Перемены | БЛОГ ПЕРЕМЕН. Peremeny.Ru - Part 45


Обновления под рубрикой 'Перемены':

О книге Ирвина Уэлша «Дерьмо» (Filth) (Москва, АСТ, 2011)

Оригинальная обложка романа Filth

          « Ах! К сожалению, Россия очень, очень сильно отстает от Запада… Во всех отношениях»
          Из кухонных разговоров

        Ирвин Уэлш, одутловатый мужлан с умными глазами на лице дегенерата, похожий на футбольного головореза джентльмен в футболке с надписью «Боже, спасибо, что я – скотт» (в смысле, шотландец) – самое лучшее опровержение любимого мифа российской либеральной интеллигенции. Не он сам, конечно, а его великолепная проза. Впрочем, сам автор шедевра «Trainspotting», его судьба тоже не совсем вписываются в каноническое представление о прогрессивном европейском обществе. По факту Уэлш успел посидеть на игле и по слухам в тюрьме. А вот наиболее часто встречающиеся слова в его текстах: паб, экстази, СПИД, гомик, вдуть.

        Уэлш – орфей жесткого мужского евроэгоизма и его же могильщик. Его творчество вскрывает нарыв под названием «европейский кризис традиционных ценностей». С другой стороны, никто так, как Уэлш, не сблизил подонков какой-нибудь Ивантеевки и подонков Лейта, пригорода Эдинбурга. Правда, в отличие от наших подонков, гопота Уэлша обладает изощренным артистическим юмором, умеет и любит поговорить о жизни, женщинах и политике, что не мешает им на глазах у читателя довольно быстро превращаться в кучи разлагающихся объедков. (далее…)

        ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

        Христос из воска и 40 000 пчел в инсталляции Томаша Габздила (Tomas Gabzdil) «Unbearable Lightness» («Невыносимая Легкость»)

        Богохульство и секс

        I

        Когда художников обвиняют в богохульстве, то со стороны бога, против которого якобы совершено преступление, нет никаких жалоб. По всей видимости, в таких случаях мы имеем дело с проявлениями религиозного сознания раннего средневековья, которое, увы, никуда не собирается исчезать, так как вера в бога, который ведет учет хороших и плохих дел каждого человека, чтобы наказать после страшного суда, — продукт идеологии, построенной на примитивной мифологии. Меня можно упрекнуть в односторонней оценке религии и веры и даже в некомпетентности — пожалуйста, сколько угодно, но даже представители современной либеральной теологии считают католическую, православную и протестантские варианты христианской веры — продуктом древнего мифологического восприятия бога. Которое не имеет ничего общего с уровнем сознания современного человека. Но оставим либеральную теологию и теологию вообще. Она нам не сообщит ничего, кроме цитат из Библии. Вопрос о боге, исходя из современных исследований и открытий, — вопрос бессмысленный, так как любой бог (небесный или земной, рукотворный или нет) — идол, продукт идеологии, созданный по образу и подобию человека и для человека. (далее…)

        Фрагмент выставки Мидео Круза «Политеизм»

        Почему обнаженный Иисус – не богохульство… как религия и современное искусство влияют друг на друга. И как произведения современного искусства превращаются в священные «мощи» супергероев.

        Краткая история вопроса

        7 июня прошлого года в Маниле, столице Филиппин, была открыта выставка местного художника Мидео Круза «Политеизм». Скандал вокруг нее разгорелся на почве религии (что последние несколько лет происходит все чаще и чаще). Так как данная выставка прославилась плакатом с изображением Иисуса Христа, к лицу которого был прикреплен деревянный пенис. Остальные предметы выставки также представляли собой богохульные для верующих объекты – например, распятие с прикрепленным к нему красным пенисом, который можно перемещать вверх-вниз. Дошло даже до того, что четвертого августа была совершена попытка уничтожить некоторые работы художника. И в результате, по многочисленным просьбам верующих, указом президента выставка была закрыта. Естественно, христиане засыпали Круза гневными сообщениями, некоторые даже желали ему смерти и, ни много ни мало, обещали расправиться над ним. Сам же художник так прокомментировал идею выставки: «Это говорит об объектах, которым мы поклоняемся, как создаются эти боги и идолы, и как мы, в свою очередь, создаем наших богов и идолов». Но идею художника так и не поняли ни филиппинские католики, ни президент (который своим комментарием о правах человека так и не смог ничего толком объяснить), ни бывшая первая леди страны Имельда Маркос. И не опять, а снова одержало верх молчаливое большинство — народ, от имени которого говорит президент. А не от имени конкретных людей, которым не понравилась выставка. Хотя сам Мидео Круз не ставил своей целью кого-либо оскорбить, а лишь пытался обратить внимание на проблему идолопоклонничества во всех его проявлениях. Так как идолы бывают не только рукотворные. (далее…)

                Он был из ада выпущен на волю
                Вещать об ужасах…

                Уильям Шекспир «Гамлет».
                      Его не знаю я, и все же знаю,
                      Он прячет тайну глубоко в груди…

                      Карл Маркс «Оуланем»

                    Характеризуя пламенную творческую деятельность Карла Маркса, его верный оруженосец Фридрих Энгельс акцентировал внимание на том, что доминантой этой деятельности была неистовая революционная (читай – разрушительная) борьба: «Ибо Маркс был прежде всего революционером. Принимать тем или иным способом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознание условий его освобождения – вот что было в действительности его жизненным призванием. Борьба была его стихией».

                    Этот факт очевиден для всех. Но мало кто знает, чем было обусловлено само это мироборчество Маркса. Что скрывалось за его бесчисленными высказываниями об отчуждении, классовой борьбе и призывами к революционному освобождению? Ответ на этот вопрос невозможно найти в социально-экономических теориях зрелого Маркса – он кроется в поэзии юного Карла. Чудовищная во всех мыслимых аспектах, она интересна своей исповедальностью, обнаженностью нервов. В нестройных предательских строфах и наивно-искренней образности – весь Маркс без остатка, все его душевные порывы, боль и конфликты. (далее…)

                    СТРОГА_картина Нерсеса Ерицяна

                    Когда впервые увидела Её в мастерской, невольно остановилась: в упор смотрел/а девочка-мальчик с балетной шеей; взгляд прожёг в секунду. «Сколько?..» – спросила. Мне ответили, но «столько» тогда не было, и взять Её с собой не представлялось возможным.

                    Все тут же загалдели, отметили косвенное сходство; и эта ещё стрижка… Я махнула рукой; потом, уже на улице, в голову пришла шальная мысль: Она, вот именно Она-то и пишет тексты – в своём, перпендикулярном нашему мирку, мире. (далее…)

                    12 марта 1863 года родился итальянский поэт, прозаик, драматург и политический деятель Габриэле Д’Аннунцио.

                    Издательство «Вита Нова» любезно предоставило «Переменам» для публикации фрагмент книги русского поэта и прозаика Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010). Перед нами первая русскоязычная биография Д’Аннунцио, результат многолетнего изучения иностранных (преимущественно итальянских) источников. И последняя работа Елены Шварц. Фрагмент представляет собой сокращенную версию авторского предисловия, а также отрывки из шестой части книги, «Город жизни», в которой речь идет об одном из самых ярких и славных эпизодов жизни Д’Аннунцио – захвате югославского города Фьюме.

                    Вступление

                    Личность Габриэле Д’Аннунцио одна из самых сложных в нашей истории и литературе, кажется, он прожил не одну, а десять пересекающихся жизней, создается впечатление, что у него не одна, а десять душ — несогласных друг с другом.
                    Г. Р. Дзитароза

                    Он никогда не забывал, что худшее из преступлений — быть посредственным.
                    Андре Суарес

                    Исключительная и феерическая личность Габриэле Д’Аннунцио — один из символов fin de siecle. Определение «феерический» можно применить к очень немногим людям — это и «сказочный», и «похожий на фейерверк, человек-праздник». Прославленный поэт, декадент, экстравагантный эстет, arbiter elegantium, журналист, прозаик, драматург и великий любовник (в высоком, да и в низком смысле этого слова). Один из очень немногих итальянцев последних веков, ставший фигурой европейского масштаба. Уже в десятых годах прошлого века, по свидетельству Андрея Белого, его книги стояли на полках уважающих себя русских интеллигентов. Казалось бы — может ли человеческая жизнь вместить больше?

                    И вдруг резкий поворот — и на шестом десятке наш герой становится, в подлинном смысле слова, героем, летчиком, совершает во время Первой мировой войны боевые вылеты, бомбит Вену (правда, листовками и по некоторым свидетельствам капустными кочанами, он и в этом своеобразен), теряет глаз при неудачном приземлении.

                    Но и это еще не все — по окончании войны, недовольный тем, что часть территории, принадлежавшая, как он считал, по праву Италии, передается новорожденному Королевству сербов, вступление хорватов и словенцев (с 1929 года Югославия), Д’Аннунцио во главе горстки энтузиастов захватывает город Фьюме (ныне Риека, Хорватия) и становится правителем этой маленькой и невероятной республики. Целый год существовало это праздничное, безумное государство, промышлявшее пиратством и посвященное поэзии и музыке. Но в конце концов итальянское правительство вынудило Д’Аннунцио с достоинством удалиться оттуда, сохранив лицо.

                    И тут началась его третья жизнь. Он становится политиком, соперником и другом Муссолини. Об этом темном и сложном периоде его жизни будет подробно рассказано в книге.

                    Мне кажется, что главная трудность написания биографии — в правильном понимании «темпоритма» (говоря театральным языком) жизни героя. В каждом существовании бывают периоды молчания, «прозябания», подготовки к чему-то значительному и коротких, но ярких вспышек. Жизнь Габриэле Д’Аннунцио — сплошная вспышка. Сплошная яркость и ярость
                    самовыражения. И все же и в ней существуют особые нервные узлы, моменты наибольшего проявления его человеческой сущности. <…>

                    Д’Аннунцио был одним из первых художников жизни. Наравне с литературой он занимался трудным и восхитительным искусством жизнетворчества. (далее…)

                    Евгений Замятин

                    «Вчера состоялся давно с нетерпением ожидавшийся всеми День Единогласия. В 48-й раз единогласно избран все тот же, многократно доказавший свою непоколебимую мудрость Благодетель. Торжество омрачено было некоторым замешательством, вызванным врагами счастья, которые тем самым, естественно, лишили себя права стать кирпичами обновленного вчера фундамента Единого Государства. Всякому ясно, что принять в расчет их голоса было бы так же нелепо, как принять за часть великолепной, героической симфонии – кашель случайно присутствующих в концертном зале больных…» (Е. Замятин. «Мы»).

                    Удивительное свойство настоящего искусства – быть разом и вневременным и злободневным. Случается, откроешь книгу, написанную несколько десятков, а то и сотен лет назад, и наткнешься на место, словно бы позаимствованное из вчерашней газеты. Что ж, в том, что Евгений Замятин был настоящим художником – не сомневались даже его враги. Так, советский критик А. Воронский, поливавший грязью послереволюционное творчество писателя, вынужден был признать, что его ранние вещи – создание Мастера.

                    Правда, если с Замятиным – художником все ясно, то с Замятиным – человеком – решительно ничего не понятно. Герой единственного его романа «Мы» – инженер-математик, строитель межпланетного корабля «Интеграл» – страдает раздвоением личности: то он благонамеренно-верноподданный гражданин Единого Государства, а через пять минут готов примкнуть к повстанцам и даже помочь им угнать свой корабль. Случай Замятина – из того же ряда, только еще более сложный. Тут впору говорить не о раздвоении личности, а о растроении, а то и о расчетверении. Ну просто множественная личность Билли Миллигана из романа Дэниэла Киза. (далее…)

                    А надо? За кем идти? Да и пришло ли время? – вопрос…

                    «Эсхатологически-хомячковые» переводы

                    Клиенты дорогих «спа» и антикварных салонов вдруг по-простецки вырядились и дружно двинули «на баррикады», убедив себя и сотни таких же, как они, небедных, что-то прокричать, высказать (чуть не сказал «выс…ть»), срисовав с фейсбука креатив и чванливо отмахнув им перед носом очумевшего от «беспредела» толстяка, только что выползшего из правительственного «мерса». Толстяк, к слову, мне знаком…

                            Сеется в тлении, восстаёт в нетлении…
                            Апостол Павел

                          Твоим шотландцам было не понять,
                          чем койка отличается от трона.
                          В своём столетьи белая ворона,
                          для современников была ты б…ь.
                          (Из «Сонетов» И. Бродского)

                          …И, по-пришвински молясь за церковной оградой, усердно шепчу кому-то близкому, внимающему мне откуда-то свысока, и даже не важно, какого он вида, этот кто-то, пусть даже кавказского, лишь бы услыхал:

                          – Господи, умили сердца!

                          И «кто-то» спрашивает:

                          – Ну, пришли хоть к какому-нибудь соглашению?

                          Другой отвечает:

                          – Никакого не может быть с ними соглашения и тем более примирения.

                          Но я всё равно, с надрывом уже, прошу:

                          – Умили сердца! Господи, помоги всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!

                          И вновь Пришвин.

                          – Кто у нас Марат? – спрашивает Михаила Михайловича племянница Соня.

                          – Ты хочешь, как Шарлотта Корде?

                          – Да, я хочу, – отвечает восхищённая красными флагами Соня, – кто Марат: Ленин, Троцкий? Кто похож на жабу?

                          «…Господи, умили сердца! – непрестанно твержу я, отечески желая во славу Божию (с лукавой свербинкой не забывая пастернаковского Гамлета, тонущего во всемирном фарисействе) миновать чашу сию детям нашим, а для себя обратиться к неведомому, но верю, твёрдо верю – настоящему Богу: – Господи, помоги мне всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!»

                          «Талант – это быт внутреннего свободного человека, это дом свободы» (из дневников Пришвина); талант – когда ты всё понимаешь, помнишь и сопоставляешь, но ни-че-го не знаешь, не ведаешь судьбы… – но, несмотря на искания, и даже кланяясь благочестивому пантеисту Спинозе, осёдлываешь себя любимого, выигрывая вечный бой с самим собой за счастье. И получается, что люди, здесь и сейчас живущие, талантливы всяк по-своему, поскольку они всё видят и слышат и даже пытаются что-то предпринять, каждый на небольшом ответственном участке бытия, значение которого не приуменьшить и не прибавить, потому что в исканиях истинно мы, в нашем собственном здании, в доме сознания-созерцания, ощущения. И как бы следующее ни звучало смехотворно, всё-таки моё «Я» и ничто другое принимает окончательное решение по поводу устойчивости или неустойчивости того, что называется просто жизнью, ведь даже при неопределённых обстоятельствах сущего, например, революционной ситуации, я – и только я – встаю на ту или иную сторону противодействия, а ежели не встану, или что-то мне помешает… – узнаёте себя? – тогда меня «поставят» – и вот тогда кто-то, пусть даже кавказского вида, с удручённой ласковостию скажет, что нами манипулируют. А это не так.

                          Ловите русских!

                                  Будьте осторожны, когда садитесь на русский пароход, осмотрите каюты, не каплет ли в них, не случалось ли чего с этим пароходом, например, не отвалилось ли дно.
                                  (Из Пришвина)

                                Знаете, я долгое время торговал антиквариатом. В данной связи спекулятивный оборот сокровенным стал вроде как обыденным делом. Так дошло до торговли жизнью… в гипотетическом контексте, очевидно, но со вполне реальным смысловым наполнением, хм – жизнь, независимо от моих пристрастий, превратилась в ничто, «нечто», в старую мебель, которую можно продать задёшево. …Чёрт, эти мои неугомонные клиенты! – все они чего-то хотят, чего-то требуют: все – от журналиста, купившего ту редкую картину, до бичовки, допивающей утреннюю поллитровку, завёрнутую в замусоленный газетный лист – из открытой тары пить запрещено законом; кстати, вшивая бичовка, приволокшая откуда-то упомянутый раритет, удачно приобретённый писакой, завтракает, пристроившись на ящичке-тырле недалеко от здания Госдумы, – никто не запрещал! – …а с газетной страницы, в поисках вечных смыслов, напряжённо вглядывается в сумрак начавшегося дня фото Юлии Латыниной. (далее…)

                                ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

                                И как всегда, об искусстве…

                                Упомянув Франка, мы задели небольшую, но яркую часть ярчайшей плеяды русской философской мысли, зиждущейся, как и аристотелевская поэтика – на философии подражания, так поэтика философии на подражании им: Страхов (исход Золотого века – извращение либо норма?); предсказанное за полвека ранее «крушение» Хомякова (религиозно-философский ренессанс – интеллектуальный пустоцвет либо нравственная измена?); прорвавшийся через дебри марксизма к философии свободы Бердяев (мир – зло? жизнь – творчество?); спиритуалист Лопатин (возрождение всегда возможно!); и далее – метафизическая бесконечность: Киреевский, Несмелов, П. Бакунин, Астафьев, Снегирёв, Дебольский, В. Соловьёв – «смердяков» (по Ильину), Юркевич и т.д. и т.д. и т.д… Молчу о русской науке (Лобачевский, Менделеев), филологии (Афанасьев, Буслаев), молчу о Чаадаеве с его плачем о «золотой посредственности» и уж вовсе не молчу о нашем современнике Н. Ильине; а между ними – бездна великих интеллектуальных побед, заполненная страстью непримиримой духовной борьбы между живыми и мёртвыми за «чистую философию» (неотделимую от национального самосознания), борьбой русской философии за «совершенную действительность» и её трагическое двуединство судьбы и нашего в ней предназначения (по Бакунину); молчу, разумеется, о самозваном «светском богословии», о коем давно уже не молчат люди поумнее меня. (далее…)

                                Нацедила в миску молока козьего. Поставила у окна в ночь лунную, когда луна полная. Давай, луна, глядись в молоко, умывайся им, белая будешь. И руки раскинула – и не спокойно мне. На луну смотреть не могу – видеть ее не должна. Давай, луна, сама гляди на меня, из миски выплывай, из молока выходи – белая. Мне б слезу в молоко уронить, чтобы солоно тебе было, да не плачется. Мне б завыть на тебя, да ты ж туга на ухо, не услышишь меня. Мне б веревку из себя свить, да не нужна мне она. Мне бы пальцем тебе погрозить, да руки раскинуты – непослушные. И петь не поется мне – голос свой сорвала в причитании, когда криком на тебя кричала, ором орала. Давай, луна, выходи ко мне, забирай, что дала, отдавай, что взяла у меня. Не нужны мне подарки твои, черной кошкою принесенные. Не нужны мне сны твои, лунной ночью виденные. Я тебе говорю – выходи, давай! Я тебя молоком пою, уговариваю. Окунись, давай, будешь белая. Выходи ко мне – забери свое!

                                Я сейчас возьму, да раскрою себя. Как возьму сейчас, да все выпущу. Чтоб тебе, луна, все вернулося. Чтоб тебе, луна, все аукнулось. Я сейчас возьму слова, им несказанные, да верну их тебе, обманщице. Сны свои, тобой посланные, обмакну в молоко, да тебе пошлю козьим блеяньем. Нацежу в молоко все несбывшееся. А ты пей, луна, — приговариваю. Уноси свое, — уговариваю.

                                И глазам бы моим не глядеть на тебя, обманщицу. Да ты руки ко мне не тяни, подлая. Не возьму ничего, не упрашивай. Не шепчи ты мне, не поверю я. Да ты пей молоко – угостись, давай. В нем неправда твоя, забирай ее. Я тебе говорю – пей, там яд весь мой.

                                Не кричи на меня черной кошкою! Не царапай меня, мне не больно уже! Не заплачу я, не дождешься ты. Молоко течет по щекам моим. Молоко не соль, ты не радуйся! И не корчи мне морды козии. Не взгляну на тебя, уходи теперь. Забирай молоко, что недопито. Отнеси к нему, пусть отравится. Поцарапай его, пусть опомнится! Сны пусть выпьет мои, да все скажет мне, что во снах моих он говаривал. Пусть завоет сам на тебя круглую! Да веревкой совьется пусть у ног моих. Я тебе говорю – уходи к нему! Отпускаю тебя, ведьму белую. Миска круглая, в ней полощешься. В молоке, да в яде моем купаешься. А выходишь ко мне – не гляжу на тебя. Ты к нему иди, ждет тебя теперь. Молоко мое не расплескивай, все ему снеси, да еще добавь все, что я пила. Сладких снов ему, но несбыточных. Лунных слов ему, да несказанных. Пусть теперь поймет, каково оно – молоко козие. Пусть узнает он, как тебя слушаться. Пусть глотнет сполна, да еще чуть-чуть. Ты к нему иди, ждет теперь уже.

                                в минорном шипении солнце закатилось за бесконечную полку моря, и ротозубые миноги отправились вверх по течению.

                                вообще-то я думал сегодня остаться здесь, но по-прежнему странный и ни с чем не сравнимый запах, переходящий в четко осязаемый, но также совершенно неопределенный вкус, вновь появился у меня внутри. это запах воспоминаний и в то же время запах неизвестного будущего. он душный, как пыль, от него глаза будто закрываются здесь и открываются там, и, отдаваясь ему, все тело растягивается, как во время самого сладкого пробуждения. его невозможно воспроизвести. никогда и никто не сможет записать его формулу, расчленить на конкретные составляющие, выделить экстракты из первоисточников. потому что нет у этого запаха никаких первоисточников. он всегда одинаков. абсолютно четко различим в любых условиях. ни с чем его не спутать. но то, что несет в себе, никогда не предугадаешь.

                                я уже вряд ли когда-нибудь вспомню, с чего началось наше знакомство. какое событие ему предшествовало и что случилось после. помню лишь приятное ощущение вседозволенности, вдруг заполнившее мое тело. чувство легкости, появившееся после того, как запах прошпиговал меня и, словно через решето, все тяжелые мысли отсеялись без остатка. конечно, главный его парадокс заключается именно в том, что он страшен своей неизвестностью, как прогулка по уступу вдоль бездны в непроглядную ночь, и в то же время этот запах настолько родной, что ты превращаешься в котенка, которого аккуратно взяла за шкирку теплая кошка мать, стоит лишь раз почувствовать его. он совсем не нафталин, но про себя я зову его так. вновь видна непонятная прозрачность ассоциаций и не совсем пока еще понятное сплетенье времен. так определенно пахнет переход. именно так и никак иначе он пахнуть не может. теперь, когда все больше совпадений, я начинаю выстраивать логическую цепочку у себя в голове. запах будет леской, события бусинами. чем больше вспышек, тем ближе к началу. к началу и концу одновременно.

                                5 марта 1966 года умерла Анна Ахматова. К этой дате мы публикуем фрагмент книги Светланы Коваленко «Анна Ахматова», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь Замечательных Людей». В предлагаемом отрывке речь идет о встречах Анны Ахматовой с английским дипломатом Исайей Берлином в ноябре 1945 года, что послужило поводом для исключения Ахматовой из Союза писателей. Но действительно ли эти встречи состоялись без ведома властей, или судьбу поэту ломали ради политических игр?

                                Ахматова была убеждена, что именно ее, как считалось, несанкционированная встреча с профессором Исайей Берлином, в то время сотрудником английского посольства в СССР, курировавшим литературу и искусство, привела Сталина в ярость и стала причиной Постановления, главной фигуранткой которого она оказалась. Однако возникает вопрос: действительно ли или насколько встреча была несанкционированной. В один из ноябрьских дней 1945 года Ахматовой позвонил известный ленинградский литератор, историк литературы, исследователь жизни и творчества Блока, знаток поэзии Серебряного века Владимир Николаевич Орлов, член правления Союза писателей СССР, один из руководителей ленинградской писательской организации, и сообщил о желании английского профессора, приехавшего в Ленинград, познакомиться с ней. Звонок мог быть воспринят Ахматовой не только как просьба англичанина, но и как рекомендация сановного Орлова принять заморского гостя. Во всяком случае, Ахматова не делала из визита к ней Берлина тайны, рассказывала друзьям о его посещении, и вскоре встреча стала обрастать легендами, чему способствовали ее стихи, явно к нему обращенные, и поздние воспоминания самого Исайи Берлина, не во всем совпадающие с рассказами присутствовавших на встрече людей. (далее…)

                                ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

                                Анна Андреевна Ахматова держалась с необыкновенным достоинством, ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби. Я поклонился, это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии, – поблагодарил ее за то, что она согласилась принять меня, и сказал, что на Западе будут рады узнать, что она в добром здравии, поскольку в течение многих лет о ней ничего не было слышно. «Однако же статья обо мне была напечатана в «Дублин Ревю», – сказала она, – а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье». С ней была ее знакомая, принадлежавшая, по-видимому, к академическим кругам, и несколько минут мы все вели светский разговор. Затем Ахматова спросила меня об испытаниях, пережитых лондонцами во время бомбежек. Я отвечал как мог, чувствуя себя очень неловко, – веяло холодком от ее сдержанной, в чем-то царственной манеры себя держать. (далее…)

                                4 марта 1966 года Джон Леннон заявил, что ансамбль «Битлз» стал более популярным, чем Иисус Христос.

                                Слова Леннона повлекли за собой множество громких скандалов и устроенных разгневанными христианами протестных акций, и многие полагают, что убийство экс-битла четырнадцать лет спустя тоже было связано с этой историей. Однако в этом провокационном заявлении куда более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд.

                                Народ против Beatles

                                Это было интервью лондонской газете Evening Standard. Джон Леннон сказал буквально следующее: «Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне». Анализируя эти ленноновские слова, нельзя не заметить дважды прозвучавшее противопоставление: «The Beatles популярнее Иисуса» и «Неизвестно, что исчезнет раньше, рок-н-ролл или христианство». Итак, рок-н-ролл / христианство. Обратим внимание на эту бинарную оппозицию, и, пока наше подсознание усваивает ее, развлечемся продолжением знаковой для мировой поп-культуры истории, случившейся с Ленноном после сорвавшихся с его языка (а может быть произнесенных вполне намеренно) смелых утверждений.

                                Поначалу высказыванию Леннона никто не придал особого значения. Эксцентричные чудаки и их фриковатые словечки никогда не были для англичан чем-то необычным. Выпад Джона, наверняка, был отнесен публикой к этой категории, и поэтому в Великобритании был благопристойно проигнорирован. Лишь пять месяцев спустя бомба, заложенная в том интервью, взорвала мир: американский журнал «Datebook» опубликовал некую выжимку из судьбоносного интервью и вынес слова об Иисусе и Beatles на обложку. И началось! (далее…)

                                3 марта (по новому стилю) 1899 года родился Юрий Олеша – возможно, самый недооцененный гений советского времени. Он более всего известен как автор «Трех толстяков» и романа «Зависть», а также как персонаж множества литературных и около литературных анекдотов: мол, сидел такой великий спившийся писатель в столовой Дома литераторов, пил водку и говорил всякие занятные вещи… Он и сам поддерживает этот образ в своей «Книге прощания».

                                Олеша – фигура во многом трагическая, а его тексты – для его времени были типичной неудобной литературой. Хотя первые же его книги, вышедшие в конце 20-х, принесли ему славу, в дальнейшем он просто не находил себе места, был буквально выдавлен на литературную обочину… По этому поводу он писал жене: «Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна — не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику». После смерти писателя, в 1960 г. вышла книга под названием «Ни дня без строчки». По сути, это тот же самый текст, который почти сорок лет спустя появился под заголовком «Книга прощания» (М.: «Вагриус»), дневниковые записи, которые, на самом деле, не что иное как еще один роман Олеши (он пишет и постоянно делает оговорку – вроде бы хотел писать роман, а пишу дневник!). Но в советское время книга была сильно порезана цензурой, а вагриусовское издание воспроизвело нам ее полностью.

                                «Перемены» публикуют несколько фрагментов «Книги прощания», дающих представление о том, насколько блестящ и сложен был этот человек. И насколько актуальными многие из его размышлений остаются в наше время. Для затравки цитата из дальнейших фраментов:

                                Юрий Олеша. Фрагменты «Книги прощания»

                                20 января 1930

                                Будущим любителям мемуарной литературы сообщаю: замечательнейшим из людей, которых я знал в моей жизни, был Всеволод Мейерхольд.

                                В 1929 году он заказал мне пьесу.

                                В 1930 году в феврале-марте я ее написал.

                                Зимой 1931 года он стал над ней работать.

                                Я хочу написать книгу о том, как Мейерхольд ставил мою пьесу.

                                Пьеса называется «Список благодеяний». (далее…)