауэром

Он увлекался Ницше. А может быть, еще сильнее Шопенгауэром. Тетка Андреева вспоминала: «Еще в гимназии, классе в 6-м, начитался он Шопенгауэра. И нас замучил прямо. Ты, говорит, думаешь, что вся Вселенная существует, а ведь это только твое представление, да и сама-то ты, может, не существуешь, потому что ты – тоже только мое представление» (один в один разговоры Чапаева с Петькой из романа Пелевина!). Его ворожила Мировая воля – все «проявления одной загадочной и безумно-злой силы, желающей погубить человека».

Мировая воля слепа, глуха, тупа и паскудно безразлична. Зачем ей губить человека – непонятно. Понятно одно: против неё лучше не идти. Однако герои Андреева – идут. Бьется в (безнадежных) попытках преодолеть свой удел заурядности наивный ницшеанец («Рассказ о Сергее Петровиче», 1900). И, в общем-то, преодолевает, с подсказки Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть». (далее…)

Некоторые писатели страдают крайней степенью снобизма. Типа: вот мы – писатели, а вы кто?

Они (эти писатели) полагают, к примеру, что никто, кроме них, не может (просто не имеет права!) написать, скажем, роман…

Я вижу в подобном отношении писателей к людям неотъемлемые признаки бреда.

По-моему, любой человек, который способен написать роман (найти в себе силы написать роман) – должен это сделать. Потому что написать роман (не просто слепить сюжетец и там так и этак повертеть его, но — написать настоящий роман) — это работа над собой. Дающая, как минимум, бесценный психотерапевтический (а заодно и стилистический да и просто жизненный) опыт.

Ведь, что такое, в сущности, роман? Многие литературные критики (и многие писатели тоже) полагают, что это такой жанр художественной прозы, отличающийся такими-то характерными особенностями. И это так! Но это — не отменяет главного: написав роман, человек приобретает некую новую степень осознанности. Даже если и не ставит перед собой такой задачи.

Денис Драгунский недавно в своих ответах на вопросы Неудобной Литературы написал, что: не следует «путать литературу с психоанализом – вернее, с «само-психоанализом». Почему? – тут же спросил я виртуального Дениса Викторовича, прочитав это утверждение. И Денис Викторович тут же ответил: «Потому что психоанализ – это работа с аналитиком. Понимание себя рождается в общении с другим». Вот и поговорили.

Эмоциональный выплеск Льва Пирогова (чей любимый писатель Аркадий Гайдар, всю сознательную жизнь, кстати, только и делал, что практиковал литературу как бесконечный психоаналитический сеанс, помогавший ему справиться с неврозами и прочими муками душевными, о чем подробнее читайте тут), так вот: выплеск Пирогова (удаленный автором из ЖЖ, но сохранившийся в Хронике Неудобной Литературы) вспоминается мне по этому поводу. Льва тогда буквально заклевали знатоки и ценители литературы и философии, так и этак скандируя насчет некоторой «банальности» продвигаемого Пироговым романа «Адаптация». В ответ Лев рассвирепел и дерзко бросил им: да вы ведь просто кучка некрофилов! Почему? Да потому что вы любите литературу не так, как я ее люблю. То есть не жизнь в литературе вы любите, а любите в ней буквы, слова и складные предложения. В которых, самих по себе, нет ни жизни, ни красоты, ни живого смысла. А есть только приемы, мертвый эстетизм и игры бесплодного разума.

Впрочем, пусть лучше он сам повторит:

«Я сейчас читаю рассказ, в котором среди прочего идет речь о маленьком мальчике, оставшемся сиротой. И давлюсь комками в горле. Я его уже второй раз читаю и второй раз давлюсь. Перед этим читал роман, там был безнадёжно больной младенец — и тоже давился! И мне эти произведения очень нравятся. И мне не то чтобы похер, — я не различаю, как они там написаны. Как совершенно верно заметила Колядина, мужчине должно быть похер, какого размера задница у любимой женщины. Или что там. Околососковые кружки.

Я читаю сквозь это. Для меня литература не имеет значения. Я, как надеюсь и все люди, не считая кучки экзотических некрофилов, не люблю литературу. Что там с ней, мне всё равно. Мне интересно лишь то, что эта литература делает: успокаивает, развлекает, будоражит, искушает, совращает, возбуждает, лечит, калечит. Но — это делает не она. Не литература. Не окно показывает вид за окном. А кто? Не знаю. Можете сказать «я сам себе его показываю». Может — как-то иначе».

Дальше можно не цитировать. Потому что дальше Пирогов скатывается в постсоветскую риторику насчет литературы смысла, и нам становится понятно, что тьма неведенья заполонила разум этого некогда столь крутого и революционного литкритика. То есть понятно становится, что говорит он уже как-то несколько не о том… Не о том, о чем говорю я, призывая каждого, кто может найти силы написать роман, — непременно сделать это.

Что будет, если каждый человек, способный написать роман, сделает это?

Что вообще означает «способность написать роман»? (далее…)

Наталья Рубанова уже знакома читателю Перемен. Мы публиковали ее повесть «Анфиса в Стране Чудес» (и там же подробнее представили ее) и эссе об Индии «Индия с Доппельгангером».

Теперь — почитаем ответы Натальи Рубановой на нашу анкету. А завтра я представлю ее роман(с) «Сперматозоиды», который мы начинаем сейчас публиковать на Переменах отдельной блог-книгой.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

«Писатель»? Словечко становится почти неприличным – в кали-югу на шарике и третьесортная детективщица – «писатель», и любой мало-мальски связывающий слова в предложения журналист: оба, растиражированные, играют в игру «Найди 10 отличий между школьным сочинением и собственно литературой», но упорно не замечают слона.

Давайте пользоваться нейтральным «автор». «Литератор». Медиум: без кавычек. Проводник. Посредник. Буфер обмена между «дольним и горним». Многомерное тело, сквозь каждую чакру которого проводят высоковольтные чувства невидимые в трёхмерке энергии, – высоковольтные чувства, одолеть которые, не потеряв при этом т.н. рассудок, «буфер» из плоти и крови может лишь при условии облечения этих самых высоких частот в форму того или иного текста. И потому, чем тоньше, чем неординарней, чем лучше он проводит (не будем касаться таких «проклятых русских вопросов», как «качество текста», ок?), тем меньше у него шансов в этом социуме быть прочитанным/услышанным, ибо он просто не резонирует с более грубыми вибрациями: подобное притягивает подобное, дважды два. Вот почему Натали Саррот – «не для всех»? Почему ее не чувствуют? Потому что не в состоянии. Потому что не доросли. Потому что она на ИНОМ языке людей с ИНЫМИ людьми говорила… Потому что поток, который она проводила, не по зубам (не по чакрам) даже основной массе «мыслящей части человечества» оказался… Что же касается ныне живущих авторов, то хотелось бы дожить до, так скажем, «второй волны популярности» Валерии Нарбиковой: невероятно талантливый автор, о котором каких только слухов и сплетен среди «настоящих писателей» – тех, кто «боллитру» делает, – не ходит… а она сидит себе дома да создает маленькие шедевры: от руки, карандашом – и не печатается нигде. В 90-е имя её гремело; миллионные тиражи – всё было, было… Сейчас издатели не решаются издавать её книги, потому как Валерия Спартаковна слишком хорошо пишет. Проводит так, что мало не покажется. Один главред толстого журнала как-то сказал, прочитав её роман «Сквозь»: «Она что – сумасшедшая?»: огрубела чуйка-то… Уверена: при грамотном пиаре это имя вновь зазвучит. У книг Леры Нарбиковой может начаться вторая жизнь. Может. Бог в помощь.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Убийственный вопрос. Убийственный. Вот писала я, скажем, «усложнённым», как некоторым казалось, языком (роман[с] «Сперматозоиды»). Или – «усложнённо» – о людях моногендерной направленности (рассказ «Литвинов»). Или об изменённых состояниях сознания (новелла «Вспышка»). И совершенно меня не трясло, кто что подумает. Взрослого – выросшего – человека по большому счету не должно волновать, что о нём думают: чужие представления не имеют к его реальности никакого отношения. И потому: какая «грань», какие «особые темы», что значит «вызвать у читателя отторжение»? И: что такое «успех»? У Цветаевой: «Успех – это успеть». Добавлю: успеть записать/провести главное в пресловутом «здесь и сейчас». Записать/провести максимально эффективно, максимально честно (не об автобио, вестимо, речь: просто максимально честно). Максимально неизбито, если угодно. На бес/пределе собственных возможностей. На крови. На костях. На коже, ага. Банально? «Банальнее» не бывает, потому как всё остальное – лажа. Потому как коммерческий успех и успех литературный – вовсе не близнецы: прописные истины, даже говорить о том неудобно (блистательный Пелевин – чудесное исключение из правил). Ну а писать… писать нужно, разумеется, обо всём, что по-настоящему, в силу тех или иных причин (а то и беспричинно), «трясёт»: никаких табу – кроме, пожалуй, единственного: энергия текста не имеет права превращать энергию человека в звериную – вернее, в «хищную», хотя иной раз кажется, будто именно это и происходит, и искусство играет в том не последнюю роль. Двуногие словно бы поменялись местами с теми, кого по ашипке всё ещё называют «братьями нашими меньшими»: с маниакальным упорством продолжают они истреблять этих самых «братьев» – истреблять, не только и не столько убивая, сколько потакая варварскому конвейеру – но идите-ка лучше на сайт «Вита»… Текст же – если говорить о его идеальной миссии, а не об утилитарном жанровом «назначении», – даже самый злой, чёрный, тяжёлый, – вправе намекнуть имеющему глаза и уши на то, что «выход с противоположной стороны» есть. Понимаете? Иначе всё, чем мы тут занимаемся, гроша ломаного не стоит… да оно и впрямь ТУТ не стоит: есть, к счастью, иные счета.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

У каждого свой порог нельзя/можно. Я, раз уж Вы спрашиваете, могу писать о чём угодно, если «копну» тему… другое дело, не хочется уже. Чем полифоничней твоя строка, тем чаще ловишь себя на мысли, что не хочешь браться за треклятую «мышку»… Но об этом не здесь и не сейчас. А вообще публика ёрзает на стуле, когда ей вместо привычного уродливого литбифштекса подают, так скажем, стильное вегетарианское литературное блюдо… она, «публика-дура», просто не в состоянии оценить его вкус: высший вкус. Потому как «русское горло обожжено водкой». Простите, больная тема: о какой аудитории мы вообще говорим? Есть читатели Набокова, Бунина, Уэльбека, Сорокина, Рубиной – и другие… «Читатели газет»: М.Ц. всё сказала давно. Не боялась. Петли – и той. (далее…)

Я бы мог отправиться вслед за утраченным… Мог бы снова отправиться на его поиски, убеждая себя, что всё в порядке, что оно не погибло тогда, в те дни без солнца… Чей-то знакомый голос утверждает, что оно действительно не погибло. Оно живёт, оно тоскует без меня, считая меня таким же утраченным.

«Ты всегда делал шаг первым. Утраченное никогда не найдёт тебя само. Ты должен сам пройти через этот невыносимо трудный путь».

«Помолчи», — прошу я своего невидимого собеседника, съёжившись от страха…

Перед моими глазами возникают жуткие образы… Оно действительно живо, тоскует по мне, надеется на то, что я, как всегда, сделаю шаг первым…

Я пытаюсь убежать от этой страшной картины, закрыв глаза, но образ лишь стал более чётким…

Я никогда не думал, что утраченное можно вернуть. Теперь я всерьёз задумался над этим. Мало того, я задумался над тем, что представляет собой это УТРАЧЕННОЕ. Что это? Мысль? Чувство? Эмоции? Или же это человек? А вдруг это часть моей души? Самая яркая часть сознания, горящая, подобно звезде? Вариантов много, об этом можно думать до конца своих дней, но, однако ж, это не меняет одного плачевного факта: я изменился за это время. Я больше никогда не делаю шаг первым, прошли эти времена. И я заранее знаю, что уже НИКОГДА и шага не сделаю по направлению к утраченному. Ведь если утраченное стало утраченным, значит это было кому-то нужно. Вряд ли это произошло для того, чтобы я отправился в далёкий путь, чтобы вернуть это себе.

Когда я пришёл к такому выводу, мой невидимый собеседник больше никогда не разговаривал со мной. Кем он был, этот невидимый собеседник? Останками некогда сильной надежды, что когда-то жила во мне?

Если так подумать, то я разрушаю всё, что поселяется в моём сознании. Я разрушил надежду, я создал утраченное… Слишком много этого утраченного во мне. Неизменной остаётся лишь память, которую я тоже, по глупости, чуть не уничтожил. Приобрёл ли я что-то новое? Это крайне сложный вопрос, который я слишком часто задаю…

Неужели всё то, что я приобретаю, это то самое, утраченное, слегка исказившееся? Неужели я всё видел, и всё остальное – всего лишь глупое повторение?? Я не хочу, и не собираюсь с этим соглашаться…

Когда-то я жил надеждой. Это прошло. Теперь я просто смотрю в будущее. Мне нравится то, что я там вижу. Остаётся лишь идти по этому пути и не сбиваться с него. Этот путь специально для меня. Только мой путь. Как всегда, не самый простой…

Я больше не создаю утраченного. Мне надоело слышать этот глупый голос надежды, утверждающий, что всё моё будущее состоит в утраченном. Нет, это будущее не для меня.

Когда я видел сны, ещё в далёком прошлом, я видел это будущее… Тогда оно показалось мне странным, и, проснувшись, я ещё очень долго думал об этом странном сне, который тогда являлся всего лишь сном. Тогда у меня было всё по-другому. Другой внешний вид, другие цели, и весь мой мир был сплошной мечтой. Мечтой о том, что утрачено сегодня.

Зная будущее, я могу смело шагать вперёд, остерегаясь лишь бесов и убийц. Я знаю, что рано или поздно и те, и другие появятся на моём пути, но на то мне и даны ум и хитрость, чтобы обойти их стороной.

Я нисколько не жалею об утраченном. Так или иначе, моё будущее с ним не связано, хотя и будет в моих мыслях до конца моих дней.

Утраченное. Это даже не проклятье… Сейчас это всего лишь прошлое. Прошлое, в котором я не нуждаюсь.

Вьюга бесновалась так, будто в самом аду ее спустили с цепи. Будто, двигаясь от замерзшего озера девятого круга, того самого, в котором был заточен Люцифер, холод поднимался вверх, к этим проклятым равнинам, пустынным, безразличным к жизни. Она резала людей по лицам, пыталась сорвать с них одежду, толкала их, сбивала с ног, волочила по земле. Уставшие сопротивляться, люди оставались неподвижно лежать, и, словно добившись того, чего она от них хотела, вьюга накрывала их своим белым саваном, уже без всякой злобы, будто бы даже ласково. Укрывала их и убаюкивала.

Люди. Разве можно было назвать этих существ людьми? Закутанные в шубы мужские и женские, иные в платки или в шерстяные и шелковые материи, головы и ноги обернуты платками и тряпками. Лица черные, закоптелые; глаза красные, впалые, словом, нет в них и подобия солдат, а более похожи на людей, убежавших из сумасшедшего дома. Изнуренные от голода и стужи, они падают на дороге и умирают, и никто из товарищей не протянет им руку помощи. Они падают без хрипа, стона иль слова. Будто бы даже со вздохом облегчения. Они не тянут к идущим рук. Не говорят и не плачут. У них нет сил. Холод и голод выпили из них силу: куда делись те бравые воины, пересекавшие Неман в июне сего года? Куда подевались эти стройные полки, уверенные лица, с напомаженными усами; блестящие штыки, пестрые мундиры, султаны и плюмажи, разноголосый говор французов, поляков, немцев, итальянцев, голландцев, испанцев? Их задорный смех, песни, звон оружия и ржание лошадей, бой барабанов и звуки флейт? Все это кануло в Лету, замерзшую русскую Лету, которая расступившись и освободившись ото льда, поглотила все это без остатка и снова облачилась в лед. (далее…)

Фото: YanivG/Flickr.com

1. СЕЛЬСКИЙ ЭЛЕКТРИК О СЕБЕ

Здравствуйте, я – сельский электрик. Живу я в селе, а следственно работаю электриком. Электрик – хорошая работа.

Постоянно я вижу лицо человека в огне, это позволяет мне вспомнить о прошлом, кричащие люди, всюду огонь, плотный дым… Быть может, именно это событие заставило меня стать электриком.

Я не могу видеть лица в окнах, я не могу видеть красные занавески на окнах, я не люблю газовые плиты. Просто я помню людей в огне, помню их лица, безмолвный крик. Ведь глядя на них, я думал, что они поют, ведь это так гордо, погибнуть с песней… Как жалко, что я ошибался тогда, верно я был слишком молод.

Пожалуй, из моей жизни это самое страшное воспоминание. Ведь, возможно, я бы спас их тогда, швырнул бы камень в их окошко, дав им возможность дышать, но я просто не хотел мешать им петь.

Иногда я жалею о том, что моя память никогда меня не подводила, слишком много страха, много обид. Хочется всадить нож по рукоятку в спины своих обидчиков. Верно, хочется мне невозможного. Нужного, необходимого, но невозможного. Так вот и живу, чиню приборы, подключаю электричество, и в то же время тайком наблюдаю за происходящим. И то, что происходит вокруг меня, – мне не нравится.

Нет, я не считаю себя бедным, глупеньким электриком, которого не устраивает маленькая зарплата, но просто раздражает кучка мелких неприятностей, а скорее даже неудач. Неудачи, разочарования, всё это дерьмо, которое следует забыть, да не получается. Надо забыть все неудачи, предугадывать шаги противника, и не ошибаться.

Может ли пение быть безмолвным?

Может ли пение быть бесконечным?

Может ли песня быть в мыслях мертвеца?

2. СМЕРТЬ

Сейчас, оглянувшись назад, я понял, как мало осталось нас, электриков. Наша электрическая эра подходит к концу, но мы не знаем, что заменит нас. Быть может, ЭЛЕКТРИЧЕСТВО? Ведь многие сдались, потерялись, отстали в пути. Многие забыли, кто они такие, некоторые решили, что уже никому не нужны. Конечно, меня тоже посещала эта мысль, но я отгонял её, как дурной сон наяву…

Я – один из немногих, кто не упал лицом в грязь перед другими, как это сделали другие электрики, которые уже недостойны иметь это звание. Они ведь решили, что каждый электрик будет проклят до тех пор, пока будет носить это имя.

Но я, несмотря на преграды и сильный дождь, иду вперёд, и знамя электрика развевается на ветру. Глаза застилают слёзы, капли дождя, нас уже не так много… Проносится время, исчезают люди… Жалкая кучка сельских Электриков, которые хотят выжить, которые готовы бороться до конца. Мы идём, нас уже шестеро. Седьмой исчез, у шестого вырывается истерический смешок, и тут же он исчезает в густом тумане… Но в этой ситуации никто не способен спасти шестого, или подобрать седьмого. В этой борьбе нет времени. Надвигается туман, готовый поглотить…

Туман пожирает электриков, он становится больше, сильнее… Пять уставших электриков вяло несут свой флаг, и лишь мысль о том, что они – последние, заставляет их идти быстрее…

Одно я знаю точно. Электрик – это не просто профессия. Электрики – это та кучка людей, которые стремятся выжить в жестоком мире. Электрики – это те люди, которые вынуждены скрываться от жестокого тумана, который стирает образ электрика из жизни тех, кто помнит и любит. Им не суждено выжить, как это ни плохо и печально.

Не знаю, сотрутся ли эти надписи, когда туман найдёт и меня. Надеюсь – нет. Никогда я не предам свою профессию, никогда не изменю свой образ жизни, до последней своей секунды буду помнить свой первый опыт…

Иногда хочется броситься в туман, как электрик номер 6, но где же здесь моя логика, где мой инстинкт самосохранения? Хочу написать здесь подробнее о профессии НАСТОЯЩЕГО электрика, ведь, быть может, кто-нибудь найдёт эту тетрадь, возобновит старые традиции и профессию Электрика. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

12. КОНЕЦ ПРЕКРАСНОГО?

Наступают холода. Сегодня пошёл первый снег. Всё меньше летних весточек. Я сижу у камина и греюсь, хотя должен постоянно искать. Я чувствую, что что-то происходит. Её образ в тумане, и я чувствую предательство, к которому начинаешь привыкать в холодные времена, и мне не сидится в кресле. Рука опрокидывает бокал с вином. (далее…)

(посвящено Таде Маргарите Ионовной)

Фото: MedoRRa/Flickr.com

Родилось новое солнце. Это солнце никого не грело, кроме себя самого, и к себе никого-никого не подпускало…

«Мне хорошо, — говорило солнце. — Мне тепло и уютно, я грею себя, и я не желаю, чтобы тепло это распространялось на кого-то ещё».

И это было верно… Вокруг солнца действительно было тепло и уютно, но стоило к нему кому-то приблизиться — из нежного тепла тут же образовывалась испепеляющая ярость.

«Верно ты родилось в странном месте, — сказала как-то солнцу мудрая звезда. — Ты одиноко, вокруг тебя ни единой планеты, ни единой звёздочки… Тебе, наверняка, грустно и одиноко».

«Ничего подобного, — ответило солнце, — мне абсолютно никто не нужен, я вполне самодостаточно, у меня есть моё же тепло, и тратить свой свет и своё тепло на кого-то по меньшей мере глупо».

«И тебе нисколечко не скучно? — удивилась мудрая звезда, — неужели ты настолько эгоистично, что не возникает и желания согреть, приласкать кого-то своим теплом?»

«Если это кому-то необходимо, пусть обращаются к другому солнцу», — важным тоном ответило новое солнце, и ответ этот дал понять мудрой звезде, что такое солнце исправит лишь чудо. (далее…)

Венедикт Ерофеев был одним из тех писателей, кто не мог не писать. И многие его книги попросту не укладывались в каноны столетиями назад созданных жанров.

У него были удивительные глаза – как у ребенка, с детской наивностью робко смотрящие на мир. Казалось, что в них – в этих глазах – выражалась и вся мировая скорбь, и жалость, которую завещал нам Христос на кресте. Какая-то христианская, самоотверженная жалость ко всему человечеству – миру хищническому, грубому, которого он сторонился. Так и пытался всю жизнь уединиться, забиться куда-то, сжавшись в комок. Но нет — как кафкианского героя, его все равно находили, все равно обвиняли в самых смертных грехах, на месте же судили и подвергали жестокой расправе. Просто потому что это единственный удел любого обладателя чистого или, как сказал бы гончаровский Штольц, «золотого» сердца, любого праведника. В том числе и современного.

Вот его лирический герой просыпается в неизвестном подъезде. Будем перманентно отождествлять его и с личностью автора. В нашем случае это такое же абсолютное слияние рассказчика и писателя, как и, допустим, в пушкинском «Евгении Онегине».

Осеннее солнце – насыщенно-рыжее, словно яичный желток – еще только всходит в бледно-голубом небе. Из окошка в одном из пролетов явствует – по земле лоснится утренний туман. На лестничной клетке царит полумрак, откуда-то снизу доносятся шаги и чьи-то обрывочные, эхом отражающиеся возгласы. Хлопают двери, колокольцами звенят ключи. Утренний холодок пробирает нутро, пульсируя где-то под плотной кожей сапог и в области поясницы. (далее…)

Сон — это частичка смерти, которую мы занимаем заранее,
сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь.
Сон — заем, сделанный у смерти для поддержания жизни,
иначе говоря «процент со смерти», причем сама смерть — это
уплата всего капитала, уплата, отсрочиваемая тем дальше, чем
выше проценты и чем правильнее они вносятся.

После ужина, как обычно, я вышел прогуляться. Рекомендация №4 санаторно-курортной книжки гласит:

«После приема пищи ходите. Ходьба для вас — могущественный лечебный фактор».
Конечно же, я гулял после ужина не только по причине соблюдения этой рекомендации, но в этот вечер я чувствовал сильную слабость, и мне пришлось побороть себя, чтобы выйти из номера. К тому же во время ужина я нарушил рекомендацию №2: «Выходите из-за стола с чувством легкого голода», поэтому прогулка была просто необходима – меня подташнивало, и я чувствовал тяжесть в животе.

Я решил пойти к расположенному вблизи санатория озеру, полюбоваться красотой пейзажа, блуждая по берегу, и не спеша вернутся к себе в комнату. В мыслях моих не было ничего особенного, я медленно шел, наслаждаясь свежим воздухом и слушая разнообразные звуки, издаваемые многочисленными птицами, витавшими вокруг. Следуя по тропинке, ведущей к озеру, по левую сторону от себя я заметил небольшие белые цветочки, они показались мне очень красивыми, и я присел возле них на корточки, чтобы разглядеть их подробнее. Так я просидел какое-то время не шевелясь, затем мне показалось, что от цветков исходит приятный запах, и придвинул поближе к ним свой любопытный нос, но тщетно: я ничего не разнюхал. Ноги начали затекать, и я медленно поднялся, чтобы продолжить свой путь, но не прошел я и десяти метров, как мне пришлось остановиться. Я почувствовал какую-то резкую перемену внутри себя, и эта перемена была не в лучшую сторону. Я не знал, что мне делать дальше. Мне уже не хотелось идти к озеру, но тяжесть и тошнота еще не ушли, поэтому я стоял несколько минут на месте, размышляя о том, как выбраться из этой ловушки. Я начал перебирать в голове причины, которые могли вызвать такое самочувствие: перемена погоды, скачек артериального или внутричерепного давления, усталость, или может быть, попавшийся в утреннем салате лук, который мне противопоказан? Но все эти причины все-таки не давали ответа на вопрос, почему все вдруг так странно переменилось. Я продолжал стоять, мысли быстро превращались в густую и липкую кашу, и, ко всему прочему, в голове моей начала надоедливо повторятся одна и та же фраза из песни, которую я слушал неделю назад: «You don’t love me, you just hate to be alone». Какое отношение эта строка имела к данной ситуации, понять я не мог, тем не менее, она повторялась без остановки, доставляя мне мучение. (далее…)

на улице жара. и чем дольше я думаю об умопомрачительной, нежной красоте розовых стринг, тем интереснее жить дальше. это нормальное проявление шопоголизма. здорового такого, жирного!
в сей психологической каверзе, как в ларце, таится сокровенное желание быть собой или ещё что-то более живое.
но это так, к слову…

«Андалузский пёс» – только дурак или дура не увидит в этом синематографе выпад гениального дарования художника против изумительнейшей гениальности поэта.

Антилорковская выходка Сальвадора подтверждает догадку любого здравомыслящего человека о завистливости Дали. Дали был чертовски завистлив. Особенно к Фредерико Гарсии Лорке. Лорка был гением прекрасного, Дали – гением разложения. А разложение всегда желает быть прекрасным, но никогда им не будет (хотя блеск разложения и слепит похлеще сварки). Отсюда и зависть!

Дали визуализировал в «Андалузском псе» собственную зависть. (далее…)

Ровно 15 дней назад, 13 июня, исполнилось 45 лет Григорию Перельману. Математику, доказавшему гипотезу Пуанкаре и отказавшемуся от премии в миллион долларов.

Раннее утро, петербургские трущобы, дебри спальных районов – сквозные арки, лабиринты двориков, ряды безликих изваяний-домов. Задранные ввысь острые сучья рябины со скукожившимися потемневшими плодами. Над головой воспаленное пасмурное небо, в атмосфере знобит утренний холодок. Ранняя весна или поздняя осень, сейчас это не имеет значения.

Смуглолицый дворник-мигрант принимается за свой каждодневный нелегкий труд. Открыв облупившуюся дверь подсобки, он берет метлу и выкатывает на свет тележку – дырявое жестяное корыто на четырех колесиках. По колотому, залитому ночным дождем асфальту всюду снует не поспевающий на работу люд. Шлепают по лужам в школу младшеклассники – с цветастыми, еще по-детски нелепо болтающимися за спинами ранцами. Торопятся и студенты, прибавляя шаг. Чуть более вальяжно спешат на место службы взрослые мужчины — с портфелями, в аккуратных костюмах. Среди них до метрополитена добирается и наш герой. На нем дешевая китайская куртка, мешковатые, от времени растрепавшиеся брюки, старые разношенные сапоги и высокая, чуть свисающая назад зимняя шапка. Из-под нее торчит копна длинных и неухоженных волос. Такой же небрежной представляется и темная курчавая борода. Из-за нее этого человека по ошибке зачастую принимают за старика, несмотря на то что он еще сравнительно молод. (далее…)

Часть первая, «Послание». Ну вот, а потом послал. На робкие «мэй би, позже?» только тенью качал да пришпоривал: «Тепло ли тебе, Фёдоровна?» – стоял, как всегда, за левым. «Тепло, Зазеркальный, тепло-о», – отвечала я, подглядывая за планеткой в один из глазков железной птицы, летящей по направлению к Дели: да и что оставалось? «Индия-мать зовет!» – настаивал. Индия, обойтись без которой, как выражались классики библиотечного жанра, было «решительно невозможно»…

Дважды два: требовалось выгулять почти живого (уже) персонажа. С русского на русский: добить текст, дабы он «с легкостию необычайной» не добил бесстыдного сочинителя, в общем… «Когда вода подступает к горлу, выше голову!» – «И спину, душа моя, и спину!» – оказывается, Двойник г-на Леца давно уже мирно беседовал с моим Доппельгангером: оставалось лишь закрыть глаза и сдаться – «обнуление» неизбежно: ежли повезет, можно и вовсе сменить кожу. (далее…)

Холод положил меня в тёмный ящик. Перед глазами не возникает никаких образов. Тишина, и никакой романтики.

Пустота. Мой новый мир. Лишь я и ящик. Когда-то было что-то совсем иное. Моим миром была планета, быть может, это был космос, ну или даже солнечная система. СОЛНЕЧНАЯ. В ящике нет и намека на Солнце, проще простого с годами забыть, что оно вообще когда-то было. Мой новый мир, мой новый condition, моё одиночество. Печаль? Едва ли, ведь теперь у меня даже нет мыслей. Они преобразовались во что-то, ранее неведомое мне. В тот же новый condition. Теперь я — человек новой формации. Недочеловек, или постчеловек, как в песне The Beateles Mr. Postman. (далее…)

Раньше я часто бывал в этом Доме. Темный, деревянный, большой, он состоит в основном из пустых комнат, покрытых пылью и сухой мелкой стружкой, такой, как оставляют иногда насекомые, поедающие деревянные стены и пол. Комнаты соединены темными коридорами, этажи – узкими лестницами. Очень ветхими и кое-где абсолютно прогнившими, так что ходить по ним – дело крайне рискованное, особенно когда торопишься.

В этот раз я уже примерно знал, куда мне надо идти. Если подняться по лестничным лабиринтам высоко, вспоминал я, перейти через бездну переходов, сквозь множество дверей, залов и комнаток, а затем пробраться за дверь, ведущую то ли на крышу, то ли в какой-то странный амфитеатр, — есть шанс перейти границу, попасть туда, на ту сторону…

Над амфитеатром пылает голубоглазое око с ядовито белыми зрачками облаков. Скамейки поломаны, как на старом пионерлагерном стадионе. Серо-коричневые доски сидений почернели, под ними зияет пустота. (далее…)