Перемены | БЛОГ ПЕРЕМЕН. Peremeny.Ru - Part 54


Обновления под рубрикой 'Перемены':

28 (16) мая 1877 года родился, а 11 августа 1932 умер поэт, которого высоко ставили и белые, и красные

В советские времена одним из обязательных для советского интеллигента развлечений был Волошин-лэнд. Оказавшись, например, в Коктебеле, надо было непременно подняться к могиле Макса, помянуть его, а потом рассказывать с придыханием, как все было. В ту же программу входили апокрифы, анекдоты, истории про Волошина. Как правило, красочные и занимательные.

Клубок историй

Вот он приходит к юной Цветаевой: «Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчивый голос» (про «вкрадчивость» пишут многие мемуаристы). Кажется, вначале 32-летний поэт все-таки хотел настроить 17-летнюю Марину Ивановну на эротическую волну – иначе не начал бы просвещение ее с романа Анри де Ренье (о маркизе, периодически превращающемся в фавна) и с мемуаров Казановы. Увидав, что попал не в такт, не особенно смутился и легко переключился на Гюго и Жорж Санд. Отметим как судьбоносную подробность, что знакомство Цветаевой с Сергеем Эфроном произошло именно в коктебельском доме Волошина в 1911 году. (далее…)

Как и было обещано, начинаю публиковать ответы писателей на вопросы новой (на этот раз писательской) анкеты Неудобной литературы. Примерно два раза в неделю я буду выставлять здесь ответы того или иного писателя. Скажу сразу: мнения я получил очень разные, ответы, в большинстве случаев, оказались довольно подробные и иногда очень неожиданные. Выскажутся Олег Зайончковский, Александр Иличевский, Олег Павлов, Михаил Гиголашвили, Игорь Яркевич, Илья Стогов, Роман Сенчин и другие известные писатели.

Попутно я проанонсирую две новые книги, которые мы начинаем публиковать на Переменах этим летом и которые, несомненно, можно отнести к Неудобной литературе (о причинах я расскажу отдельно). Эти две книги – роман Валерия Осинского «Предатель» и роман(с) Натальи Рубановой «Сперматозоиды».

А сегодня, прежде чем представить ответы первого из респондентов, я хочу сказать пару слов о Василии Доквадзе, писателе и поэте из Таллинна. Последние пару месяцев его мини-проза постепенно публиковалась в Блоге Перемен, и теперь уже сформировался ее небольшой сборник.

Его прозаические тексты будут продолжать появляться на Переменах этим летом, а сегодня в проекте PDF-поэзия Перемен опубликован поэтический сборник Василия Доквадзе. Я уверен, что литературные чиновники из литературных толстяков ни за что не обратили бы внимание на этого автора. А по моему – стоило бы: ведь перед нами талант уровня Хармса, Введенского и (в некотором смысле) Михаила Зощенко. В общем, запомните это имя: Василий Доквадзе.

* * *

Засим предлагаю ознакомиться с ответами Владимира Лорченкова, писателя, пишущего по-русски, но живущего в Молдавии. Кстати, тексты Лорченкова тоже вполне можно отнести к тому явлению, которое я называю «Неудобная литература». Хотя их публикуют, но вот на премию «Национальный бестселлер» в этом году автор «самовыдвинулся» (с романом «Табор уходит») и никто в итоге за него (по всей видимости, демонстративно) не проголосовал, так что ответственный секретарь премии Виктор Топоров, высоко ценящий прозу Лорченкова, во время торжественного оглашения длинного списка премии (об этом событии я писал здесь) не преминул немилосердно пристыдить членов жюри за подобное странное невнимание к действительно хорошей книге.


«Он не щурится, потому что смотрит на мир широко раскрытыми глазами» (авторская подпись Владимира Лорченкова)

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Я не вожу знакомств с писателями потому что в Молдавии никаких писателей кроме меня, нет. Если бы я жил в России, где плотность писателей на квадратный километр еще меньше (страна очень большая), то все равно знакомств с ними бы не водил. Я художник, а художник — даже проповедующий коллективные ценности — индивидуалист. Любое собрание больше трех человек вызывает во мне раздражение. Если, конечно, речь идет не о вечеринке чешских свингеров или попойке.

Что касается отказов — отказывали мне, лет пять-шесть. Почему, не знаю, слал самотеком, а самотеку отвечают редко. Один раз объяснил отказ Князев, но он же дал мой адрес литагентам Юлии Гумен и Наталье Смирновой, они написали, я подписал контракт, и меня стали благодаря им издавать.

Меня молчание издательств не мучило. Ничего страшного в периоде отказов нет. В рыночных условиях со временем любая книга будет издана — так или иначе — и «БТ» Галковского яркое тому подтверждение. Да у рынка свои минусы. Но в целом он намного лучше чем то, что было раньше. В СССР какой-нибудь литературный сотрудник… ну пусть будет Анна Козлодораскина, потомок славной династии писателей Козлодораскиных, и внучка третьего секретаря пятого СП РФССР Капитона Козлодораскина, — могла тебе не просто отказать, а черкнуть на тебя отрицательную характеристику в ЦК или куда они там их писали. С выражениями, как они умеют — «бред с ядовитой пеной ненависти на клыках», «в то время, как вся советская молодежь…» «на БАМе» «отщепенец, в рот его и в ухо», «заклеймить» «проработать» «молодое деревцо, согнутое и потому уродливо выросшее», «поздно выпрямлять, надо корчевать»… И ты бы потом 50 лет кочегарил, спивался одеколоном и потихонечку УМИРАЛ — и это еще в лучшем случае, в самом мягком варианте, софт-версии позднего СССР (до 50-хх — пристрелили бы и точка). .

Иными словами, — лучше всего есть так, как есть сейчас. Да, уже нет писательских отпусков санаториев и изданий по разнарядке, но есть свобода выражения. Это здорово для писателей, но мучает литературных чиновников — даже 20 и 30- летних — которые пытаются возместить потери «писательскими поездами», «поддержкой государства», «встречами с деятелями искусства» и прочим дерьмом. Настоящим писателям этого не нужно. До тех пор, пока мы свободны в самовыражении, девушки носят мини, и в свободной продаже есть алкоголь, бумага А-4, ручки и карандаши — мы в раю. Да, не самом совершенном, но ведь и в Эдеме были змеи.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)

У каждого свое понятие успеха. Для меня наивысший успех — написать книгу, которая
бы имела такое же значение для мировой литературы, как «Легенда об Уленшпигеле». Читатель тут, в общем, не при чем. «Легенду» при жизни автора толком не оценили, да и в 20 веке, когда начали ее прославлять, сделали это по политическим мотивам — нужно было в трусоватых бельгийцах зажечь пламя патриотизма во время Первой Мировой. Книгу даже и сейчас-то толком не оценили. Ну и что? Главное — понимать что ты написал нечто подобное. Этого вполне достаточно.

Если же мы говорим об успехе в несколько более общепринятом смысле — то никаких граней, перешагивание которых опасно для успеха у читательской публики, я не вижу. Миллер, Буковски — Буковски даже более яркий пример, — перешагнули максимум граней. Тем не менее, они вполне любимы публикой. Вопрос в том, что перешагивая грани, они шли не к успеху в обывательском смысле, а к самим себе. Вообще, вы ставите лошадь поперек телеги, или как это у вас в России говорится? Надо сначала писать книги, а потом уже придумывать им теоретическое обоснование, философию, стратегию, и т.п. Так обычно делается.

… Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Никакое читательское отношение не может уничтожить или возвеличить текст. Текст это вещь в себе.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя — осознанно управлять такими вещами?

Я ничего в уме не держу, когда пишу. Когда пишешь, сознание должно быть чистым и пустым. Как зеркало. Если Вас интересует техническая сторона вопроса, то я сначала создаю в уме в самых общих (очень общих) чертах сюжет — а потом работаю методом «потока сознания». Если поток ломает сюжет — тем хуже для сюжета, ему придется подстраиваться. Потом текст проходит шлифовку — я разбиваю его графически, оформляю диалоги, делаю все, чтобы он удобно и легко читался именно зрительно. То есть, я могу огранить алмаз, но его форма, размеры, и чистота от меня не зависят. Я просто ретранслятор. Во власти писателя только — работать. Наполеон совершенно правильно гордился не своим гением, а своей работоспособностью, без которой гений ничто. С учетом того, что гении нынче повывелись, я это правило распространяю и на просто талантливых людей к которым, без сомнения, отношу и себя.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение?

По-человечески — жена, алкоголь, занятия спортом, общение с детьми. Как писателю — чтение хороших книг.

… признание публики, выраженное в том, что Ваша книга издана и люди ее покупают, читают, говорят о ней?

Что такое публика? Ее нет. Есть конкретный читатель. Каждый единственный в своем роде. Я признаю за читателем право на два типа мнения. а) «понравилось» б) «не понравилось». В любом случае — каково бы не было его мнение, — я благодарен за потраченное время и высказанное суждение. Но когда читатель пытается изобразить из себя нечто большее, чем он есть, мне это не нравится, даже когда речь идет о похвалах.. Флорентийский купец мог сказать что «Давид классный, он как живой» или «Давид плохой потому что слишком голый», — ладно. Но когда купец начинает говорить, что Давид нравится ему «сбалансированностью композиции, вызванной… » или не нравится «чрезмерным преувеличением анатомических стро…» то купцу надо заткнуть хайло. Мне нравятся Бах и Вивальди, и не нравится Прокофьев. Я не могу объяснить почему, я не специалист, и я не строю из себя знатока. Мне просто что-то нравится или не нравится. Для таких людей — как видите, для себя, — я и пишу.

… признание литературного сообщества (выраженное в одобрительных отзывах коллег и литературных критиков, а также в получении литературных премий и попадании в их шорт-листы)?

Так называемое литературное сообщество Российской Федерации это удивительный гибрид блошиного рынка, азиатского базара и цыганского табора.

Оно практически полностью профнепригодно. Я, в первую очередь, говорю о критике. Причем непригодна даже не на уровне «медсестра не сделает операцию потому что она не хирург». Здесь уровень — «уборщица работает хирургом потому что ее устроил папа — друг главврача». Там трайбализм натуральный царит. Критик-Юзефович-дочь-писателя-Юзефович-«писатель» Латынина-дочь-критика- Латынина-и-критика-Латыниной-критик-Лиза-Новикова-дочь-критиков-Новиковых-курьер-редактор-Василевский-опекун-поэта-Василевского-и-поэта-Василевской? «Потомственная писатель» Костюкович, которую писательницей назначили, а талантливой не назначили, вот за несколько десятилетий и родила гора мышь — путеводитель по едальням Нижней или Верхней Италии (ну а что, формально-то — книга. Бумага есть? Есть, обложка есть? Есть. Книга! Значит, писатель!)? Международная авантюристка «Горал Линорик», которую послали в Россию работать «культурной элитой», но вместе с зонтиком с ядовитой иглой, фотоаппаратом в зубе и зажигалкой-пистолетом забыли выдать хоть какие-то литературные способности? Бросьте. Все это типичная тумба-юмба, это гибрид Африки и СССР, где сколачивались «трудовые династии», которые ни черта не работали, и которые разбавлялись странными людьми с непонятно какой фамилией (он то ли Пешков, то ли Горький, то ли Клим Самгин, а на самом деле Трайфенбах Ибн Саладим Бутлижарды Марды, и вообще не он и не она, а оно).

Вот, кстати, перейдем от Династий к героическим одиночкам. Критик Кучерская, унылая, как засохший прошлогодний кулич или ее статьи? Графоман Басинский, что зашел с правого боку с «книгой» «Джон Половинкин», за которую надо лишать права на занятие любой филологической деятельностью, а потом подкатил с «Толстым»? «Писатель» Бутов, которого назначили писателем в лихих 90-хх? Вы извините, но там — кому доверять? Даже лучшие — например, Топоров — поражены кумовством и поделать с этим ничего нельзя. Но Топоров хотя бы не пишет книг, — я говорю о книге как о художественном произведении, — и уже за это ему честь и хвала. Вдобавок он пишет отлично, в западной литературе разбирается, а русская классика 19 века ведь туда ушла, а не в голимую советчину и антисоветчину второй половины 20 века… А остальные мало того, что кум на свате и брат на сестре, так еще и в массе своей используют критику как трамплин, чтобы записаться в писатели. Но это просто-напросто азиатчина. Вы ляжете на стол хирурга, который в свободное от работы время открыл похоронное бюро? Надо ребята снять крест или одеться, в конце концов. Православная писательница — критик в «Ведомостях»; сегодня критик, завтра трах-ти-би-дох, писатель про Толстого, — дедушка акадэмик, папа критик мама обозреватель, дочь — писатель, внучка — Жучка. Так нельзя. Надо вымыть руки, за ушами, постричь ногти, почистить обувь. Начать жить как весь цивилизованный мир. Подался в pr, уйди из отдела новостей. Стал писать худлит, откажись от литературной критики. Перешел в правительство — продай акции. Но рф-ская литобщественность, которая усиленно требует этого от своих властей, сама почему-то следовать этому правилу не желает.

К счастью, никакого влияния на мировую литературу эти филологические вырожденцы, — прокумовавшие золотой запас русской литературы 19 века, и так изрядно подъеденный ржавчиной советской литературы, — давно уже не имеют. При всем желании, они не в состоянии задавить автора, как могли сделать это в СССР. Так что и оглядываться на них нечего, и мнение их не стоит ничего. Ноль.

… или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Ответ очевиден. Конечно, да. Главное — акт творения. Что потом… Меня не волнует личное признание, а интересует лишь признание книги — причем не как продукта, а как Текста. Пусть не сейчас, пусть не для всех. Это единственное, что меня интересует в моей так называемой «судьбе в литературе». Слава, деньги, статус, читательское признание, и т.д.—это не имеет для меня никакого значения, я не поп-музыкой занимаюсь. Даже фамилию на надгробном камне можете стереть. Мне, повторяюсь, все равно, меня интересует только ЖИЗНЬ ТЕКСТА.

Попытки же добиться так называемого успеха абсолютно глупы. Кто знает историю литературы, тот в курсе, что хороший писатель всегда плохо кончает. Даже если он жил феерично, как Фитцджеральд или богато, как Хэмингуэй и Ремарк, или долго и счастливо, как Апдайк. Потому что неизбежный финал любой жизни — поражение. И это понимали даже такие жизнерадостные и витальные люди, как Рабле или Миллер. Человек, который этого не понимает, не художник, ему просто нечего в литературе делать. Ему надо вступить в клуб «Двенадцать целых три десятых» (или сколько у него там?) Германа Садуллаева или записаться в Липки «поражаться глубинам мысли Захара, восхищаться высотой горного орла Сережи и увлекаться вдумчивой медитацией Германа», как делает восточный фотомодель Снегирев за периодические алаверды.

Но вернемся к настоящей литературе. Трагедия, горечь, надлом, трещина — вот отличительные признаки художника. На художнике всегда есть налет безумия. Порча. Назовите как угодно. Настоящий писатель может сколь угодно притворяться нормальным, но он, в обывательском смысле, безумен. Даже если он, как я, обладает безупречным социальным статусом мещанина. Но это не должно обманывать — художник, он как пациент психушки после 10 лет санатория — может сидеть напротив, резать бифштекс а потом что-то блеснет в глазах на мгновение, и ты поежишься, потому что на мгновение, но понимаешь — это Иной. Я такого блеска ни у кого, кроме себя, не вижу, но, как и всякого человека, он меня пугает. Для кого-то это ужасно смешно, для кого-то — повод упрекнуть меня в мнимой мании величия. Как говорится, Б-г им судья.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Никто ничего не понимает в рекламе, кроме тех, кто занимается ей профессионально. Мне смешно слышать профессиональные термины от людей, которые в этом бизнесе не заняты. Конечно, интуитивно дилетанты пытаются что-то сделать, но — по наитию. Великолепен в очных ставках на ТВ Веллер, очень профессионально щурится Сергей Прилепин, классные свитера подбирает себе Захар Шаргунов, есть своя «фишка» — тросточка и Та Самая Курточка, — у Огела Каишна, которого сейчас будут делать писателем. Тем более, что и схема накатана — сначала книжка анекдотов про Штирлица, потом — уже чего посерьезней. Так, кажется, Быков начинал, а сейчас Ольшанский начинает — правда, у него не про Штирлица, а про «русскую жизнь»?? Кто там еще? Я заранее извиняюсь — могу путать имена и фамилии, ну так я и не очень сведущ в современной литературе РФ. К тому же, они там все на одно лицо — что внешне, что по какому-то мутному почерку.

Тем не менее, любой рекламист вам объяснит, что без товара позиционирование — напрасная трата сил и денег. И пример 90-хх годов, на которые сейчас без улыбки смотреть невозможно — и от которых, когда спала пена дней, остались лишь Сорокин Пелевин Лимонов и одна книга Галковского, — это четко доказывает. Щуриться ребята могут сколько угодно, а останутся тексты. И, сдается мне, среди них точно будут книги забитого Шарова, которого сейчас не видно и не слышно, а вот книг вышеперечисленных — нет.

Так что не нужно изобретать велосипед и искать особый русский путь. Существует разделение труда. Литагент продает права на текст, издатель — издает книгу, переплетчик — переплетает, типография — печатает, сеть распространения продает, писатель — пишет. Всё. Весь литературный мир «золотого миллиарда» так живет и живет неплохо, — по крайней мере, весь 20 век остался за ним. А в век 19-й — который целиком и полностью за русскими, — Россия и была частью цивилизованного мира. Так, может, вернетесь уже?

* * *

Далее: Ответы Андрея Иванова на писательскую анкету, а также занятные отзывы блоггеров на ответы Лорченкова

Читайте также:

Новый Опрос. Вопросы к писателям
ответы Сергея Шаргунова
ответы Андрея Иванова
ответы Олега Павлова
Где литературные агенты
Все предыдущие части Хроники (Оглавление) — здесь.

Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ДИМА МИШЕНИН «МОТОБИОГРАФИЯ»

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Я, естественно, не помню, как я родился, момента рождения. Было бы вообще глупо даже подступать к этому вопросу, если бы не наше, не покидающее нас удивление по поводу того, что мы не помним этого момента, и наше желание хотя бы немного — в памяти нашей приблизиться к нему.

В самом деле, что именно первое воспоминание? Вероятно, то, что мы принимаем за первое воспоминание, уже далеко не первое. Первые воспоминания остались в памяти, может быть, в виде тех кошмаров, которые посещают нас иногда среди глубокого ночного сна, когда мы просыпаемся в ужасе и ничего не можем вспомнить из того, что происходило с нами, хотя сердце так сильно и так быстро бьется, что, очевидно, ужасное происходило с нами еще в этой секунде, в которой мы успели проснуться. Не может быть, чтобы эти первые восприятия мира не были нестрашными. Первые моменты самостоятельного дыхания, первые ощущения собственного веса, первые зрительные, слуховые и осязательные ощущения…

Мозг мой уже работал, работали, очевидно, и органы памяти, и не может быть, чтобы в памяти об этих первых моментах ничего не осталось; очевидно, осталось в очень шатком виде, в виде осколков, не имеющих формы, не являющихся картинами, а некими… я даже не могу определить… некими продолжающимися в глубине сознания воплями.

В самом деле, какое воспоминание можно назвать первым?

На мне еще платье девочки, и я ем арбуз. Я ем его под столом — во всяком случае, надо мною доски.

Это пространство освещено солнцем, в котором горит красный цвет арбуза, и хоть я под столом, но пространства для меня достаточно — не слишком много, но и достаточно, как в каюте.

Вот первое воспоминание. (далее…)

Пришло время огласить новые вопросы проекта Неудобная литература. Ведь с вопросами, которые я задавал в прошлом году, в целом все ясно. Часть итогов этого первого опроса я уже озвучивал здесь. А кое-что мне стало ясно как бы само собой лишь со временем – например, я вполне получил для себя ответ на вопрос, почему часть достойных публикации рукописей остаются незамеченными редакторами и издателями (чаще всего: просто – тонут среди других рукописей, потому что редактор – даже если он не лодырь – все равно не робот; но об этом чуть ниже).

Итак, все складывается из трех основных составляющих (и в зависимости от каждого конкретного текста одна из этих составляющих выходит на первый план, а другие могут в некоторых случаях вообще не играть никакой роли). Вкратце еще раз обозначу эти три составляющие. И дам ссылки на посты, в которых я подробно о них говорил: (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Олеша в молодости

Теперь, когда прошло двенадцать лет революции, я задаю себе вопрос: кто я? кем я стал?

Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т.п.

Моя мечта — перестать быть интеллигентом. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Юрий Олеша и, кажется, Исаак Бабель

8 мая

В день двенадцатилетия революции я задаю себе вопрос о самом себе. Я спрашиваю себя: ну, русский интеллигент, кем ты стал? Что стало с тобой?

Мне тридцать лет. Когда произошла революция, Мне тридцать лет. Когда произошла революция, мне было восемнадцать. Тот аттестат зрелости, который получил я, еще был припечатан орлами. В последний раз выдавались такие аттестаты. В последний раз заказывали студенческие фуражки. Никто из нас еще не знал, что раз этот — последний.

Сорок лет чужой судьбы — как это много!

Сколько лет Достоевскому? Вот он сидит на портрете, покручивая хвостик бороды, плешивый, с морщинами, похожими на спицы, — сидит во мраке минувшей судьбы, как в нише.

Сколько лет этому старику?

Под портретом написано, в каком году запечатлен. Высчитываю — выходит, старику сорок лет.

Какой емкий срок, какая глубокая старость — сорок лет Достоевского!

Между тем мне только девять осталось до сорока. Тридцать один собственный год — как это мало! (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Начало этого рассказа относится к довольно отдаленному прошлому, ко времени вскоре после окончания войны, когда в Москве были еще так называемые забегаловки. Можно было зайти в некое помещение со стойкой и столиками и попросить сто, полтораста, двести граммов водки и пить ее, как тебе хочется — за столиком или перед стойкой. Покажется странным, что я начинаю рассказ с особенностей продажи водки в те времена, но происходит это потому, что я вспоминаю время, когда я сильно пил, опускался, и вся сердцевина рассказа лежит именно в этом: это история о человеке, который погибал, о художнике, который не шел по земле, а как бы летел над ней в силу особого строения души и тела, истинная история о себе самом, о Юрии Олеше, бывшем в некоторую эпоху довольно известным писателем в Советском Союзе.

Я так опустился, что мне ничего не стоило, подойдя к любому знакомому на улице, попросить у него три рубля, которых было достаточно, чтобы выпить, скажем, в забегаловке пива. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Позавчера во время репетиции моей пьесы «Три толстяка» во МХАТ-1 сломалась конструкция и три актера, изображавшие толстяков, — Ливанов, Кедров, Орлов — упали с четырехаршинной высоты. У всех ушибы. У Ливанова легкое сотрясение мозга. У Орлова (туберкулезного, целый год лечившегося в Крыму) началось кровохаркание. У Кедрова какое-то повреждение в плече, еще не могут определить.

Три артиста, получающих мизерное жалованье, трое хороших, фанатически преданных делу, исполнительных и честных людей страшно пострадали, учась играть выдуманные мною роли. Я умственно огорчен, сочувствую, жалею. В душе — холод. Подлый эгоизм. Это только во мне он? Или все такие же? Если только во мне — значит, я чудовище и мне надо замкнуться, и молчать, и таить, — если такие все, то как же жить? Как относиться к человечеству? Значит, хорошо только то, что хорошо мне? Такие вопросы задает себе человек, живущий в эпоху пересоздания человеческой морали. Новая мораль должна создаваться! Какие заготовки есть у нас для шитья этой новой морали? (Закрадывается мысль: никакого не произошло изменения в человеке. Найти нового человека! Где он? Вот тот-то мужик в европейском платье, который брился вчера вместе со мной. Боюсь, что внутри его то же, что было, скажем, в Тушине толстовском.)

Кончаю. Ночь. Спать. Иногда я вижу такие сны, после которых следовало бы умереть: трудность их физиологическая, ах, — думаешь, просыпаясь, — ну разве может жить долго человек, если ему снятся такие сны, — а вот живу! Работает во сне сознание. И вдруг видишь непередаваемый сон, который нельзя себе представить созданным в результате жизненной работы сознания. Откуда приходят эти сны? Будь они прокляты.

Скучный дневник, самокопание, гамлетизм — не хочу быть интеллигентом.

Происходит странная вещь: массы консервативны в своих художественных вкусах. Казалось бы, массы должны тяготеть к так называемому левому искусству, — в действительности требования их простираются не дальше «передвижничества». Может быть, потому, что так называемое левое искусство является порождением упадочности дореволюционной интеллигенции? А между тем в «передвижническом искусстве» таится яд застывания, успокоенности, оппортунизма.

Я хочу написать пьесу, в которой было бы изображено современное общество: ряд современных типов, та среда, которая перестала быть буржуазией и еще продолжает ощущать себя влиятельным слоем.

Когда ныне говорят «общественность», то под этим словом разумеют профсоюзы, газеты, пролетарские организации — словом, разумеют — пролетариат, правящий класс, потому что иная общественность в пролетарском государстве влиятельной быть не может. Между тем помимо вышеуказанной общественности параллельно, рядом существует общественность, с которой не считаются, но которая слагается из мнений и взглядов того огромного количества людей, которые, не имея права голоса в управлении и регулировании общей необходимости, продолжают участвовать в жизни страны тем, что работают в государственных предприятиях, на строительстве, всюду. Эта общественность никем не регулируется, она живет по каким-то внутренним законам, возникающим помимо профсоюзов, газет и т.п., и видоизменяется, и дышит чуть ли не в зависимости от устойчивости цен на свободном рынке, — без внутреннего сговора она покоится на пружинах, очень могучих и всеми ощущаемых, и эти пружины приходят в действие сами по себе, хотя никто не стоит у рычага, чтобы нажимать его, — даже неизвестно, где и в чем заключен рычаг. Эта вторая общественность, это второе мнение, существующее в советском государстве, и является материалом, на котором хотел бы я построить свою пьесу.

Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее положение:

«Нельзя строить государство, одновременно разрушая общество».

Это герой — вычищенный при чистке учреждения, в котором он служил.

Другой герой — вернее, героиня — мечтает о Европе, о заветном крае, где можно проделать «прыжок от пишущей машинки в звезды ревю», где можно стать знаменитой и богатой в один день.

Третий герой ненавидит себя за свою интеллигентность, за «гамлетизм», за раздвоенность.

Четвертый хочет вступить в партию для карьеры, для утирания кому-то носа — для удовлетворения тщеславия. Пятый ощущает конец жизни, стареет, разрушается в тридцать лет, чувствует отсутствие жизненной воли, определяя себя нищим, лишенным всех внутренних и материальных богатств.

Целая серия характеров, вернее носителей мнений, представляется мне возможной для воплощения в персонажах современной советско-человеческой комедии.

Фон — строительство социализма в одной стране. Конфликт — двойное существование, жизнь собственного Я, кулаческая сущность этой жизни — и необходимость строить социализм, долженствующий раскулачить всякую собственническую сущность.

Вот о чем хочу я написать. Писать я буду в реалистической манере — бытовую пьесу!

Однажды показалась мне литература чрезвычайно легким хлебом. Я понял, что быть литератором — стыдно, потому что легко; я увидел позор в том, что столько внимания уделяется у нас писательскому труду.

Итак, значит: в тридцатые годы двадцатого века некоторые писатели стали задумываться над сущностью своей деятельности в том смысле, что деятельность эта бесполезна и паразитирующа.

Вот эта фраза уже есть чистое сочинительство, и то, что я сейчас собираюсь написать, могло бы отлично без этой фразы обойтись.

Все дело в разбеге руки. Нельзя удержать руку, и затем возникает то, что называют ритмом.

Рассказ начинается так:

«Командарм умер в среду».

Это будет солидный рассказ, вполне почтенных особенностей, рассказ для любого ежемесячника.

Командарм умер в среду. Его молодое тело, ставшее тяжелым и неподвижным, положили в желтый полированный ящик… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

5 мая

Вместо того чтобы начать писать роман, я начал писать дневник. Читатель увлекается мемуарной литературой. Скажу о себе, что и мне гораздо приятней читать мемуары, нежели беллетристику. (Последнюю ненавижу.) Зачем выдумывать, «сочинять»? Нужно честно, день за днем записывать истинное содержание прожитого без мудрствований, а кому удастся — с мудрствованиями. Пусть пишут дневники все: служащие, рабочие, писатели, малограмотные, мужчины, женщины, дети — вот клад для будущего! Мы, живущие в эпоху основоположения нового человеческого общества, должны оставить множество свидетельств. У нас есть кино! Как было бы замечательно, если бы имелись кинохроники Великой Французской революции… Есть, между прочим, дагерротипы времен Парижской коммуны. Я видел дагерротип, изображающий Гоголя среди друзей в Риме. Фотография Гоголя! Считаю необходимым бросить беллетристику, да здравствует мемуарная литература! Гниет беллетристика! Как пекут романы! Как противно стало читать эти романы! Неделя проходит со дня объявления очередной кампании, и будьте любезны — появляется серия рассказов с сюжетом, с героем, с типами — с чем угодно: колхозное строительство, чистка, строительство нового города. Необходимо, мол, литературе отражать современность… Но современна ли такая форма отражательства. Рассказ? Поэма? Роман? Другое представляется мне более полезным и ценным: ничего нельзя синтезировать в течение недели, это антинаучно, а смысл искусства — в синтезе… Следовательно, не лучше ли (и не интересней ли) — вместо того, чтобы писать о том, как чистился вымышленный герой, сохранить записи любого из тех, кто подвергался чистке. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

1 мая

Однажды в Москве слушал по радио пересказ «Девкали-она и Пирры» из «Метаморфоз» Овидия. Как известно, в этом мифе Юпитер и Вулкан попадают, бродя по земле, в бурю и прячутся в хижине двух старых людей — мужа и жены, — проживших долгую и счастливую жизнь. Юпитер и Вулкан перед тем спорили о том, что смертные не умеют любить и быть верными. И тут, в хижине, они видят именно такую чету, существование которой на земле казалось двум богам невозможным. Юпитер собирается вознаградить Дев-калиона и Пирру за их вечную любовь…

Пока шло представление по радио, я про себя воображал, чем же именно наградит Юпитер этих стариков. Я ничего не мог придумать, и вдруг раздалась такая прекрасная, такая точная в художественном смысле награда: Юпитер вернул Дев-калиону и Пирре молодость. Вот как решает композиционные задачи народ.

Утром приказ Сталина. Впервые за время войны лестно одобрены союзники. Верховный главнокомандующий так и говорит: «впервые за время войны…» Еще нужны, по его словам, два-три удара, равных сталинградскому, чтобы катастрофа германской армии стала фактом. Очевидно, еще год войны…

Празднование 1 Мая нарядно, просто. Прошли туркменки большой группой в национальных одеждах, с флагами. Видел также издали удаляющихся старых всадников, ехавших редко один за другим, несколько вразброд, как видно, возвращавшихся после парада. Об этих всадниках на ахалтекинских конях все говорят, что они были на параде замечательны. (далее…)

Фрагменты книги «Такеши Китано. Автобиография» («РИПОЛ классик», 2011 г., суперобложка, 320 стр.). Начало публикации — здесь. Предыдущее — здесь.

Смерть внутри души

Всю жизнь меня интересует смерть. Не само умирание как процесс, не момент отхода, а смерть как понятие. Только определив, что такое смерть, можно понять, что собой представляет жизнь.

Я решительно осуждаю самоубийство, которое, как полагают некоторые, тесно связано с японской философией. Например, так считал Юкио Мисима, совершивший сэппуку по политическим мотивам и потому, что его тело больше не соответствовало состоянию его духа. Но лично я против этого. Мисима занимался бодибилдингом и боксом. Он хотел обладать стальным телом, и ему было невыносимо видеть, как Япония все больше подвергается влиянию Запада. Но это не помешало ему совершить сэппуку в своем знаменитом костюме по эскизу Пьера Кардена! Мы, японцы, и правда люди крайностей. Не жизнь — так смерть!

В конце концов, я только до определенной степени против самоубийства. Если я снова заболею, то не буду спешить к докторам. Меня надо будет отнести. В идеале я упаду в обморок и очнусь уже в палате. На самом деле меня убивает именно то усилие, которое придется предпринять, чтобы добраться до больницы…

Мне необходим смысл жизни. Хоть я и не очень представляю, как и куда, но все равно я хочу двигаться дальше, создавать новые фильмы. И рассчитываю снимать их до тех пор, пока итальянцы, мои самые большие фанаты, меня не возненавидят. В принципе, когда артист обретает популярность, он мечтает сохранить ее. А я думаю, что артисты должны быть свободны, иметь право быть отвергнутыми и создавать непопулярные произведения, которые не обязательно отвечают эстетическим «стандартам» современности. (далее…)

«Национальный бестселлер 2011» начался со скандала?

Голова не болит, но чувствую я себя довольно мутно. Вчера весь вечер выпивал на фуршете в честь оглашения шорт-листа и состава Малого жюри премии «Национальный бестселлер 2011». Все было так мило, так весело. Модный книжный магазин «Циолковский» (в здании Политехнического музея) не сказать чтобы трещал по швам, но чувствовалась там некая насыщенность, содержательность и сила. Артемий Троицкий шутил напропалую и о чем-то перетирал с Михаилом Елизаровым. Эдуард Лимонов в обрамлении двух простых молодых парней (тут я имею в виду не себя и Сергея Шаргунова, а двух других парней) пил красненькое и отчитывал Шаргунова: «Ну что ты как босяк, что за рубаха навыпуск!» Дело в том, что за пол часа до того ответсек премии Виктор Топоров, сообщая публике о результатах, сказал: «Шаргунов это молодой Лимонов». В зале повисла пауза, а потом за стаканом вина я спросил у Шаргунова: «И что вы об этом думаете?». «Да все ОК, я согласен», — отреагировал Сергей. Тогда я спросил у Лимонова: «А вы что думаете об этом?» «Да чего там, нормально», — сказал Лимонов. И тогда я предложил тост за преемственность. И мы выпили. А ведь выпить за что-то — это уже не просто словами пошвыряться… Это обряд, ритуал. Как минимум, сакральный жест, легитимизирующий духовную передачу… И уж после такого ритуала понимающий Лимонов, конечно же, имел весьма весомые поводы окинуть своего преемника строгим критическим взором…

Впрочем, я не об этом хотел… Прочитал я только что исполненный горечи пост Льва Пирогова про вчерашние результаты Нацбеста и в очередной раз подумал про «Неудобную литературу». Пирогов очень расстроен тем, что «Адаптация» Былинского не попала в шорт-лист и что даже Елена Колядина, написавшая на «Адаптацию» проникновенную рецензию, проголосовала в итоге не за этот роман, а за какие-то другие тексты. Что ж, понимаю, очень хорошо понимаю чувства Льва Пирогова. Ведь и сам я нечто в этом роде почувствовал, узнав на днях, что роман Олега Давыдова «Кукушкины детки», номинированный Переменами на «Большую книгу», не попал даже в длинный список. Но с Былинским действительно странная история. Я спросил вчера у Елены Колядиной, почему она не голосовала за роман Былинского. И она ответила с некоторым сожалением, что книг в длинном списке было много хороших и надо было все-таки что-то выбрать… Нельзя было проголосовать за все, что понравилось…

Что ж, я не читал большую часть книг, попавших в шорт-лист (может быть они действительно хороши). А в позицию «не читал, но осуждаю» мне вставать неохота. Но прочитанное в финале пироговского поста, меня, конечно же, очень смутило. Я уже говорил, что и без того чувствую себя нынче довольно-таки мутно, а тут такое! Цитирую:

Всё оказалось проще. Сегодня сообщили шпионы.

Была рассылка. От человека «влиятельного в литературном мире». Многие связывают с этим человеком свои профессиональные надежды. Краткое содержание рассылки: «Только не «Адаптация».

Лев Васильевич, мы хотим знать имя! Мы хотим знать ИМЯ этого всемогущего человека. Вы ведь не боитесь его? Вы ведь ему ничего не должны? Он же не обещал Вам издавать Вашу книжку?

Скрывая его имя, Вы провоцируете тот же вопрос, который сами и задаете. А именно: «О чём это говорит?»

Виктор Топоров в своем вчерашнем вступительном слове сказал: «МЫ ПРОТИВ КУМОВСТВА. МЫ ЕГО ИЗЖИВАЕМ И БУДЕМ ИЗЖИВАТЬ ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА» Однако он (почти как Лев Пирогов про «Адаптацию») очень удивился количеству голосов, поданных за роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» (сказал, что это, ей богу, нечто странное, какая-то болезнь премии!) и выразил (почти как Пирогов про «Адаптацию») невыразимое возмущение, что: «широко разрекламированный мною в прошлом году молдавский писатель Владимир Лорченков («Табор уходит»)» тоже никуда не попал. Интересно, а знает ли Топоров про человека «влиятельного в литературном мире», который оказывал давление на членов жюри? Или только догадывается?

Нет, все-таки мутная это штука — литературный процесс. Очень мутная.

* * *

Update: Лев Васильевич опубликовал достойный ответ на мои похмельные вопрошания. Заказываю ящик кумыса.

Кстати, сегодня на Переменах опубликован отрывок из романа Валерия Былинского «Адаптация».

* * *

Также читайте другие выпуски Хроники проекта Неудобная литература

Длинный список «Большой книги» как еще один симптом
Елена Колядина как Полный абзац
Литературные премии
Прорыв Русского Букера
Неудобная кому? или Пролетая над стадом
И о поэзии
Переписка с Александром Ивановым из Ад Маргинем и представление романов «Побег» и «Мотобиография»
Виктор Топоров и его Опция отказа. Как это работает, или как найти издателя
Ответы Дмитрия Быкова
Ответы Сергея Шаргунова
Ответы Вячеслава Курицына
Ответы Николая Климонтовича
Ответы Владимира Сорокина
Ответы Дмитрия Бавильского
Ответы Александра Иванова
Невозможность продать (в символическом смысле)
Ответы Льва Данилкина
«Хорошая вещь пробьется», или Неудобность Галковского
Ответы Андрея Бычкова
Ответы Лидии Сычевой
Ответы Виктора Топорова
О том, как в толстых журналах 80-х понимали «гласность», а также об отношении издателей к сетевой литературе
Ответы Алексея Варламова
Ответы Игоря Панина
«Новый мир» реагирует на Неудобную литературу. Михаил Бутов VS Виктор Топоров
Ответы Льва Пирогова
Ответы Евгения Лесина
КУКУШКИНЫ ДЕТКИ. Роман Олега Давыдова (к началу первой публикации)
Ответы Лизы Новиковой
Ответы Сергея Белякова
Ответы Ефима Лямпорта
«А вокруг скачут критики в мыле и пене…» (про литературных критиков)
Роман «Побег» и МИТИН ЖУРНАЛ
Ответы Романа Арбитмана
Переходный период. Битники, Пелевин и — ответы Виктории Шохиной
Ответы Макса Немцова
Ответы Юрия Милославского
Ответы Дениса Яцутко
Таба Циклон и Джаз на обочине. Гонзо-стайл и антихипстеры
Игры пастушка Кришны
Крокодил Анкудинов
Ответы Кирилла Анкудинова
Снова Волчек
«Танжер» Фарида Нагима. Всё прочее — литература
Ответы Дениса Драгунского
Книги проекта Неудобная литература

Вся Хроника Неудобной литературы всегда доступна вот по этой ссылке.

26 апреля 1905 года родился Жан Виго — культовый режиссер кинематографистов-интеллектуалов и, пожалуй, самый неизвестный широкой публике гений мирового кино.

За свою короткую творческую жизнь, длившуюся всего четыре года, он успел снять две неигровых короткометражки и два игровых фильма, которые изменили историю кинематографа.

Болезнь, преследующая его по пятам всю недолгую жизнь; печальная участь всех снятых им фильмов; внезапная смерть в двадцатидевятилетнем возрасте. Отличный сюжет для сентиментальной кинодрамы в духе байопиков про Артюра Рембо или Джима Моррисона. Жить быстро, умереть молодым, взорвать конвенции — идея фикс поколения «детей цветов», и поныне не лишенная романтического флера.

Так что нет ничего удивительного в том, что байопик о Виго все-таки снят. Причем, снят в конце девяностых Джулиеном Темплом, клипмейкером рок-групп семидесятых, режиссером вызывающе анархистского фильма «Большое рок-н-ролльное надувательство» с «Секс пистолс». Еще менее удивительно, что картина Темпла «Виго: страсть к жизни» не стала событием и по прошествии десятилетия о ней мало кто помнит.

Дело даже не в посредственности байопика. Просто Виго, в отличие от своих последователей, так и не вошел в пантеон масскультовых персонажей, как ни старались добросовестные популяризаторы его наследия, наделяя загадочного режиссера громкими эпитетами «проклятый поэт», «анархист», «мученик». Виго оказался вне матрицы. (далее…)

Сегодня утром в госпитале города Путтапартхи на юге Индии на 85-м году жизни умер Сатья Саи Баба. Причиной его смерти стала острая сердечная и дыхательная недостаточность. «Сатья Саи Баба физически больше не с нами. Он покинул свое тело», — говорится в заявлении его фонда.

Краткая история электронной музыки. Материал подготовлен для журнала Losttoys, автор — Дмитрий Грим

Электронная музыка — это удивительный симбиоз культурных традиций со всего мира, технологического прогресса и авангардного сознания. Ее история, уже насчитывающая более 100 лет, весьма убедительно показывает, как опыт одних людей, их начинания и мечты, бережно переданные, реализуются и развиваются последующими поколениями. Из множества разобщенных, и, на первый взгляд, никак не связанных друг с другом идей и открытий, даже противоречивых и взаимоисключающих, проистекает явление электронной музыки. (далее…)