(далее…)

18 марта 1874 года родился русский философ Николай Бердяев.

Наследие Бердяева обширно, но с какой бы стороны его ни рассматривали, очевидно, что едва ли не главное место в нём занимает тема творчества. «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» — быть может, самая сокровенная книга философа. Речь в ней идёт о переходе к новой религиозной эпохе, эпохе Третьего завета, когда человек раскроется как творец.

Поразительно, но Бердяев основывал свою теорию на том, что в первых двух заветах — Ветхом и Новом — о творчестве нет ни слова. Это, мол, великое умолчание, смысл которого нужно раскрыть. Возьмём и мы на себя смелость раскрыть смысл одного великого умолчания самого философа: в «Смысле творчества…» нет ни слова о скуке — чувстве, с которым до интимности близко знаком всякий творец (не исключая, видимо, и того, что на небе).

Несколько слов о философии скуки

Народ разучился скучать — в этом вся проблема. (далее…)

Ко дню св. Патрика — о том, как происходила христианизация Ирландии.

В чём разница между днём св. Патрика и днём Мартина Лютера Кинга? В день св. Патрика все хотят быть ирландцами.

У этой неполиткорректной шутки печальная предыстория. В эпоху британского расизма ирландцем быть не хотел никто. Имперские заведения тогда украшали таблички: «Вход собакам, ирландцам и неграм запрещён». Вместе с чернокожими рабами ирландские невольники гнули спины на первых американских поселенцев. В век ещё не пуганого большевиками капитализма ирландским иммигрантам случалось насмерть биться с неграми за рабочие места.

Сегодня мало кто вспоминает те суровые времена. Нынче популярна другая табличка: «17 марта каждый — ирландец!»

Зелёный Санта

Легко понять, почему день св. Патрика отмечают в странах, чьи территории входили когда-то в состав Британской Империи. На протяжении нескольких столетий они принимали с Изумрудного острова сначала заключённых, потом иммигрантов.

Но день св. Патрика уже давно перерос границы национального религиозного праздника. Вырядиться 17 марта в зелёный костюм, украсить себя листочком клевера и принять участие в жизнерадостном торжестве могут все желающие, независимо от вероисповедания и расы. Порою не знает границ и праздничное веселье – в Чикаго изумрудной становится даже река.

В такой атмосфере нет места нудным историческим реминисценциям. Ни к чему вспоминать ушедший в прошлое антагонизм с неграми. И тем более – совсем уж мелкие казусы вроде батальона Святого Патрика из ирландских католиков-дезертиров, перешедших на сторону врага в американо-мексиканской войне 1846-48гг. Добрейший, как и его коллега Клаус, святой давно уже всех примирил.

Популярность московского парада в честь крестителя Ирландии (40 тысяч участников в прошлом году) тоже объяснить несложно. Ирландцы ведь нам почти как родные. Вспомним их кинообразы. Это весёлые, удалые парняги из «Святых Бундока», умеющие и гульнуть по-нашему, от души, и жестоко отстоять справедливость. Это и загадочный как Штирлиц мафиозо Том Рейган из «Перекрёстка Миллера», алкоголик с бездонною русскою тоскою во взоре. Ну и, конечно, милые, как Чебурашка, герои «Страны фей».

Сложнее понять другое. Почему мы столь же весело и ярко не празднуем день своего святого, крестившего нашу собственную отчизну – князя Владимира Святославовича? Почему в сибирских городках есть бары «Дублин», «Святой Патрик» и даже «Shamrock», а простые забегаловки называются в лучшем случае «Самовар», а не «Красно Солнышко»? И пусть в доморощенных провинциальных «дублинах» не найти настоящего эля, легендарной медовухи в «самоварах» тоже не нальют. Неужели св. Владимир, защитник исконно русского питейного веселия, не достоин всенародного почитания хотя бы через алкогольные традиции?

Конечно, Владимир Святославович был прежде всего князем, олицетворял государственное насилие. Рядом с ним св. Патрик выглядит ласковым Гэндальфом. Память нашего народа хранит неприглядные эпизоды христианизации Руси. Мы знаем, что уничтожались не только языческие истуканы. Доставалось и волхвам, и всем, кто им открыто симпатизировал.

Деятельность же св. Патрика почти полностью мифологизирована. Между ним и Владимиром – пятьсот лет. Что знают о Патрике далёкие от истории люди? То, что он изгнал из Ирландии пресмыкающихся и мирно, с божьей помощью обратил весь остров в истинную веру. Когда Патрика преследовали убийцы-язычники, он не стал изгонять их с острова как ползучих гадин. В смертельной опасности он предпочёл притвориться оленем.

Но дело не только в том, что Патрик был полумифическим священником, а Владимир – грозным монархом. И не в том, что католические агиографы могли вымарать тёмные стороны деятельности Патрика, превратив жизнеописание святого в сплошную сказку.

Есть все основания полагать, что христианизация Ирландии действительно проходила по очень особенному пути. (далее…)

В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству¹. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 годами, она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны. Однако прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и незанимательна.

Символисты не хотели отделять писателя от человека², литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.

Процент этой «утечки» в разных случаях был различен. Внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель». Иногда побеждал один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности, которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный оказывался сильнее — «писатель» побеждал «человека». Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. На первый взгляд странно, но в сущности последовательно было то, что в ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково.

Выпуская впервые «Будем как Солнце»³, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении: «Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности». Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и иллюстраций — и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, создающий «поэму» не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много, — в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше.

она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она «поэму из своей жизни». Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма. Но об этом речь впереди. (далее…)

12 марта 1922 года родился писатель, который возвёл словцо Beat из уличного жаргона на уровень религии. Его роман «На дороге» называют «евангелием поколения».

Джек Керуак рос в католической семье. Его родители, канадские французы, приехали в Лоуэлл (штат Массачусетс) из Квебека в поисках лучшей доли. Его брат Жерар умер в возрасте девяти лет, Джеку тогда было всего четыре. Брату посвящено самое его трогательное сочинение – роман «Видения Жерара» (1963).

Отец Джека владел небольшой типографией, издавал газету. Он был человеком экстравагантным, любил бары и скачки, пил. Главной в семье была мать, властная женщина, истовая католичка. Сын подчинялся матери во всём. Или – почти во всём.

В старших классах Керуак, благодаря достижениям в лёгкой атлетике и футболе, стал знаменитостью Лоуэлла.

В семье говорили на квебекском французском (joual). Английский Джек начал учить только в шесть лет. После окончания колледжа он решил осуществить свою мечту – стать писателем – и отправился в Колумбийский университет изучать литературу. Но вскоре поссорился с футбольным тренером и – бросил университет.

Он ходил матросом на кораблях торгового флота, а в 1942 году записался в ВМФ – шла Вторая мировая война. Однако через полгода его комиссовали с диагнозом «шизоидное расстройство личности». Керуак говорил потом, что диагноз ему поставили из-за того, что он сказал, что не будет убивать. Впрочем, среди битников многие были с диагнозом. А то и с тюремным сроком.

Вниз по лестнице, ведущей вверх

В 1944 году Керуак появился в Колумбийском университете в надежде восстано-виться. Новый приятель, «белокурый ангел» Люсьен Карр, познакомил его с Алленом Гинсбергом и Уильямом Берроузом (тот был на 10 с лишним лет старше остальных, но вряд ли взрослее). Составилась компания, литературная и интеллектуальная. Но рядом постоянно крутились проститутки обоих полов, драгдилеры и прочие сомнительные личности. И литераторы-интеллектуалы мчали вниз по лестнице, ведущей вверх, — на дно, которое они осваивали с восторгом и упоением. Там они искали и находили хипстеров, у которых учились пробиваться к «высшей реальности» (как выражался Гинсберг). «Органичную святость» «естественного человека» — хипстера — они противопоставляли ценностям нормальных американцев – squares, то есть обывателей, поражённых конформизмом и консьюмеризмом.

Пили, курили травку, закидывались, кололись. И говорили, говорили, говорили, ночами напролёт, обо всём, и больше всего – о литературе.

Притом Керуак был самым правильным (если так можно сказать о человеке с диагнозом и алкоголике, принимающем к тому же наркотики). Окружающих он удивлял работоспособностью и пунктуальностью, с которой считал, сколько слов написал за день (терзаясь сомнениями, имеет ли он право на творчество, когда его мать работает на фабрике).

Гинсберг говорил, что узнал о поэзии больше всего от Керуака, нежели от кого-то ещё. Берроуз называл Керуака главным источником своего вдохновения. Кстати, именно Керуак придумал названия для их сочинений, ставших знаменитыми, — «Вопль» и «Голый завтрак». (далее…)

Люблю я наши, советские, поезда. Красота-то какая, не то слово, в общем. Ночь, февраль, мороз под минус двадцать точно есть, потому что кусается, как бы ты ни был одет, да хоть печку с собой притащи – один черт. Второй вагон, и вам добрый вечер. Идешь себе, идешь, и не знаешь, где локомотив остановится, и такое впечатление, что уже вечность идешь, а потом еще и бежишь за вагоном.

И вот ты внутри. Красота опять. Красота простая – тепло. Можно еще чайку тяпнуть. Не в полдвенадцатого, ночи, конечно, что может расстроить. Сидишь на чемоданах ждешь, пока поезд тронется, все помашут провожающим и наконец усядутся. Затем пойдет движение в сторону проводника. Это есть нашествие за постелью. Вот и постель дали. А вот постели я наши, советские, не люблю. Сырые, странные, да и вообще!.. И тут начинается явная ненавистная любовь к поездам.

Забравшись на свое место, вы начинаете осознавать всю соль. Вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке, которую с вами разделили ваши самые ценные вещи – не дай Бог кто утащит! Ноги не выдвинешь, потому что тот, кто споткнется о лежавший (и никого не трогавший оказывается!) коврик на полу, будет хвататься за ваши ноги, за одеяло, да за что угодно, но точно за ваше. Такие законы в этом мире. В итоге вы возмутитесь, подпрыгните, дабы отомстить, но вы забыли, что вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке главное – и шлепнитесь о нее лбом. (далее…)

5 марта 1922 года родился итальянский поэт и кинорежиссёр Пьер Паоло Пазолини

Повествуя о неком абстрактном индивидууме, жившем на свете, в первую очередь упоминают рождение его либо даты, ассоциируемые с теми или иными вехами жизнедеятельности. В случае с Пазолини напротив – говорят о смерти. Да, смерть Пьера Паоло Пазолини – это одна из известнейших и наиболее эксплуатируемых мифологем XX века, не прекращающая будоражить воспалённые умы доморощенных кухонных интеллектуалов и сегодня, в веке XXI. В мемической модели, посредством которой современное культурологическое болото продолжает успешно прозябать, фотография Пазолини-мертвяка, раздувшегося трупными выделениями и густо сдобренного кровоподтёками, по праву занимает одну из лидирующих позиций – где-то между снимком чегевары-иисуса, расколошмаченными талибами хинаянскими статуями и грустным нигретенком, убоявшимся стервятника.

Мем сей выкристаллизовался во многом благодаря стараниям близкого (во всяком случае, по его утверждениям) друга Пазолини – Джузеппе Дзигайна. Джузеппе Дзигайна, как Джузеппе из детской сказки, выпиливает из бревна того Пазолини, которого нам сегодня и подают на обед вместе с его метафизическими потрохами. А вот что говорят сухие хроники: Пьер Паоло Пазолини был убит 2 ноября 1975 года в Остии, периферии Рима, на том месте, где он за несколько лет до этого снимал сцену для одной из своих картин – «Кентерберийские рассказы». Тело было найдено в луже крови. У трупа было переломано 10 рёбер, раздавлено сердце, разбита челюсть, сломана левая рука и наполовину вырваны уши. По трупу несколько раз проехала машина. И, конечно, любой из этих фактов, по мнению Дзигайна, есть неоспоримое доказательство суицида Пазолини, и не просто суицида, а чётко сформулированного и обоснованного творческого акта.

Теория Дзигайна, если говорить кратко и не углубляться в семиотические дебри, есть теория о последней сцене, срежиссированной Пазолини, — сцене собственной смерти.
(далее…)

Введение

Без особых доказательств очевидно, что психология — будучи наукой о душевных процессах — может быть поставлена в связь с литературоведением. Ведь материнское лоно всех наук, как и любого произведения искусства,— душа. Поэтому наука о душе, казалось бы, должна быть в состоянии описать и объяснить в их соотнесенности два предмета: психологическую структуру произведения искусства, с одной стороны, и психологические предпосылки художественно продуктивного индивида — с другой. Обе эти задачи в своей глубинной сущности различны.

В первом случае дело идет о «предумышленно» оформленном продукте сложной душевной деятельности, во втором — о самом душевном аппарате. В первом случае объектом психологического анализа и истолкования служит конкретное произведение искусства, во втором же — творчески одаренный человек в своей неповторимой индивидуальности. Хотя эти два объекта находятся в интимнейшем сцеплении и неразложимом взаимодействии, все же один из них не в состоянии объяснить другой. Конечно, можно делать умозаключения от одного из них к другому, но такие умозаключения никогда не обладают принудительной силой. Они всегда остаются в лучшем случае догадками или метками, apercus. Разумеется, специфическое отношение Гёте к своей матери позволяет нам уловить нечто, когда мы читаем восклицание Фауста: «Как — Матери? Звучит так странно имя!» Однако нам не удается усмотреть, каким же образом из обусловленности представления о матери получается именно «Фауст», хотя глубочайшее ощущение говорит нам, что отношение к матери играло в человеке Гёте существенную роль и оставило многозначительные следы как раз в «Фаусте». Равным образом мы не можем и, наоборот, объяснить или хотя бы с логически принудительной силой вывести из «Кольца Нибелунга» то обстоятельство, что Вагнер отличался склонностью к перевоплощению в женщину, хотя и в этом случае тайные пути ведут от героической атмосферы «Кольца» к болезненно женскому в человеке Вагнере. Личная психология творца объясняет, конечно, многое в его произведении, но только не само это произведение. Если же она могла бы объяснить это последнее, и притом успешно, то его якобы творческие черты разоблачили бы себя как простой симптом, что не принесло бы произведению ни выгод, ни чести. (далее…)

Первая выставка девятнадцатилетнего Пикассо была устроена в феврале 1900 года в барселонском кафе «Четыре кота». Количество выставленных работ было для молодого художника не малым — 150 рисунков. В основном портреты друзей: поэтов, художников, музыкантов. Эти произведения были тем художественным багажом, с которым неистовый каталонец ринется на завоевание Парижа.

Неудивительно, что уже к столь юному возрасту у Пикассо поднакопилось картин, ведь первой своей серьёзной работой он считал «Пикадора», написанного в восемь лет. «Пикадора», где бы ни обитал Пикассо, он всегда возил с собой в качестве талисмана.

В среднем художники за свою жизнь делают около пяти тысяч работ. Пикассо сделал в десять раз больше — пятьдесят тысяч. Помимо полотен, это бесчисленного множество скульптур, керамики и даже концептуальное видео, где он выдавал рисунки в режиме онлайн.

Все его экспозиции вызывали недюжинный интерес. О цюрихской выставке 1932 года, где демонстрировалось 460 его творений, знаменитый психиатр и визионер Карл Юнг писал: «Пикассо и его выставка являются знамением времени точно так же, как и двадцать восемь тысяч людей, которые пришли посмотреть на эти картины». (далее…)

Помню я ходил в школу. Нужно было рано вставать. Помню очень тяжело было рано вставать. Одеваться. Уроки никогда не были сделаны. Какие могут быть уроки, когда столько важных дел после школы… Есть по утрам совершенно не хотелось. Зато есть хотелось в школе. Мерзкие булки с морковкой. Кольца с сахаром и пережаренными орехами и чай в гранёных стаканах. Почему-то не принято было брать еду с собой как делают здесь на западе. Ведь это так удобно и просто. У нас был паренёк диабетик, жил в соседнем подъезде. Я учился с ним начальных классах. Мать ему носила еду в школу в банках, борщ, пельмени. Все смеялись над этим. Мать запрещала играть ему с другими детьми. Считала мы на него дурно влияем. Я помню он умер и мать его тайно похоронила. Я думаю он умер от одиночества.
(далее…)

Олег Давыдов обновил, уточнил и ощутимо дополнил два Места Силы — Первое. Адрианова Слобода и Пятое. Рябинина Пустынь. Те, кто их читал, найдут там много нового (как в тексте, так и в фоторяде), а тем, кто не читал, ну так сам бог велел прочитать…

19 февраля 1896 года родился Андре Бретон, французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма.

Несколько лет назад на аукционе Сотбис был выставлен на продажу довольно необычный лот. Двадцать с лишним страниц, исписанных тревожным почерком. Изобилующих зачёркиваниями и неровностями и озаглавленных «Manifeste du surrealisme» («Манифест Сюрреализма»). Писано в 1924-ом году. Автор – некий Андре Бретон. Как вы понимаете, француз. Причем француз, замечу, рода далеко не знатного – не из Меровингов или Ламарков, а совсем наоборот – сын не то жандарма, не то конторщика, да еще и нормандца. В общем, событие сие можно бы было и не упоминать вовсе, если бы не одно «но»: начальная стоимость лота – пол миллиона евро.

Вот тут, на этом самом месте следовало бы пустить барабанную дробь, да не просто старательно вывести на бумаге именно это словосочетание – «барабанная дробь», а должным образом материализовать написанное, то есть, учитывая контекст современных технологий, в предыдущий абзац должен быть вживлён, например, звуковой файл, активизирующийся курсором мыши. Таким образом мы занялись бы подменой того, что, по сути, уже подменено. Бодрийяр, другой знаменитый француз, социолог, культуролог и философ-постмодернист, называл подобный подменённый объект – симулякром.

Мнимую образность действа (в данном случае речь идёт о барабанной дроби), которую читатель воссоздал бы совершенно моторно, без усилий и анализа, просто прочитав предложение, мы, вставив этот звук, вынесли бы за скобки и представили в форме более жесткого, хлёсткого, безапелляционного симулякра, произведённого сложной машиной. Избежав при этом пространных описаний, метафор и всего того, что Рембо (являющийся, кстати, одним из вдохновителей Бретона) метко называл «писаниной». Таким образом, симулякр канонического литературного свойства мы заменили бы симулякром эпохи постмодерна.

К чему это всё? К тому, что подобного рода трюки – частица удивительного метода, метафизического «ноу-хау», изобретённого Бретоном. Например, в романе «Надя» Бретон, как бы это не было атипично для романиста, опускает описания событийного ряда, взамен щедро сдабривая страницы своего непутёвого текста иллюстрациями. Вот это и есть тот самый, скажем так, «приём барабанной дроби». (далее…)

Пройдя по улицам Харидвара и благословив паломников, толпа обнаженных святых отшельников, вымазанных пеплом с ног до головы, потрясая саблями и трезубцами, стремительно обрушивается в воду. Брызги ледяной воды из священного Ганга перемешиваются в воздухе с невероятным гулом многомиллионной толпы, рёвом слонов и мычанием буйволов, громом барабанов и воем священных раковин. Наконец, завершив ритуал, святые отцы не спеша уходят в свой лагерь. Теперь – самое время искупаться самому. Потому что это – таинственный праздник омовения, религиозный фестиваль Кумбха-Мела.

Кумбха-Мела, которая проходит сейчас в священном индийском городе Харидваре, в предгорьях Гималаев, – самое массовое сборище людей на планете, древнейшая живая легенда человечества. Традиция отмечать ярмарку («мелу»), символом которой является Кумбха, или попросту кувшин, уходит корнями в незапамятные времена, которые даже в богатой и древней истории Индии сейчас считаются доисторическими – легендарными, ибо хронологическое время в те времена еще как бы не началось. Это было мифическое, сказочное, карнавальное «время оно», время живое, относительное – про которое в русских сказках говорится «долго ли, коротко ли». Тогда не происходили события, тогда создавались легенды и совершались чудеса самого разного масштаба, которые можно понимать и так, и этак – смотря с какой стороны посмотреть.

Индийские легенды повествуют о масштабнейших мега-битвах, которые происходили в то время с применением колдовского и атомного оружия, мантр и маны, накопленной за время аскез. История о Кумбха-Меле – как раз такая многослойная, живая и не совсем понятная легенда с «блокбастерной» битвой, чудо, которое происходит прямо сейчас – а также, как это ни парадоксально (относительное время!) – повторяется каждые три года в разных местах в «стране чудес» Индии. (далее…)

Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которыми он вынужден пользоваться, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями, почти всегда — стараниями, ибо он принял на себя обязанность действовать или по крайней мере попытать счастья (то, что он именует своим счастьем!). Отныне его удел — величайшая скромность: он знает, какими женщинами обладал, в каких смешных ситуациях побывал; богатство и бедность для него — пустяк; в этом смысле он остается только что родившимся младенцем, а что касается суда совести, то я вполне допускаю, что он может обойтись и без него. И если он сохраняет некоторую ясность взгляда, то лишь затем, чтобы оглянуться на собственное детство, которое не теряет для него очарования, как бы оно не было искалечено заботами многочисленных дрессировщиков. Именно в детстве, в силу отсутствия всякого принуждения, перед человеком открывается возможность прожить несколько жизней одновременно, и он целиком погружается в эту иллюзию; он хочет, чтобы любая вещь давалась ему предельно легко, немедленно. Каждое утро дети просыпаются в полной безмятежности. Им все доступно, самые скверные материальные условия кажутся превосходными. Леса светлы или темны, никогда не наступит сон. (далее…)

О воле морей

Моря – они как кочующие птицы. Сегодня — здесь, а завтра – там.

Укрывают собой песчаные равнины и скалистые горизонты. Прячут в своих водах несметные богатства: таят и берегут подарки для друзей своих будущих.

Однажды, я заблудилась в горном ущелье. Пошла вниз тропинкой, запетляла, засмотрелась и потеряла дорогу. День шёл к закату, горы бросали тяжёлые тени. Летучие мыши вышли на охоту, дикие звери запели свои вечерние песни. Я разожгла костёр и стала ждать завтра.

Проснулась от запаха трав. Рядом стояли двое. Они варили чай и улыбались мне. Они пробыли со мной всю ночь, охраняли мой сон. Их пёс – маленькая жилистая собака по кличке Горошек, грела мне ноги. Они спросили меня, что я видела во сне. Я ответила им, что видела море. Они переглянулись и рассказали мне свою историю:

Однажды, они отправились искать свой дом. Собрали всё, что у них было в узелочки и поехали к морю. То был самый прекрасный берег, который они видели.

Семь лет и одиннадцать дней они бродили по этому берегу – так и не встретив ни лодки, ни деревни, ни одной живой души. И как бы они не удалялись от воды, море настигало их. Ветер путал их волосы в грубые узлы, их кожа пахла солью, а губы стали грубыми как древесная кора. И они устали сопротивляться. В этой жизни им суждено идти этим берегом. В этой жизни им суждено быть путниками.

Ночью они легли спать к самой кромке воды. Они смотрели на море, и их грусть улетучивалась.

Утро встретило их тишиной: ни шума воды, ни запаха соли. Море отступило, обнажив свои глубины. Далеко внизу, на самом дне ущелья стоял каменный домик – им нужно было только спуститься.

До сих пор те двое являются заблудшим в горном ущелье путникам и охраняют их сон. Ведь во сне сбываются мечты, а значит самые тяжелые поиски не тщетны.