Перемены | БЛОГ ПЕРЕМЕН. Peremeny.Ru - Part 43


Обновления под рубрикой 'Перемены':

    Не трогайте регулятор веры,
    вообще отойдите от гроба,
    оставьте в покое.
    Дайте дослушать, как погасает
    в бесплотном театре заката
    бесплатное море, полотна Европы, бесплатное поле,
    за семь шекелей пыльная Яффа
    и Ялта в вечерних огнях –
    пересадка на Галлиполи.

    А. Грицман
    История, точнее – история, с которой мы соприкасаемся, похожа на засоренный клозет. Промываешь его, промываешь, а дерьмо всё равно всплывает наверх.
    Гюнтер Грасс, «Траектория краба»

Дедушка умирал.

Пашка на цыпочках курсировал мимо дедовой комнаты, притормаживал, шёл дальше, притормаживал, становился, задевая ухом косяк, вслушиваясь, опять уходил, вновь возвращался, брался за ручку двери, озираясь, боясь чего-то, и… Из-за двери доносилось гулко, хрипло:

– Па-а-ша-а.

Это хрипит оттуда «дедо», сипло, надсадно; но без мамы навещать дедуню нельзя, и мальчик делал ноги. Убегал в свою комнату, бросался лицом в подушку и ревел, выл нескромно, ломающимся голосом, невыносимо, не по-детски – дедо был для него всем. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Двадцатилетний, отслуживший в армии связистом студент Павел Сунцов был критически настроенным человеком, как впрочем и всё его «посткризисное» поколение. Да, острое, неприятное слово «кризис» стало звучать часто, порой нивелируясь, сливаясь с просто «жизнью». Жить в кризис стало нормой – выдюжившие в кризис готовились к очередным общественным припадкам как к событийной норме; изречения в стиле «апокалипсис» веселили богатых и абсолютно не волновали бедных, ведь бедные с каждым послекризисным годом обретались лучше и лучше, что отражалось в позабытых с советских времён панегириках власти самой себе.

В тот приснопамятный дефолт девяносто восьмого года у Павла Сунцова умер дед – это он отчетливо помнил последующее время своего взросления, лакмусом соотнося своё становление с бытиём до смерти деда и после, советуясь с ним в воображении, споря, даже неистово споря порой до тошноты, до опупения. Родители, слава богу, здоровы, веселы и бодры, хотя, конечно, так лишь принято говорить – родители заметно сдали, что греха таить, просто Пашка это увидел только сейчас, когда «стал на рельсы», оправился и поднял голову. Был он студентом политеха, подрабатывал в ночном клубе ди-джеем, дружил, даже можно сказать, горячо дружил с девочкой Машей с параллельного курса, что в конечном счёте привело к расставанию с родительским домом и переселением в съёмную квартиру. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Приняв биржевые правила игры и получив главный урок пролетевшего секундой года – «Прочь гуманизм!» – Пашкина компания набрала обороты, можно сказать, заматерела. У Павла Владимировича Сунцова с друзьями-партнёрами вполне так отчётливо нарисовалась небольшая фирмочка с представительством, арендованным в центре города, начала появляться постоянная клиентура, организовались кое-какие активы в виде пакетов акций ликвидных предприятий; бережно, постепенно откладывались рублики на покупку долей реального сектора в пику виртуальному – в общем, инвестиционную политику компании можно было бы назвать оправданной и перспективной, не случись вдруг одного «но», не связанного ни с Рокфеллерами, ни с Ротшильдами. (далее…)

Писательница Мина Полянская о Фридрихе Горенштейне в интервью Владимиру Гуге:

«Горенштейн был уверен, что не совсем безобидные характеристики создавали определённое устойчивое мнение, распространявшееся по редакциям, книжным магазинам, а затем каким-то образом оседали и в органах КГБ. Кроме моих книг о Горенштейне, существует ещё и мой очерк о писателе «Постоянное место жительства» в книге «Музы города», о котором я почему-то всегда забываю, чего не следовало бы делать хотя бы потому, что очерк был написан при жизни писателя, прочитан ему, как на экзамене, вслух, то есть прошёл полную его «цензуру». В особенности Горенштейн одобрил следующий отрывок:

«Поскольку авторитет «самиздата» был достаточно велик и поддерживался на Западе, «не пропустить» писателя в «самиздат» означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система».

Кипят страсти человеческие в грешном мире, кипят они и на литературном Олимпе. Зависть, как всем известно, – одна их сильнейших человеческих страстей. Горенштейн был потрясён тем, что роман «Виктор Вавич», написанный почти в то же время, что и повесть «Белеет парус одинокий» и на ту же тему, однако же, оказавшийся на несколько «уровней» выше, был «похоронен» для двух поколений читателей. «… Хорошо знакомая мне информационная блокада. Такое не прощают – попытку заживо похоронить, как похоронили заживо всей совписовской похоронной командой замечательный роман Бориса Житкова «Виктор Вавич». (Как я был шпионом ЦРУ. Зеркало Загадок, 9, 2000) (далее…)

Антрополог предложил детям из африканского племени поиграть в одну игру. Он поставил возле дерева корзину с фруктами и объявил, обратившись к детям: «Тот из вас, кто первым добежит до дерева, удостоится всех сладких фруктов». Когда он сделал знак детям начать забег, они накрепко сцепились руками и побежали все вместе, а потом все вместе сидели и наслаждались вкусными фруктами. Поражённый антрополог спросил у детей почему они побежали все вместе, ведь каждый из них мог насладиться фруктами лично для себя. На что дети ответили: «Обонато».

Разве возможно, чтобы один был счастлив, если все остальные грустные?

«Обонато» на их языке означает: «я существую, потому что мы существуем».

Источник: http://www.facebook.com/photo.php?fbid=38524993150533..


Фото: Flickr/com/fourme

Родившись, Ветер порвал паутину, сплетенную семиногим Пауком. Ветер рождался головой вперед, теменем разрывал паутину из нитей, вынутых Пауком из капроновых колготок его матери. Нити порвали кожу, оставив три шрама на лице, два на затылке и по одному – на висках. Не носить Ветру прическу самурая – сразу понял Паук.

Ветер открыл черные глаза с уголками защепленными, как уголки пельменя. Посмотрел на мать в порванных колготках, на Паука с такими же защепленными глазами, как у него, и попросил, чтобы его звали Ветром. (далее…)

плоть есть плоть. что еще?

четыре ноги. вы ж только посмотрите у него сегодня четыре ноги!

знаете кого нам не хватает здесь для полного выноса!?

ангелов! крылатых и всепрощающих, как кнопка reset, бля ангелов!

а для кого сейчас все наши слезы и похоти!?

все для ангелов.

и тут вся наша огромная толпа понимает значение его слов. и тьма над нашими головами рассеивается и все мы в ласковом ванильном свете воздаем руки к небу и тянем свое такое святое аааааааа-а-а-а…

и вот они наши ангелы. спускаются прямо к нам. кто с арфой и поет, кто без и молча созерцает.

и вот они уже на земле, среди нас, в своих прозрачных слепяще-белых накидках, а кто и вовсе без.

и все так призывно поводят бедрами.

и огромное лицо господа, как и полагается с седой бородой и слегка вьющимися волосами миловидно улыбается, глядя на дикую нашу оргию здесь внизу.

плоть есть плоть.

и ангелы убираются прочь, стыдливо прикрываясь поднятыми из пыли обрывками своих святых сорочек.

так и было. а мы захлебывались в собственных слюнях и молча надеясь на будущие встречи провожали взглядом их одна за одной отлетающие к небесам красные от нашей любви задницы.

поддержи веру в нас, господи.

пошли ангелов в помощь агнцам преданным.

сделай, как делал не раз, ибо плоть есть плоть, господи.

    Памяти А.П.

Галина Васильевна Ножкина развелась с мужем, и вернулась в свою старую квартиру, которую оставила дочери Ане. Она была рада, что не выписалась тогда.
Теперь у Галины Васильевны были с дочерью особые, посмертные отношения. Она устроила в квартире музей, куда приходит много людей посмотреть уцелевшие Анины работы и рисунки.

*

Бритую голову остужал весенний ветер, а она быстро шагала, прижав к себе сумку с пачкой сигарет и письмом-вызовом в психдиспансер, решительно сворачивая в первый попадавшийся на пути переулок, и так – до следующего поворота. В движении не таким противно-острым было ощущение загрудинной тяжести. В парикмахерской она еле высидела, пока мастерица обривала ей голову и от боли даже схватилась за грудь. На немой вопрос встретившейся с ней глазами в зеркале парикмахерши, вымученно улыбнувшись вдруг ответила: «Душа болит». (далее…)

3 (15) апреля 1886 года родился Николай Гумилёв.

С любезного согласия издательства «Вита Нова» мы представляем фрагмент книги Валерия Шубинского «Николай Гумилёв. Жизнь поэта» (Санкт-Петербург, 2004).

Жизнь его в ту осень (1912 г., — ред.) и зиму была полна трудов. Занятия в Университете, работа над переводами (а переводит он, кроме Готье, пьесу Браунинга «Пиппа проходит» — по всей вероятности, с подстрочника, хотя занятия английским Гумилев продолжал), рецензии для «Аполлона» и новорожденного «Гиперборея», дважды в месяц — заседания Цеха поэтов… Утром он вставал спозаранку и садился за письменный стол. Ахматова еще спала. Гумилев шутливо перевирал некрасовскую цитату: «Сладко спит молодая жена, только муженик труж белолицый…» Потом (часов в одиннадцать) — завтрак, ледяная ванна… и вновь — за работу.

Почему-то о Гумилеве — солдате, любовнике, «охотнике на львов» и «заговорщике» — помнят больше, чем о труженике-литераторе. Но настоящим-то был именно этот, последний.

Зима перед последней эфиопской экспедицией была и впрямь «безумной». Тем не менее Гумилев был еще молод, и сил хватало и на все эти труды, и еще на многое — например, на частые ночные бдения в «Собаке». При такой жизни ездить каждый день в город из Царского было трудно, и он снимает комнату в Тучковом переулке (д. 17, кв. 29) — недалеко от Университета — бедную студенческую комнатку, почти без мебели. Возможно, комната эта использовалась и для встреч с Ольгой Высотской (роман с ней как раз приходится на эти месяцы) — но, конечно, не в этом было ее главное предназначение. Во всяком случае, Ахматова знала об этой комнате и бывала в ней. Завтракать Гумилев, когда ночевал «на Тучке», ходил в ресторан Кинши, на углу Второй линии и Большого проспекта Васильевского острова. В XVIII веке здесь был трактир, где, по преданию, Ломоносов пропил казенные часы. (далее…)

Поздравляем с днем рождения Александру Яцутко. Она крутейший программист, помогла нам в решении множества технических проблем, и во многом именно благодаря ей сайт сейчас работает именно так, как задумано. Александра Яцутко известна в сети как создатель таких ресурсов как Hrenovina.net (этот блог о хреновинах в самом широком и увлекательном смысле этого слова, причем стоит заметить, что Саша делает этот проект не только как программист, но и является непосредственным автором большей части контента) и Хмур.net. Хмур — это уникальный филологический проект, в котором собираются (коллекционируются и генерируются) новые культурные коды и потенциальные мемы — языковые выверты, кульбиты и прочие кунштюки, на первый взгляд случайные и ошибочные или наоборот — нарочитые и искусственные, но так или иначе — характеризующие язык как живой подвижный организм.

В общем, Саша, с днем рождения! Будь такой какая ты есть и желаем еще много-много творческих побед!

31 марта 1887 года родилась Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева)

Мировая литература знает несколько знаменитых мистификаций: шотландец Джеймс Макферсон, создавший «Поэмы Оссиана» – древнего кельтского барда; Чаттертон, сочинявший стихи от имени священника XV века; Проспер Мериме с его «Театром Клары Газуль» и «Гузлой» – славянскими песнями, обманувшими даже Пушкина; «Песни Билитис» Пьера Луи, якобы принадлежавшие перу древнегреческой поэтессы. Мистификация – не просто публикация под псевдонимом: мистификатор создает не только текст от имени другого человека, но и самого этого человека, наделенного собственной биографией и характером, личность, существующую (как бы существующую) во внетекстовой реальности.

История русской литературы – скорее мартиролог: писателей преследовали, казнили, отправляли на каторгу, высылали за границу… Игровая эпоха в ней, пожалуй, была только одна – Серебряный век. Тогда и появилась единственная известная русская литературная мистификация – Черубина де Габриак. (далее…)

9 апреля 1821 года родился поэт Шарль Пьер Бодлер

Ко дню рождения великого поэта на «Переменах» — глава из книги Жан-Баптиста Бароняна «Бодлер», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ». Глава о журналистских опытах Бодлера, о том, как Бодлер шокировал общественность и о некоторых принципах настоящего денди, которые исповедовал Бодлер. Перевод с французского Н. А. Световидовой.

После своего журналистского опыта, который ни к чему не привел, Бодлер пребывает в растерянности. Он записывает кое-какие разрозненные мысли, правит некоторые накопившиеся стихи, набрасывает рисунки, снова думает о том, чтобы взяться за написание романов, заголовки которых — броские заголовки — пишет в блокнотах, наивно полагая, что однажды они смогут обеспечить ему целое состояние: «Преступление в коллеже», «Чудовища», «Лесбиянки», «Обучение чудовища», «Преступная любовь», «Сутенер», «Бесчестная женщина», «Любовница идиота»…

Он много читает — причем произведения очень разные, от нескольких рассказов Эдгара Аллана По, переведенных на французский и появившихся в некоторых журналах (7 октября 1849 года По в сорок лет умер в Балтиморе) до пророческих текстов Жозефа де Местра, скончавшегося в 1821 году, как раз в год рождения Бодлера: «Рассуждения о Франции», знаменитые «Санкт-Петербургские вечера» и «Рассмотрение философии Бэкона». Эти работы произвели на Бодлера впечатление, заставили осознать, что между видимым миром и невидимым непрерывно плетутся «взаимные отношения», что не следует примешивать Бога к человеческой слабости, к ужасу покаянной судьбы человечества, навсегда отмеченной первородным грехом, и что естество совпадает со злом, ибо единственное непростительное нарушение — это гордыня по отношению к Богу. (далее…)

Уильям Берроуз

будучи танком он редко крутил головой по сторонам.

превратившись в кролика, он перестал испытывать неловкость и полностью избавился от некоторых комплексов.

став, наконец, тридцати пяти сантиметровой миногой, U обрел возможность высасывать пюре из переваренных внутри чужого тела внутренностей. это был интересный момент.

но и этого ему было мало.

тогда U превратился в Игги Попа и сразу принялся прыгать в толпу и торчать.

торчок из Игги выходил достаточно скверный. жизненных сил ему было недостаточно, и потому U обрел Берроуза. потому как счастье было именно в том, чтобы торчать. огромный жизненный опыт именно так ему и велел – торчи. максимально долго. стоит сказать, после первого же, наверняка сейчас уже и не вспомнить, но скорее все-таки, случайного раза, U явно показалось, что он наконец обрел то, что искал так долго. то, без чего не раскрывались в полной красе удовольствия праведных римских оргий на плавучем дворце Калигулы, без чего не мог обрести он истинный покой рядом с Далай-ламой, читающим над телом его абидхамму…

в момент пропустив сквозь себя все былые ожидания, U установил стакан на голове у своей жены и, не колеблясь ни секунды, одним точным выстрелом пристрелил беднягу.

после того, как никаких преград не осталось, Берроуз повесил на двери расписание.

я придерживался красочного расписания вплоть до девяносто седьмого. и ушел на новый старт в ярчайшей гуаши сладкой передозировки. сердце в моей груди разрослось до размеров средней планеты. мой мозг превратился в черную дыру и сожрал всю вселенную. это было прекрасно. в долю секунды я был всем, чем когда-либо был.

теперь я продолжаюсь, но с пути не сверну. пока никакой альтернативы нет, и я честно рассчитываю, что никогда не будет. ведь все здесь ложь. я абсолютно честен перед собой и всеми, кем был. спасибо. я продолжу.

О книге Игоря Сухих «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа» (издательство «Время»)

Книга Игоря Сухих начинается с размышлений о жанре: документальных хроник. Он был освоен, а книги Вересаева – ну на них воспитывался читатель и ни в одном поколении. Продолжение – интересно само по себе. Но что в этом жанре не появлялось новых книг сказать всё же нельзя. К нему обращался Игорь Волгин, и у него есть замечательная книга: «»Родиться в России», Достоевский и современники: жизнь в документах». Сухих не упоминает о ней, но, в общем, у его книги другой герой – и, конечно, своя идея.

Чехова в наше время не открывают для читателя – обнажают. Мало кого постарались так оголить.

Сухих верен самому Чехову и передаёт читателю его же интонацию. Точность предельная, никакой фальши, пошлости. Сам же Чехов – в том, что пишет – так честен. Это рассказ его о самом себе. То есть в какой-то момент создаётся такое странное ощущение, что читаешь его же воспоминания, если бы они могли быть написаны. Небольшой роман о самом себе. Большой бы, действительно, ему опротивел. Биографический монтаж собирается всё же по темам. Внутри каждой реальная драма – и его, Чехова, но и самых близких ему людей. Это всё же драма, то есть я не вижу в этой книги никаких «сюжетов». Документальная хроника драматична сама по себе, в этом, по-моему, её свойство, но создать такое пространство можно, только очень многое чувствуя и понимая. Это напряжение – и мысли, и душевное – передаётся читателю усилием мысли и души автора. Жизнь в документах – это другое… Нет, это человеческий документ.

Чехов увидел жизнь обыкновенной. Обыкновенно всё, даже смерть. Но он и осветил её обыкновенным светом. Этот луч света упал между двумя исполинскими тенями – Толстым и Достоевским. Это путь. Вот он пишет своей сестре, указывая на него так спокойно, касаясь лишь отдельного родного человека: «Надо только по мере сил исполнять свой долг – и больше ничего».

Многое, что читаешь, хочется запомнить, помнить. Что-то даже всю жизнь, как это: «Если Бога нет, надо жить так, будто он есть».

6 апреля 1812 года родился Александр Герцен

«Декабристы разбудили Герцена, Герцен ударил в колокол», — гласит народный пересказ известного высказывания Ленина по случаю 100-летия писателя.

И это, надо сказать, необыкновенно точная формулировка того, что по итогам советских научных штудий положено помнить об этом человеке. Ни противоречивого вороха дошедших через третьи руки сведений, ни привычных мифов, окружающих всякую великую личность, а уж особенно русского писателя.

Оригинальное выражение, впрочем, не облегчит дело: «Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию». (далее…)