1 марта 1904 года родился Гленн Миллер, один из самых популярных джазовых музыкантов Америки, национальный символ США

Ко дню рождения великого джазмена публикуем фрагмент книги Джорджа Томаса Сайма «Гленн Миллер и его оркестр» (Скифия, Санкт-Петербург, 2004, перевод Юрия Верменича, предисловие Владимира Фейертага), любезно предоставленный нам издательством «Скифия». Книга, снабженная большим количеством иллюстраций, рассказывает о карьере Миллера, его друзьях и сподвижниках, о конкурентах и звездах джаза тридцатых-сороковых годов.

Из предисловия

<…> Книга Дж. Саймона убеждает нас в том, что успех Миллера связан, прежде всего, с его деятельностью в качестве аранжировщика и бэнд-лидера. В то время, когда число бэндов в одном только Нью-Йорке исчислялось не десятками, а сотнями, важно было записать на пластинку свой хит и закрепить в сознании слушателей оригинальное, быстро узнаваемое звучание, так называемый саунд. Миллер долго и кропотливо создавал свой оркестровый почерк. Его основная находка – соединение кларнета с четырьмя саксофонами в пределах одной октавы (мелодическая линия кларнета в таком случае усиливается играющим на октаву ниже тенор-саксофоном) и параллельное движение всех голосов. Этот прием, получивший наименование «кристалл-хорус», стал опознавательным знаком эпохи, которую можно считать последним десятилетием танцевального джаза. Эффектнее всего «кристалл» звучал в медленных пьесах, балладах — ноты большой длительности исполнялись с мягкой и равномерной вибрацией. Так же мягко и нежно вибрировали тромбоны, а иногда и вся медная группа. Славу одного из самых поющих оркестров закрепила за ним знаменитая «Moonlight Serenade».

Миллер понимал, что любая мелодия прозвучит в оркестровке по-настоящему лишь тогда, когда аранжировщик создаст практически новую композицию. Именно поэтому хитами оркестра Миллера принято считать многие мелодии, звучавшие ранее и в других оркестрах, но ставшие знаменитыми только в версии Миллера и его партнеров-аранжировщиков (Джерри Грэй и Билл Финеген). Так случилось, к примеру, со знаменитой темой «In the Mood». В 1939 году саксофонист Джо Гарланд предложил ее оркестру Арти Шоу. Там она почему-то «не пошла». Тогда Гарланд принес тему Миллеру. Джерри Грэй, взявшийся за аранжировку пьесы, сделал некоторые купюры, «раскидал» риффы по группам, ввел динамические контрасты и сольные переклички. Записанная на пластинку версия Грэя сразу же вышла на первые позиции на всех радиостанциях от Нью-Йорка до Сан-Франциско.

Трудно сказать, когда именно возник первый ансамбль из восьми медных и пяти саксофонов, к этому в тридцатые годы подбирались и Дюк Эллингтон, и Томми Дорси. Вряд ли Миллер удивил таким подбором инструментов, но он твердо стоял за формулу 5х8 – она оказалась самой удобной, так как и трубы, и тромбоны могли самостоятельно исполнять прочно вошедшие в моду септаккорды, а аранжировщики создавали более сложный контрапункт, имея дело с тремя инструментальными секциями. (далее…)

КОШМАRT ПЕРВЫЙ СМ. ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ КОШМАРТ — ЗДЕСЬ.

[1]

Темнота – и вспышка слепящая (локоть? плечо? колено?..).

Капелька пота, стекающая по спине, застывает на ящерке: главное – успеть запеленговать, он думает, она ведь на Лину, на Лину его похожа, а ещё – ну да, на ту, из Киндберга¹: detka – нет, не читала: есть ли разница, впрочем, уф, да есть ли, на самом деле? Какой же ты вкусный, pa-pa, выдыхает она и, проводя тыльной частью ладони по рту, поднимается с колен, омерзительно вкусный!..

Рыжие волосы, тонкие щиколотки… дрянь, что мне делать теперь? Убей, Лина подсказывает, убей, чтоб не мучалась: вот так (показывает) или та-ак (чертовка…), ах-ха-а!..

Он, пожалуй, обрадуется, если кто-то пустит ему пулю-другую в лоб, но увы: «кто-то» явно не догоняет, и потому он наклоняется, и потому кусает тёплые её пальчики: «ветреные», «смешные»… Ну ладно «ветреные», бормочет она сквозь сон, но почему «смешные», смешные-то – почему-у?.. Тридцать шесть с половиной – она уточняет, она поглаживает ступни: если, конечно, размер имеет значение… если, конечно, думать, будто что-то его имеет!.. (далее…)

27 февраля 1912 года родился писатель Лоренс Даррелл.

Один из самых запоминающихся героев «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла – Наруз Хознани – впервые появившись на страницах книги, поднимает голову – и мы видим заячью губу, «тёмную звезду, тяготевшую над его жизнью» — жизнью родившегося не ко времени, несостоявшегося и обреченного пророка и религиозного лидера. Такой тёмной звездой на небосклоне английской литературы XX века был и сам Лоренс Даррелл.

Классиков не всегда читают, но о них помнят или, по крайней мере, упоминают. С Дарреллом – вроде бы классиком – все обстоит подчас еще хуже: о нем чаще предпочитают даже не вспоминать. Для значительной части читающей публики он всего лишь Ларри – старший брат знаменитого Джеральда Даррелла, тот самый самоуверенный всезнайка, который провалился в болото на охоте и устроил пожар в собственной комнате. («Ларри само Провидение предназначило для того, чтобы нестись по жизни маленьким светлым фейерверком и зажигать мысли в мозгу у других людей, а потом, свернувшись милым котеночком, отказываться от всякой ответственности за последствия» — «Моя семья и другие звери».) Нет, русскоязычному читателю жаловаться не на что: все основные произведения Лоренса Даррелла переведены и изданы. Прочитаны ли – другой вопрос. В учебнике зарубежной литературы XX века под редакцией Л. Г. Андреева Лоренс Даррелл блистательно отсутствует. В учебнике В.М. Толмачева – удостоился шести строчек. Ну, а в областной библиотеке среди пяти десятков изданий Джеральда сиротливо притулились никем не востребованные томики «Александрийского квартета». Со средним англоязычным читателем (филологических факультетов не кончавшим) дела обстоят примерно так же.

Собственно, это не единственная странность, связанная с именем Даррелла. Странностей этих, вычурностей, оригинальностей хватит на нескольких человек. Жизнь писателя оказалась длинной и на редкость пестрой: пестрота географических названий – настоящий указатель к атласу мира, пестрота литературных жанров – чем не справочник литературоведа, пестрота перепробованных профессий, пестрота любовных увлечений… Начать с того, что один из крупнейших англоязычных писателей XX века даже не был англичанином. Ну, или по крайней мере британцем. Хотя кем он был – не знал, наверное, даже он сам. (далее…)

лесные пожары. жареные волны Сахары. все как для затравки очередного выпуска новостей планеты.

планетарные события больше не трогают. в основном волнуют грядущие сны.
порой из страха.

из страха, что образы вновь будут настолько сильны, что сумеют пробить несуществующую в вашем понимании грань. заснув один раз, можешь проснуться совершенно другим человеком.

в таком случае.

последний раз переход случился достаточно давно, но я до сих пор никак не оправлюсь от таких изменений. один сон и твоя жизнь изменилась.

я ушел, а он вернулся. тогда.

а сегодня я снова почему-то начал рассказывать «от себя».

слом. срыв. разрыв всякой связи с тобой и всей другой реальностью. сны вперемешку с наркотическим бредом и воспоминаниями всех преступников и сумасшедших, существующих в моей большой голове.

перезагрузка в течение четырех-семи часов и потом контрастное попадание в сухую, режущую глаз реальность и спустя лишь полчаса я уже в дороге. чувствую себя временным. коротким отрывком какого-то не слишком красивого кино.

Буратино навсегда остался в стране дураков, отделенной от мира высоким забором. Когда-то он закопал в ней золотые червонцы – в ямке под кочкой. Улегся на ночь под старое дерево с клейкими листочками – оно давно там росло. Проснулся утром, а вокруг одни кочки. Ни волшебного сада, ни червонцев. Только кочки, кочки – по всей земле.

Буратино поводил носом в разные стороны. Принюхался. Пахло по-другому – не так, как вчера. Пригляделся. Под деревом сидели Наполеон и Бонапарт. Сидели расслабленно, не шевелясь, и были похожи на мертвых. Буратино был похож на живое дерево. Он задрал нос вверх – и небо было не таким, как вчера. Оно поменяло оттенок – потемнело.

Буратино не растерялся — носом принялся рыть маленькие ямки под каждой кочкой. Рыл с утра до вечера, но золотых так и не находил. Просыпаясь, он осматривал работу, проделанную его деревянным носом за день – вечером ему казалось, что вырытые ямки маленькие, но по утрам он находил, что земля в стране дураков покрыта глубокими впадинами, похожими на воронки. (далее…)

«И каждый разочаруется, и заплачет, и никогда уже не найдет выхода в реальный мир. И люди будут ходить, не зная, где они, и что вокруг них, и будут проходить друг сквозь друга, и не смогут встретиться. И никто не знает, смогут ли они когда-нибудь разбить блистающие оковы иллюзорного мира…»

Сегодня свершается то, что еще вчера казалось наполовину фантастикой. Мы уходим в параллельные, не пересекающиеся Вселенные, распараллеливая потоки информации, приближаемся к Блистающему Миру независимо существующих индивидуальных культур. Современные технологии позволяют уже сейчас поддерживать в сети постоянно существующие, не пересекающиеся с другими, замкнутые на самих себя сообщества. (далее…)

В одной из папок, о которых давно позабыла (такие в среде «профессиональных писателей» именуются гордо «архив»), нашла пятилетней давности эссе – о полу-, ну или почти, сожжённых рукописях.

Чужих – и не.

О бывших, существующих и, увы, вероятней всего, будущих.

О тех текстах, коим и суждено называться собственно литературой.

Об агни-книгах – и агни-людях.

Людях, которые, смею думать, не будут против публикации отрывков из частных их писем – на свете этом и том.
февраль 2012

АГНИ-КНИГИ.

Рукописи — горят

к вопросу «о тканевой несовместимости»

От таланта нас отделяет всего один шаг. Современники никогда не понимают, что это шаг длиной в тысячу ли. Потомки слепы и тоже этого не понимают. Современники из-за этого убивают талант. Потомки из-за этого курят перед талантом фимиам.
Акутагава Рюноскэ

«Человек в Америке не может быть художником», – писал в свое время Шервуд Андерсон, приводя в пример трагические судьбы Уитмена, По, Твена… В его послании Драйзеру (конец 1930-х) находим следующее: «В Америке чувствуешь себя ужасно одиноким… Я живу большей частью в маленьком городке. Маленький городок в известной мере похож на бассейн с
золотыми рыбками: можешь смотреть и видеть. И я часто вижу, как наиболее чувствительные сдаются, становятся пьяницами, разбивают себе жизнь из-за угасающей скуки и однообразия».

Стоит ли продолжать? Стоит ли говорить «об отдельно взятой стране», будь то Америка или Россия? Однако ж рискну перефразировать Андерсона: «Человек на Земле не может быть художником… На Земле себя чувствуешь ужасно одиноким …Земля в известной мере похожа на бассейн: можно смотреть и видеть, как наиболее чувствительные ломаются… – или “не”» (Н.Р.).

Принципиально иная природа Создающего (нематериальное) и Потребляющего (материальное) – та самая причина, из-за которой и происходит жесточайший конфликт «поэта и толпы», о котором «уж сколько раз твердили миру»: конфликт на уровне тканевой несовместимости. Данное понятие из курса иммунологии принесла в литературу «экзистенцильная в квадрате» Марина Палей: писатель, который, быть может, и хотел бы уже «сменить» эту Землю на какую-то другую по причине тканевой с нею несовместимости, но еще далеко не все сделавший, и потому – продолжающий удивлять плодотворной работой. Работой – несмотря на все издательские «на» («На кой? Слишком сложно!», «На кой черт? Кто это купит?», «На!..»): такова уж, не побоимся высоких слов в эпоху низких истин, миссия. Да и может ли быть в подобных случаях (Цветаева, Уайльд, Мисима, далее – всё убивающее «и др.») тканевая совместимость? «Марина Палей, – писала еще в 1990-м Ирина Роднянская, – дает редкие нынче образчики литературы индуктивной, восходящей от опыта и наблюдения к экзистенциальному обобщению»: нет-нет, материальный мир чужд экзистенциальных обобщений. Ему, материальному миру, их «не нать»: поэт в России меньше, чем поэт (поэт наЗемный меньше, чем поэт. – Н.Р.). И именно потому, быть может, Марина Палей заявляет, что «писательство – эмиграция по определению», имея в виду эмиграцию прежде всего внутреннюю, не зависящую, разумеется, от смены стран-декораций: с Земли-то не спрыгнешь! (далее…)

вышагивает он значит себе как бы котом по белой узкой тропе проходящей единственной зацепкой для глаз по бескрайним просторам незримой черноты и о чем-то очень сосредоточенно размышляет.

о чем казалось бы размышлять в таких странных странах?

о невидимых колоннах неебической высоты поддерживающих белую дорожку.

о том на что опираться этим колоннам неебической высоты, когда от и до лишь бездна. темнеющая бесконечной чернью бездна.

или чувствует себя слепой ящерицей, ищущей страну, где взойдет его солнце, подобно грешнику страждущему и ищущему.

в один момент пустота становится тесной. до того тесной, что стенки легких слипаются и он готов умереть.

со всех сторон наваливаются сиськи. такие упругие и с непревзойденно торчащими сосками. он задыхается и готов умереть, но охватившее его неимоверное возбуждение вместе с резкоограниченным поступлением воздуха внутрь держит его здесь. держит и не отпускает.

он всем телом ощущает округлость великолепных сисек облепивших его тело. чувствует их даже своими продавленными внутренностями. теплые гладкие и все пытаются протиснуться друг через друга — главное ближе к нему.

они прекрасны. я готов сдохнуть. я готов быть ими раздавленным… (далее…)

.SORBID SWAMPS, Zapadna Ceska 2012.

Выходной понедельник начался с того, что я зашёл в гости к Шаману и уселся есть с ним суп.

— Классный супец у тебя получился, кисленький. Что ты туда положил?

— Вообще-то грибы.

*sometime after*

— Слушай, может розетку тебе починить? Всего-то пару шурупов ввинтить надо. – Я нёс какую-то чушь, пытаясь стряхнуть с себя липнувшее чувство абсурдности и страха.

Розетка, среагировав на звук, подобрала под себя провода-лапки и замерла в центре ковра болотно-песчаной расцветки, прибитого к стене. Шаман повернулся ко мне, отвлекаясь от микроскопа, в котором изучал свежие побеги лекарственных трав и иссушенных мух, прятавшихся за стеклом подъезда:

— Себе настройку подкрути, а то беленький совсем.

Висящий над моей головой шаманский бубен свирепо захохотал, явно пытаясь напугать. Или просто шутка очень понравилась. Две совы, сидящие на форточной жёрдочке, переглянулись:

— Что за..? – У молодой совы расширились глаза и поднялись оперенные брови.

— Шаман всегда так смешно шутит. – Ответила взглядом сова поопытней и жирно ухнула. Бубен прикусил мембрану и чуть зашелестел бубенцами, негодуя.

Стены комнаты округлились, и в центре одной, с ковром, прорисовывался трёхмерный шар, полосы слились и я увидел обычную для предвесеннего времени года и нашей местности почву. Где-то пробивалась зелёная трава, в разлитых лужах я видел отражение себя и Шамана. Розетка снова пришла с движение и забегала на месте. Шар же начал крутиться, и скоро моему взору предстала оборотная сторона. Из-за «горизонта» появились огни, и я узнал наше поселение. (далее…)

КОШМАRT ПЕРВЫЙ СМ. ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ КОШМАРТ — ЗДЕСЬ.

Ольга Павловна, так уж вышло, была из тех дам, при упоминании о которых следует представить всенепременно горящую избу – или, на худой конец, пожарную лестницу. В первом случае мы визуализируем Ольгу Павловну, входящую в объятое огнём пространство и, что твоя саламандра, выходящую из оного; во втором – Ольгу Павловну в эмчээсовской форме, прижимающую к груди спасённого от верной смерти киндерёныша, а также прослезившегося – весь в саже – пожарного, гаркающего в сердцах: «От баба!». (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ.

5 марта

Я решил написать книгу о том, как Мейерхольд ставил мою пьесу.

Ненавидя беллетристику, с радостью хватаюсь за возможность заняться такой литературой факта. Ненавижу я беллетристику, вероятней всего, от сознания своего беллетристического бессилия. Я начал с поэзии. Не так, как все, имеющие в начале своей литературной судьбы стихотворные грехи, которых приходится впоследствии стыдиться — но профессионально: я думал впоследствии быть стихотворцем. Однако перешел на прозу. Но остался поэтом в литературном существе: то есть лириком — обрабатывателем и высказывателем самого себя. Фабула о чужих мне не дается. Впрочем, оправдание, возможно, и натянутое. Потому что Пушкин, перейдя на прозу, стал изысканным фабулистом. И тут мне хочется, по секрету, сказать кощунственную вещь, которую вымараю, если настоящий документ буду оглашать в печати. А именно, что вся изысканность пушкинской прозы — есть результат подражания Мериме.

Мне стыдно и жутко: я оскорбляю Пушкина. И действительно, мне кажется, что величайшим русским гением был Гоголь. Казаки в «Тарасе Бульбе» стоят сивые, как голуби. И душа убитого казака вылетает, оглядываясь и дивясь, что так рано вылетела из молодого и могучего тела. А думая о прозе Пушкина, я вижу эмалевую фабулу, вижу плоскостную картинку, на которой нерусский, глубоко литературный незнакомец стреляет из пистолета в какой-то портрет.

Однако сам Гоголь говорит, что Пушкин дал ему тему «Мертвых душ». Может быть, потому и подзаголовок у них «поэма». Словом, я терплю крах.

Но это разговор с самим собой и в печати оглашено не будет. (далее…)

Моя некрасивая подруга стояла на верхней ступени лестницы, а я смотрела на нее снизу. На ней был костюм, доставшийся ей от бабушки – юбка и пиджак. Его как будто выкроили из куска грубой ворсистой ткани тупыми ножницами и неаккуратно сшили широкими стежками. Мою некрасивую подругу звали Азиза. Она стояла на лестнице и смотрела на меня сверху.

Глаза Азизы похожи на миндаль. Глаза, правда, что надо – большие, уголки чуть вверх, угольки в темно-карем зрачке, ресницы густые и толстые. Она была бы хороша, если б ходила, как мусульманка, закутанной с головы до ног, если б были видны одни только ее глаза. Если б не большой нос и не пушок на скулах – легкий, но темный. Если б не усы на верхней губе. Если б ворс на юбке не переходил в темный ворс на ногах, открытых ниже колен. Азиза стояла на верхней ступени – пушистая с головы до ног. Так я ее и запомнила – некрасивой.

Я запомнила слова, которыми ее называли в классе – большие, грубые, как проволока, а, может, грубей. Их нельзя было взять и согнуть, превратив во что-нибудь круглое, без острых концов. Или у нас – пятнадцатилетних – тогда не хватало сил? У Азизы были ворсисты ноги и юбка чуть ниже колен, усы на губе и мама, которая запрещала ей брить ноги. А наш 9 «а» был довольно жесток.

В тот день Азиза не просто стояла на лестнице – моя некрасивая подруга смеялась. На все четыре этажа. У лестницы было два крыла – по правую и левую сторону коридора, заканчивающегося спортзалом. По правому поднимались, по левому – спускались. И не иначе – по-другому было нельзя. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

— Пустые орехи, пустые орехи, – повторяет Азиза, сидя на кухне рядом с Людмилой. Руслан косится на сестру и подмигивает пустому стулу.

— Людмила, как дела? — спрашиваю я, бесстрашно уставившись в глаза, которых не вижу. Кажется, они должны быть где-то выше спинки стула. (далее…)

КОШМАRT ПЕРВЫЙ СМ. ЗДЕСЬ.

Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше — сразу!
Вознесенский

Продавщице магазинчика «Урожай» Раисе Петровне Кошёлкиной доставили с курьером диковину: по ошибке, с тайным ли умыслом – поди теперь разбери, да и нужно ли? Раиса Петровна и не стала. Как самочка пресвободная, не имевшая, по счастливому стечению обстоятельств, хасбанта, а по несчастливому – френда, временами сносила она те самые тяготы, озвучивать которые приличным гетерам¹ словно б и не пристало, но кои, введя однажды во искушение, от лукавого век не избавят. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна?» – перебьете вы торопливо, и будете, верно, правы: времечко нынче дорого – пространство, впрочем, дороже… однако, мы отвлеклись, и потому просим тихонько ангелов: «Ну повторите, повторите же! Мы снова были заняты бог весть чем! Мы, как всегда, вас не слышали! Зато сейчас расправляем локаторы и внимаем, внимаем… Мы очень! Очень! Хотим! Внимать!» – и ангелы повторяют, повторяют любезно: «А то: когда руки опустятся, сыграет solo». (далее…)

Жёлудев хотел Женщину – да не простую, аки знамо чьё ребро, но Сложносоподчинённую: чтоб непременно уж «и…, и…», а не – тьфу! – «или-или». Вокруг, правда, сновали одни лишь жэнщины, а жэнщину Жёлудев не хотел, и потому искал без малого тридцать уж лет и три года: семь пар железных башмаков истоптал, семь посохов железных изгрыз, на иглу Кащеюшкину чуть было не подсел, а всё нейдёт. «Где ты, Сложносоподчинённай-а-а?..» – кричал он иной раз во сне, во весь свой богатырский басок, ан бестолку. А раз так, решил Жёлудев по прошествии времени у транссилы совета искать. «Тонкий Духовный Мир, – канючил он, – поверни ко мне Женщину Сложносоподчинённую передом, а остальные все пусть лесом идут!». Озадачился по такому случаю Тонкий Духовный Мир, от наглости человеченной аж скорость света того убавил, ну и откликнулся: «Дурачина ты, простофиля! Чтоб Сложносоподчинённую привлечь, надобно самому Сложносочинённым стать! А ты с рылом своим пивным – в ряд шампанский, значит, желаешь?» – вот и весь сказ. Закручинился Жёлудев, запереживал, затомился во весь свой уд богатырствующий – одним словцом, спёкся: никакая другая мысль, окромя как о Ней, в головушку-то нейдёт, есть-пить хлопец не может, и вообще – нестоячка! Тень тенью ходит, ни кожи ни пушка над рыльцем – одни маслы торчат, ворочаться с бока на бок мешают, думки с ритма сбивают – часы и те нейдут! «Тонкий Духовный Мир! – взмолился тогда Жёлудев. – Что ж делать-то мне теперь? Век бобылём ходить? Для того ль меня мамо в поле капустном рожала, чтоб в муках все дни провёл, чтоб удаль свою молодеццкую – да в компост дачный снёс? Хошь што проси – всё отдам: дай только Сложносоподчинённую: чтоб и… и…, значит, а не – тьфу! – или-или!». Посовещался, заслышав речи такие, один Тонкий Духовным Мир с другим, и так порешил: «Чтоб Сложносоподчинённую привлечь, надобно тебе, Жёлудев, учиться, учиться и учиться: сознание очищай, слышь? Клизма ментальная требуется – дальше фаллоса-то не видишь… так и Сложносоподчинённую, коли появится, проглядишь! А ну как из плена ума вырвешься, светом самому себе – чисто, Будда, – станешь, так Она враз и явится…». Пригорюнился Жёлудев. Как самому сложносочинённым стать, не ведает – не обучен работе душевной, как ум онемечить – не знает, а уж как светом себе самому по самое не могу засветить – и подавно. Начал, понятное дело, книжки учёныя читать, мудрецов в порядочке альфабетнутом по периметру разложил, и ну – как Ленин: и то вроде выучил, и это – а всё не то будто, всё будто воздуха нет у него… Тужился Жёлудев, тужился, а потом возьми да крикни: «Тонкий Духовный Ми-и-ирррр! Не можу я! НЕ мо-жу-у-у!» – а Тонкий Духовный Мир, не будь дурой, тихохонько так, по-родственному: «Здесь и Сейчас. Здесь и Сейчас. Отколись от ума. Проснись. Присутствуй!». Ну, ходит Жёлудев из угла в угол, как герой романа рыальистичнаго, здесь и сейчас, здесь и сейчас, точно тот попугай, рефренит, – а от ума всё равно никак не отъединится: проснуться, присутствовать чтоб, стал быть, не может. Пуще прежнего опечалился Жёлудев, руки в кулаки сжал – и ну опять вопить во весь басочек-то богатырский: «Женщину! Женщину хочу! Сложносоподчинённую! Чтоб и так, и этак могла, и в воде морской, и в глади небесной – а ещё и поговорить чтоб! И платьице… Платьице красное на ей штоб… красное, да, всенепременно…». Совещался Тонкий Духовный Мир, совещался, да и порешил Жёлудева в Сеть кинуть. (далее…)