—Плачь! Плачь! Плачь! Он ушел, теперь ты можешь плакать, он не увидит твоих слез. Поплачь, тебе легче будет! Не держи слезы. Послушай, что говорю, — поплачь, и отпустит.

Она стояла передо мной с белым, как полотно, лицом. Словно кто-то выпил из него всю кровь.

—Ну поплачь…

—Ха-ха-ха, — хрипло засмеялась она.

—Это не смешно! Он мог бы купить ожерелье, но пришел сюда, чтобы сделать тебе больно! И он сделал!

—Ха-ха-ха.

—Да, я знаю, каково тебе сейчас. Могу представить. Ты спускаешься с горки, ты не смеешься. Слезы текут из твоих глаз. Он берет ее за руку. А это должна быть твоя рука. Он обнимает ее. А должен обнимать тебя. Но тебя он не любит. А хочешь знать, почему? Да потому, что она — лучше. Она — настоящая, а ты — нет. Вспомни, что он сказал. Она похожа на тебя. Ты, наверное, сейчас спрашиваешь себя, почему он предпочел подделку, когда есть оригинал — ты. Но горькая правда в том, что это она — оригинал, а ты — подделка. Он это понял и ушел от тебя. С ней он будет засыпать и с ней просыпаться, а тебе осталась только боль.

—Ха.

—Не смейся, это не смешно.

—А ты замолчи! Не говори со мной, твои слова удесятеряют мою боль.

—Лучше выплакать ее сразу, чтобы в тебе не осталось ни капельки.

—Нет-нет, только не слезы. Только не слезы.

—Его рука большая и теплая. Твоя ладонь могла бы в ней раствориться. Но держит он за руку не тебя. А ты больше никогда никого не полюбишь. Всю жизнь будешь любить его одного. Ты всю жизнь будешь несчастлива.

—Нет-нет, — мотает головой, отбиваясь от моих слов.

Подходит к шкафу, открывает дверцы, забирается в него, закрывается с той стороны. Из шкафа доносится глухой смех. Вот тварь! Не заплакала! (далее…)

А писать в айпад, а не в молескин это совсем плохо или пойдет?

Ну вот я сижу у самого берега моря, на краю земли. Я так долго сюда хотел. И теперь я здесь. Что изменилось, что я должен был почувствовать после всех странствий. Что я чувствую сейчас — одиночество, грусть, опустошенность. Как найти баланс в себе, как достигнуть гармонии при понимании, что я абсолютно одинок на этой планете. Что общество, которое окружает меня, абсолютно чуждо мне. Моя жизнь это полоска света на конфликте современного общества и индивидуума.

Я сбегал от этого общества и жил в другом мире, в другом обществе. Хоть ценности многие были мне близки. Начался другой внутренний конфликт. И пришлось вернуться в Россию. (далее…)

В своей работе «Диссидентство как личный опыт» писал Андрей Синявский: «Отказ от советской идеологии предполагает не только инакомыслие по отношению к этой идеологии, но также разномыслие внутри инакомыслия». Однако ещё важнее, что отказ от советской идеологии предполагал существование в подполье или, иначе, существование подполья – и подпольных идей, с их утопизмом и духовным максимализмом.

Народничество эпохи Успенского и Михайловского кончилось духовно в революционных кружках. А народничество времён Твардовского – в диссидентских. Вот что формулировал революционер, скажем, в лице Троцкого: «Для нас факт остается фактом. Ржаное поле, как оно есть, не приняло интеллигента, как он есть. Социальные условия деревни встали в противоречие с задачами интеллигенции» Точно так же советские диссиденты, с их идеями и подпольем, куда загнаны были мечты о политической свободе, формулировали новые задачи, например, Григорий Померанец: «Интеллигенция есть мера общественных сил — прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу».

И тогда, на рубеже семидесятых, вдруг появляются обращения к власти, казалось, обличающие её, но взывающие к соглашению с ней же: письмо Григория Померанца к XXIII съезду партии, «Письмо руководителям партии и правительства» Сахарова, Турчина, Роя Медведева – и ответное, только уж не от партии, «Письмо вождям Советского Союза» Солженицына. Конечно, выдвигались условия. Главное и общее: прекращение политических преследований, идеологическая перестройка. Всё это уже письма из подполья. Это как бы два плана по отказу КПСС от своей идеологии, в которых заявляются новые исторические цели для страны – а, по сути, ставящие перед выбором: демократические реформы под её руководством – или русское национальное возрождение под её контролем. За подписью Сахарова: «Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в экономической, политической и культурной жизни общества.» Солженицын: «Вы, конечно, не упустите сохранить свою партию как крепкую организацию единопособников и конспиративные от масс («закрытые») свои отдельные совещания. Но расставшись с Идеологией, лишь бы отказалась ваша партия от невыполнимых и ненужных нам задач мирового господства, а исполнила бы национальные задачи». (далее…)

К юбилею главного и вечного enfant terrible русской литературы

«Я хочу умереть молодым. Прекратите мою жизнь насильственно, пустите мне кровь, убейте меня, замучайте, изрубите меня на куски! Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы. Лучше в апреле-мае!», — писал Лимонов в «Дневнике неудачника» (1982). Но не станем же мы упрекать его в том, что не умер… Тем более что, не умерев молодым, за лишние годы он создал много интересного..

Destruction & creation

Красочная биография Лимонова известна в подробностях – прежде всего, из его собственных книг. (А что остается неизвестным, так то и неинтересно.) Известны его родители, женщины, друзья, соратники, этапы пути и пр. Известно, как его бросали и предавали. О его юности снят фильм «Русское» (2004) – единственный, кажется, художественный фильм про живущего ныне писателя. А еще есть роман французского писателя Эмманюэля Каррера, который так и называется – «Лимонов» (2011).

Шпана, богема, чужбина, война, тюрьма… «Лимоновской биографии хватило бы и на пять биографий литераторов или политиков – и каждый из них пребывал бы в статусе «живой легенды». Но свою огромную судьбу Лимонов прожил сам, один», — восхищается Захар Прилепин. (далее…)

Это будет не доклад, и даже не речь – это размышления, и я выписал для себя только цитаты, чтобы быть точным. Конечно, «Один день Ивана Денисовича» – это литературное произведение. Но называя его посланием я хочу сказать о Мысли, вложенной в написанное: о главной мысли Солженицына, на мой взгляд, современниками его и нами всё же до сих пор непонятой.

Да, советское общество после публикации этой повести должно было испытать потрясение, переосмыслить прошлое, прийти хоть к какому-то правдивому пониманию своей истории. Но свойство советских людей, о котором говорил сам Солженицын — их слепота. Не знали, не слышали, не видели – и вдруг увидели, узнали, услышали, хотя Солженицын с клеймом «антисоветчика» очень скоро стал изгоем этого общества. И вот до сих пор видят в его фигуре какого-то борца с «тоталитарным режимом», хотя коммунизм был ему отвратителен своим безбожием. Это христианский прежде всего писатель, но при этом мирового зрения. Вот такого христианского мирового зрения, которое было в русской литературе только у Достоевского.

«Один день Ивана Денисовича» — совершенно открытая христианская проповедь. Я не знаю, может быть Хрущев спал в начале и в конце, когда ему читали, и проснулся только на моменте, когда клал Шухов бойко кирпичи, но ничего зашифрованного в ней совершенно нет. Солженицын бесстрашно, свободно, открыто говорит именно о христианстве. И главный смысл этой вещи – конечно, вопрос о Боге. (далее…)

Вейль Э. Гегель и государство. Пять докладов / Пер. с фр. Ю.В. Быстрова. – СПб.: Русский Миръ, Владимир Даль, 2009. – 283 с.

1930 – 1950-е гг. во Франции – время взлета интереса к немецкой философии. Начавшись со стажировок молодых французских интеллектуалов в Германии, отправляемых для ознакомления с немецкими неокантианскими исследованиями, и возвращавшихся, усвоив или во всяком случае «впитав витавшую в воздухе» феноменологию и «экзистенц-философию», этот интерес вскоре пошел дальше, точнее к истокам – к немецкой философии 1-й трети XIX века, почти не известной на тот момент во Франции.

Этому способствовал и «левый» политический привкус французской интеллектуальной жизни, усиливающийся в это время – от некоего размытого «социализма» он все больше тяготеет к марксизму, находившемуся в своем «героическом периоде». Обаяние интеллектуальной доктрины, призванной обновить мир и положить «новое начало», не только обещающей перейти в действие, но и осуществляющей этот переход в действительности – вид истории, пришедшей в движение – и притом разумное «новое начало», дающее выход из ситуации абсолютного тупика послевоенной (как вначале казалось, а затем оказавшейся межвоенной) Европы, – этому обаянию было трудно противостоять. Тем более что сам мир на тот момент представал разделившимся на две прямо противостоящих друг другу доктрины – с одной стороны, вызов, брошенный коммунистами, с другой – ответ на этот вызов, данный итальянским фашизмом и другими, родственными ему новыми правыми движениями. То, что оказалось между, представлялось существующим по инерции, межеумочным состоянием, неспособным даже сколько-нибудь внятно дать себе отчет в собственном положении, опирающимся на доктрины, в которое само уже не верило и одновременно не позволяло продумать до конца, довольствуясь формулами, которые можно повторять, не вдумываясь. Что еще важнее – все эти «промежуточные» позиции оказались именно теми, которые привели мир к I-й мировой и оправдывали ее, призывая каждая своих последователей к «священной войне». Основные идеологические позиции, которые привели к мировой катастрофе и освящали европейскую бойню, не выглядели даже в глазах своих собственных сторонников убедительными защитниками мира, такими, которые могут предложить хотя бы «мирное существование»: обыватель больше не мог доверять и верить, что и его обывательские интересы, его повседневность смогут защитить традиционные позиции – и если еще держался за них, то от того, что альтернативы пугали его еще больше (а когда ситуация продолжала обостряться, то выбор его все чаще становился выбором «против», решением о том, какой из альтернатив он сильнее боится). (далее…)

8 февраля (27 января) 1837 года поэт стрелялся с Дантесом

Старый лагерник мне рассказывал, что, чуя свою статью, Пушкин всегда имел при себе два нагана.
Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным

Причудливость мифа, согласно которому наши знаменитые дуэли — не поединки равных, а нечто вроде заказного убийства, можно, по-видимому, объяснить особенностями русского характера и здешними обычаями. Меж тем, что принято называть национальной трагедией, — это трагедия рока, судьбы. Просто игра случая, в конце концов. И тот, на кого вешают все смертные грехи, виноват здесь не более того, кто пал его жертвой.

Понты выше закона!

Известно, что Пушкин относился к дуэлям не только с особым вниманием, но и с особым удовольствием. Его возбуждали ситуации, в которых жизнь, как он выражался, становилась на карту. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Его влекла, тянула к себе, манила эта бездна. Поэт дружил с Якубовичем, «сделавшим из дуэлей свою специальность», и называл этого бретера не иначе, как «герой моего воображения». Дружил он и с Толстым-Американцем — тем самым, который с удовлетворением заносил в особый список имена людей, убитых им на дуэлях (одиннадцать человек, между прочим!). Кстати, крепкая эта мужская дружба и завязалась после того, как Пушкин вызвал Толстого на дуэль…

Дуэли были тогда запрещены, но русский дворянин мелочи, подобные закону, в расчет не брал. Понты выше закона! Пушкин многократно вызывал на дуэль, был вызван, участвовал в нескольких поединках, которые, благодаря удачному стечению обстоятельств, обходились без кровопролития.

Кроме того, отношение Пушкина к смерти даже по тому времени отличалось чернушным эстетством. «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии», — писал он другу Вяземскому. И добавлял ернически: «Обещаю тебе, однако ж, вирши на смерть его превосходительства».

Что касается личности Дантеса-Геккерна, то, как бы ее post factum ни интерпретировали, известно, что вначале они подружились. Тогда Пушкину было 35 лет, а Дантесу — 22 года — разница существенная, и, возможно, поэту, уже начавшему остепеняться, но носившему некогда кличку Француз, приятно было общаться с молодым человеком, во многом похожим на него самого. Детская, не по возрасту, шаловливость, постоянное балагурство, шуточки да насмешечки, успешное волокитство. Дантес служил в полку три года и получил за это время сорок четыре взыскания. Он плевать хотел на военную дисциплину, не приходил на дежурства, мог на параде закурить сигару etc. Но зато товарищи считали его «славным малым». Его принимали в лучших домах Петербурга, его любили женщины. И мужчины тоже. (далее…)

Проникновение вглубь. Из цикла «Вятка по-французски»

Фотографии сделаны французским фотографом-гуманистом, педагогом Эрихом Принципо (г. Тулон) в 2011 г., во время летнего пребывания иностранного гостя в Вятке. (далее…)

Являющуюся как бы неким водоразделом российских запада и востока

Несмотря на то что официальная, уральская граница Европа-Азия находится в свердловской области, город Вятка всегда считался срединным местом меж дорогами на Москву и на Пермь. Туда и туда – полсуток пути по железке. Представляем 2 взгляда на старинный, почти семисотлетний русский город: взгляд художественный и фотографический. (далее…)

Вышла книга о Владимире Путине в современном российском искусстве. Алексей Колобродов. Культурный герой. – СПб.: Геликон Плюс, 2012. – 356 с.

Я стоял на Майдане во время «Оранжевой революции». Не потому что голосовал за них, а потому что было интересно. Ещё интереснее было бы взглянуть на «оранжевые» события глазами разных людей, так сказать, влезть в чужую шкуру. Лучше всего в шкуру людей творческих с их особой оптикой восприятия и обширной палитрой выразительных средств.

Но большое кино про события в незалежной Украине не снимают. Стоящих картин не создают. Да и книг особо не пишут. О наркоманах и менеджерах, цыганах и пингвинах – это вам пожалуйста, а вот о родине молчат, хотя, казалось бы, чего боятся? «Чёрные воронки» списали в утиль. Возможно, события в незалежной Украине людям творческим малоинтересны.

Между тем, литература во все времена была отражением эпохи. Изучать, например, Францию по книгам Флобера и познавательно, и увлекательно. Но времена, а, значит, и нравы, меняются.

В России, собственно, та же история, что и в Украине: не хотят фотографировать эпоху словом. Попытки, конечно, имеются, но тут, делая реверс, богатый арсенал выразительных средств скорее вредит, нежели помогает.

Сугубой аналитики, конечно, тоже не сильно жаждется, но аналитика как таковая для эпохи точно нужна. Эпохи, которую независимо от обстоятельств, событий да и нас с вами определённо назовут «путинской». И это, пожалуй, станет её лучшей дефиницией. (далее…)

28 января 1853 г. родился Владимир Сергеевич Соловьёв, русский философ и поэт.

Искусство – это Ад, из которого художник выводит свои образы. Такой взгляд на искусство вообще и на символизм в частности Александр Блок изложил в статье «О современном состоянии русского символизма» (1910). Томительное, подчас изнуряющее предчувствие иных миров и прекрасной тайны зовёт и манит. И вот уже до художника долетают первые звуки таинственного мира. Постепенно они складываются в слова, неразгаданный мир обретает цвет и зримые образы. Какой-то Лучезарный Лик, видения которого ждала душа, проглядывает в золотом тумане сквозь пурпурно-лазоревое сияние. Но вдруг пурпур и лазурь начинают таять, и на их место опускается лиловый сумрак. А Лучезарный Лик оказывается лицом мёртвой куклы. Чаемые, но недоступные прежде миры теперь сами хлынули в душу художника и затопили её неясными образами. Так жизнь становится искусством, и художник оказывается в окружении призраков. Быть художником, считает Блок, значит распахнуть свою душу перед таинственными мирами, пустить в неё те самые силы, что способны производить хаос и разрушение. И не каждый может выдержать такое вмешательство.

Блок всего лишь стремился выразить состояния, переживаемые поэтом и поэтом-символистом в особенности. Случайно это или нет, но аллегория Блока похожа на жизнеописание Владимира Соловьёва, которого Блок называл своим учителем. Те ощущения и состояния, те внутренние события, иносказательно описанные Блоком, Соловьёв переживал наяву, в повседневной жизни, без всякого иносказания. Вся жизнь этого необыкновенного человека, создателя первой философской системы в России, зачинателя русского символизма, проходила где-то на грани миров видимого и невидимого, среди пурпурных сияний и лиловых сумерек, о чём сам он писал:

…Близко, далёко, не здесь и не там,
В царстве мистических грёз,
В мире невидимом смертным очам,
В мире без смеха и слёз…
(«Близко, далёко, не здесь и не там», 1876) (далее…)

Идет бычок качается,
Вздыхает на ходу:
— Ох, доска кончается,
Сейчас я упаду!
Агния Барто

— Слушай, а можно ли человека научить писать стихи?
— Научить нельзя. Разучить можно…
Из разговоров

Белые ленточки сегодня уже теряют актуальность. Теперь модно защищать гомосексуалистов, критиковать «Закон Димы Яковлева» и ругать Литературный институт. Не будем отставать от столичных тенденций и накатаем, сладострастно потерев лапки, вспотевшие от предвкушения приятного занятия, свою телегу на alma mater. Пущай катится в общем обозе.

Литературный институт, связующий судьбы лучших людей человечества, последнее время находится в непростой ситуации. С одной стороны, его пытаются закрыть по причине «неэффективности», с другой, хотят сохранить – как заповедник совести, ума и таланта.

Сегодня в особняке на Твербуле, глядя на который пускают слюни рейдеры и прочие люди с активной жизненной позицией, царит карнавал противоречий. Посудите сами: в этом заведении учатся небожители. А чему можно научить небожителя? Какое дело молодому гению до исторической грамматики и диалектологии? Он-то прекрасно понимает, что, вдаваясь в эти земные штудии, можно лишиться таланта. Крылья, ведь, даны для того, чтобы летать, а не подпирать ими отяжелевшую от знаний голову. Поэтому не удивительно, что львиная доля студентов-лИтовцев (по наблюдению автора) смотрят на светил-преподавателей, представителей золотого фонда российской науки, позевывая.

Возникает вопрос: зачем метать бисер перед небожителями? Но если Литературный институт ограничить одними творческими семинарами, тогда можно ли его назвать «высшим учебным заведением»? Впрочем, с этой дилеммой литинститут худо-бедно уживается ни один десяток лет. Однако недавно появилась новая напасть.

Заметным кардинальным новшеством Владимира Владимировича Путина-2, как известно, стало радикальное равнение на патриотизм. В октябре 2012 года Президент даже подписал указ о создании специального ведомства, главной задачей которого является «подготовка материалов и предложений по укреплению духовно-нравственных основ российского общества, совершенствованию работы по патриотическому воспитанию молодежи, разработке и реализации общественных проектов в этой области». (далее…)

Мужик этот, зовут Ильёй, попался случайно в центральной Городской библиоте… хотел я пошутить; да скажу честно – попался он в пивной, за кружкой отнюдь не дешёвого местного пойла «Вятич» (спирт с водой). В процессе беседы включив диктофон на мобильнике, записал незатейливый монолог, который и передаю ничтоже сумняшеся Вам, дорогие друзья, убрав предварительно из текста христовые поговорки, обильно приправленные смачным бесхитростным матюшком. Почти все…

Илья

…так вот. И кому на хер сдался этот ваш Сердюк. Ясно всё. Опять выгораживают. Золотом не осыплет, не быв под молотком.

Меня почему-то никто не выгораживал, пока я из Котельнича в город ездил за накладными по переработке. (Имеется в виду город Киров – обл. центр, – авт.) Задержался – неделю провошкался. Так, вишь ли, вернулся, а ферма-то закрытая стоит, под печатями – от, твари! А где зверь-от, говорю-спрашиваю? А зверь, отвечают, переоформлен и передан по акту. Акту – на 5 копеек, слышь? – тыщ сорок всего по долгу-то – я ведь деньги-то собрал, собрал: для того в центре и договаривался с рыночными, – бац, а зверя нет, и что?

Сердюк под миллиардами на мерсах ездит – ничего! Лес на Вятке миллионами воруют – ничего! Лосей да кабанов «новые русские» из администрации чисто чтоб «на фото» стреляют – ничего! А ежели лосей нехватка – ментовское начальство с вертолётов по коровам шмаляет, какая нахрен большая разница.

Губернатора обыскали, по спине похлопали – гуляй, рванина, – нету ни леса, ни спирту уржумского, ну и хрен бы с ним: под Навальным роют, скажу я вам. А у самого меня ни рожна не осталось – ни зверя, ни чёрта лысого – бос как гусь, гол как осиновый кол. Жена вот-вот свалит, мне ж сороковник всего. Она и так косо смотрит – одно зверьё, мол, на уме; а как иначе-то, жить-то ведь надо? – иначе каюк, – а сейчас и в точку каюк – что лыко в харю. (далее…)

Фото: by Alexandra Moss

Путешествие – это всегда «другое время», т.е. в некотором смысле «изъятие» себя из того, что является «временем» как таковым – чередой повседневных событий, привычным размером существования.

И подобное «изымание» как раз и позволяет осознать время – граница полагает предел, за которым привычное обретает цельность, собираясь из фрагментов повседневности. Повседневность не требует цельности, она и существует как поток, включающий в себя все, любые разнородности, объединенные своим нахождением в существовании, которое осмысляется как «свое».

Граница же, отделяя от повседневности, придает ей отсутствующую целостность – и «новое» время, и пространство, в котором ты оказался, становятся «негативным опытом», тем «иным», что проявляет невидимые свойства повседневности (впрочем, возможен и иной поворот разговора – ведь, пожалуй, более точно будет сказать, что эти «свойства», в качестве принадлежащих некоему единому объекту, только в этот момент и появляются, вместе с появлением самого объекта). (далее…)

По просьбе Максима Кантора редакция Перемен транслирует заявление, сделанное им в Фейсбуке.

Меня выгоняют московской мастерской — тем самым выселяют из России — решил про это рассказать.
В центре Москвы находится моя мастерская, на первом этаже дома, нежилой фонд, 71 метр.

Эта мастерская у меня уже 34 (тридцать четыре) года.
Мы делили ее с отцом, искусствоведом, после его смерти остался арендатором один я — живописец.
Все мои картины написаны в ней. Я в ней работаю до сих пор — хотя последние полтора года нахожусь большую часть времени в Европе.
Мои картины в Третьяковке, в Русском музее, Новосибирскоком музее, Тольятинском и еще в 24х крупных музеях мира, включая Британский музей и Австралийскую картинную галерею.
Я представлял Россию на Венецианском Биенналле, регулярно выставляюсь — по 3-5 выставок в год. В настоящий момент — выставка в Третьяковке, пять месяцев назад — выставка в Русском музее Петербурга.
Моя выставочная и музейная деятельность не просто неоспорима — для русского живописца уникальна.

В мое отсутствие (я сейчас нахожусь в Германии) собралась комиссия Союза Художников и решила меня из мастерской выселить.
Председатель живописной секции Павел Никонов объявил на собрании, что я мастерскую сдаю жильцам.
Это полная ложь.
Любой, кто даже шапочно знаком со мной, знает, что это нереальное предположение.
Комиссия разыграла сценку — якобы позвонили мне по телефону (разумеется, никакого звонка не было!) и якобы получили подтверждение, что мне мастерская не нужна.
Этот балаган потребовался для стремительного решения.
Решено ломать дверь, и мою мастерскую аннулировать.

Добрые люди меня разыскали, предлагают срочно лететь в Москву и нанимать адвоката — надо срочно доказывать, что я русский художник, и мастерская мне нужна.

Ничего этого я делать не собираюсь. (далее…)