Что у нас есть? Только слепая вера, что Всё будет-хорошо.. И точное знание, что Всё будет-ещё-хуже. Веками человечество аккумулирует исключительно негативный опыт. Прилежно его складирует.. И верит в ЧУДО.. Иногда, впрочем, оно случается. На деле же оказывается, это только лёгкий подскок перед новым стремительным обвалом в очередную пропасть.

Возьми кого-нибудь в заложники — и тем живи, шантажируй, требуй.. Собственного ребёнка, пожилых родителей.. друзей, соседей, подчинённых, клиентов. Чем больше таких, тем больше вокруг и Стокгольмского синдрома. Назовёшь это потом взаимопониманием, преданностью и даже любовью.. Ты возлюбил их как Источник собственной силы, а они тебя, за проявленное Великодушие.

(далее…)

Михаил Атом, композитор из Москвы, более известен меломанам Западной Европы и Америки, чем соотечественникам. После того как британская фирма Cold Spring включила одну из его работ в свой сборник темного амбиента «Seedmouth» (1996, csr12), он выпустил два варианта кассетного альбома «Astroepos» (в Португалии и США) — трансцендентальной, с моментами необъяснимого волнения, но вместе с тем очень мягкой и проникновенной электронной музыки. Это очень странное интервью, состоящее из ответов без вопросов. Вопросы, заготовленные мной, исчезли, как только начался наш разговор в небольшом кафе на окраине Москвы. Я увидел перед собой человека, принадлежащего к совершенно другому типу общества — обществу будущего…

Полностью текст.

Очень глубокая музыка для открытия себя. Скачать альбом «Астроэпос» в демо-качестве можно на странице автора, здесь.

А купить, насколько я понимаю, можно здесь.

+ в конце этого поста есть ссылка на скачку отличной компиляции разнообразной электроники и прочего арт-беспредела (Genres vary from lightly experimental to vintage electronics, from roaring percussion mayhem to hippie dope song, from electronica to instrumental improvisation), в которую вошел один трек Михаила Атома.

Петербург. © Фото: Евгений Миленький

Я помню, как в первый раз в сознательном возрасте приехал в Петербург (до этого я был там пару раз совсем еще ребенком). Шел то ли 1998, то ли 1999 год, лето, как и сейчас. Мне было лет 19-20. Родственники, у которых я остановился, познакомили меня с каким-то парнем моего возраста, чтобы мне не было скучно. Не помню уже, как его звали — кажется, Рома. И в первый же вечер мы пошли гулять. Помню, что Питер напрочь снес мне голову своей красотой и необыкновенностью. К тому же каждые пол часа мы покупали новую бутылку пива (тогда в Питере было невообразимое количество разнообразнейших сортов, и я помню, что более всего мне понравилось пиво «Синебрюхофф»). Две ночи кряду мы слонялись по городу, пили в каких-то подворотнях, дворах-колодцах и на дворцовой площади. Заходили к каким-то знакомым, чуть не подрались с желчным саксофонистом, который всю ночь напролет играл на Дворцовой площади для десятка таких же, как мы, ошалевших и пьяных гуляк, эхом разнося свой сверкающе жалобный саксофон по площади и прилегающим к ней проулкам и улицам… В общем, ощущение было полное, что я попал в сказку. Таким сказочным я с тех пор не ощущал этот город ни разу.

Петербург. © Фото: Евгений Миленький

Мы с Ромой разговаривали о религии, о мистики и, конечно, о девочках. Вообще мы сразу как-то очень подружились, будто знали друг друга давным давно. Я втирал ему христианскую тему, а он уже тогда имел склонность к одному из сектантстких ответвлений индуизма и, конечно, проповедовал теорию перерождений.

Но к чему вообще я это все тут вспоминаю? Сейчас читал новый текст Мишенина, только что опубликованный на Переменах. Про квартирники. И когда дошел до места:

Квартирники Майка, БГ и Цоя интереснее сольных альбомов. Интересно наблюдать за песенным диалогом рок-звезд, которые пытаются по-дружески, но явно убрать друг друга на совместном выступлении, миксуя песни так, что возникает четкая беседа между ними, и жизнь бьет ключом в каждой такой записи больше, чем в официальных релизах.

— я отчетливо вспомнил один из ночных эпизодов этих наших петербуржских радений (так я назвал бы то, что происходило с нами в эти две ночи, потому что наши прогулки по ночному и полному арта и мистики городу носили отчетливо трансцендентный характер — мне казалось даже тогда, что мы не просто гуляем и пьем, а выполняем какую-то важную миссию).

Довольно пьяные и счастливые, мы идем по Невскому, нам навстречу — человек пять парней нашего возраста, с гитарой и тоже пьяные. Мы сходимся и начинается какая-то терка. Они очевидно адепты русского рока и настоящие питерцы. Узнав, что я приехал из Москвы, они, как и многие вообще питерцы, начинают смотреть на меня с явным неодобрением. Но я пьян и добр, во мне живет чувство абсолюта, которым заразил меня этот город, и если в Москве я бы непременно довел дело до драки, то здесь все иначе: я беру гитару и пою песню Славы Петкуна «Город-сказка, город-мечта, попадая в его сети, пропадаешь навсегда»… (Слава Петкун — петербуржец, который примерно за пару лет до этого перебрался в Москву и сделал со своей группой «Танцы минус» карьеру поп-рок-звезды…, но спел я тогда эту песню без всякого умысла, просто это был тогда мой традиционный номер, когда надо было спеть под гитару что-то простое). В ответ один из питерцев взял гитару и запел Гарика Сукачева, типичного москвича… «Эй, ямщик, поворачивай к черту, это не наш лес, а чей-то чужой»… То есть произошел явно один из тех квартирников, о которых пишет Дима Мишенин, — с диалогом двух культур и двух городов. И неважно, что квартирник этот случился прямо посреди ночного пустынного Невского, залитого светом волшебных фонарей. По сути это был именно он…

Петербург. © Фото: Евгений Миленький

P.S. Спев друг другу по одной песне, мы с питерцами сразу же, по-дружески пожав друг другу руки, разошлись в противоположные стороны. Наутро я уехал к каким-то знакомым на дачу. Рому я с тех пор ни разу не видел. Последнее, что я слышал о нем — он уехал в Индию и стал жить и обучаться медитации в каком-то индийском ашраме, решив вроде бы остаться там навсегда. Что с ним сейчас, не знаю.

Сегодня день рождения Пушкина, великого и любимого мной поэта!

Как старый пушкинист, относящийся к его творчеству не более и не менее как к магии (я писал об этом и писал неоднократно), я отмечаю сейчас это событие обильным возлиянием молодого пуэра, и всем крайне рекомендую прочитать труд Олега Давыдова о Пушкине, только что опубликованный на Переменах. Мне кажется, что это, в принципе, чуть ли не единственная адекватная статья про Пушкина, а главное — совершенно неортодоксальная, что позволяет, наконец, отнестись к Александру Сергеичу по-человечески, а значит — по-живому. И это правильно. Ибо Пушкин — БОГ.

Предисловие:
Этот материал написан по просьбе Льва Пирогова для «Литературной газеты». В качестве повода для разговора он дал мне ссылку на свой пост в Живом Журнале и свою же статью в «Литературной газете». В двух словах вопрос сводился к следующему: каков в наше время должен быть литературный герой и какой вообще должна быть литература? Тема показалась занятной…

АНАТОМИЯ ГЕРОЯ

Раздумывая о том, с чего бы начать, я решил прибегнуть к старому испытанному средству: гаданию по книгам. Взял из книжного шкафа первую попавшуюся (попался Эдуард Лимонов, «В плену у мертвецов» — текст, написанный во время отсидки в 2001 году) и открыл ее наугад. Взгляд тут же упал на следующие строки.

«Следователь Шишкин, лицемер, много раз подчеркнуто заявлял, что он не читал моих книг. Всё они отлично прочли! «Анатомия героя» была настольной книгой толстого оперативника капитана Эдуарда Вадимовича, он сам признавался еще при аресте на Алтае. В значительной степени они арестовали меня за мои книги». В этом своем тюремном труде Лимонов не раз предпринимает попытку понять, как и почему он очутился за решеткой. И всякий раз неизбежно закольцовывается на рассуждениях о писательстве. Чует…

Герой текстов Лимонова – всегда он сам. А он сам – герой своих текстов. При этом тексты Лимонова без сомнений хороши, а Лимонов – большой писатель. И делает его таковым не только и не столько писательский дар, сколько именно тот факт, что он свои произведения не просто пишет, но – предварительно проигрывает их в жизни. Вся эта его политика, романы с глянцем и транснациональной гомосексуальной богемой, все его позы, жесты, глупости и подлости – не более (и не менее), как повод. Возможность и средство отпустить своего героя, предоставить ему поле деятельности – среду, пространство, воздух. И лишь потом начинается рутина: мастерство, буквы, переплёт. Таков его творческий метод.

В апреле 2007 года у Эдуарда Лимонова изъяли печатную машинку и лампу — в счет оплаты компенсации морального ущерба, который он, согласно решению суда, причинил мэру Лужкову, сказав про него что-то по радио. Компьютера у Эдуарда Вениаминовича нет (да он и не умеет на нем работать), и печатная машинка была единственным инструментом, с помощью которого писатель мог заработать. Поэтому он собрал волю в кулак и недавно через Басманный суд печатную машинку себе вернул. Итог? Отличный фельетон. Бодался теленок с дубом. (далее…)

Сегодня ночью впервые за полгода приснился сон.

У меня есть большой аквариум, внутри которого находится ещё один такой же высоты, но меньше площадью. Во внешнем аквариуме в мутной зелёно-серой жиже плавают какие-то непонятные серые мальки, видимо речные, дно залито маслом и покрыто мхом, повсюду валяются куски недоеденных рыбных консервов. Всё воняет.
Во внутреннем аквариуме живёт около дюжины красивых одинаковых оранжевых цихлид. Я их люблю. Они пахнут персиками.

Оранжевые рыбки «вываливаются» во внешний аквариум. Я возвращаю их домой (одним мысленным действием), пересчитываю и продолжаю любоваться аквариумом.
Вдруг среди серой мути внешнего аквариума на секунду появляется светящееся оранжевое пятно. Я достаю маленький сачок, спасаю рыбку.

Рыбка (та самая) застряла в дырке в верхней части стенки аквариума. Я пытаюсь её достать, но дырка слишком мала, я вытягиваю её наружу, он высыхает, вылупляет глаза и в ужасе замечает комнату и внешний мир. Я поливаю её водой из руки, он шевели ртом, увеличивается, кожа на ней становится подвижной, рыбка теплеет, приобретает черты полового члена, её приятно держать в руках, я просыпаюсь с мыслью что всё хорошо и рыбка спасена.

В предвкушении лета меня вечно распирало Замыслом.. До жути чесалось поведать Миру ПРО что-нибудь ЭТАКОЕ..

Про Странный Рыцарь Троллейбус, имевший повадки лорда. Или Пляски Раскомплексованных, галдящих тут на своём птичьем языке у меня под окнами.. Про Дудочку и Торсион. Или Кисломолочные Штаны с удобной застёжкой со склада под ключ..

На худой конец, про самый мой любимый персонаж Последних Времён — про замечательную женщину, мастера 4-й гильдии и по совместительству частнопрактикующего экстрасенса без руля и ветрил, с простой и располагающей к дискурсу фамилией Ититская..

(далее…)

ПРИМАНКА

так выглядит шестисекундный музыкальный отрезок, давший начало нескольким субкультурам и изменивший мир звука.
(далее…)

Димамишенин открыл свой персональный блог. Его адрес http://doping.tumblr.com/. В нем Дима вывешивает разные картинки. Последний пост, например, начинается вот такой работой:

А под ней новость: новый альбом английской рок-группы The Hours продюсирует художник Дэмиен Хёрст. Альбом продается в виде USB-брелка в виде черепа. На брелке — mp3 и специально созданная для этого альбома галерея фотографий, иллюстраций и видео от Дэмиена Херста. Вся эта USB-коммерция творится тут.

А у Димы вдобавок еще и ссылочка на бесплатную возможность скачать в mp3 новый альбом The Hours (не платя этому пройдохе Херсту). Вот тут этот пост. Музыка хорошая, качать стоит. Новый гитарный поп-рок… Чисто британский и романтичный, но без колдплеевских сопелек, а скорее ближе к The Smiths.

Дима написал мне: «Сам не знаю зачем завел этот блог. Но так прикольно вести что-то неофициальное…» А когда я спросил его, в чем суть блога, Дима ответил: «DEAD, SCULL, DEATH, LEGS & TOES — смерть и ноги, короче. смертельные ноги. Doping art».

Апатия, равнодушие, позитив становятся символами моего поколения, моей эпохи, окружающего меня мира и общества. Эти три вещи плотно врастают в головы моих сверстников и родителей, для них они становятся ничем иным как атрибутами свободы, заменяя морально устаревшие идеалы семидесятых: секс наркотики и рок-н-ролл. Да, каждое поколение разительно отличается от поколения своих отцов, и на смену либералам приходят реакционеры, так было и будет всегда. И для меня лично поколение семидесятников олицетворяет собой верх либерализма. Либерализма не политического, а душевного, либерализма куда более глубокого и достойного уважения. Но эпоха семидесятников уже уходит от нас семимильными шагами, и на смену ей приходит эпоха рожденных в девяностые, эпоха реакционеров. И идеалы этой эпохи вполне логично вытекают из ярких семидесятых, идеалы эти крайне нездоровые и странные. Апатия, равнодушие, позитив, а проще говоря, импотенция, ломка и тишина. (далее…)

Я пришел в белый клуб под названием “Джаз”.

Дамы в вечерних платьях, господа во фраках, кокотки в черных чулках – известная публика собралась здесь той ночью.

В огромном белом зале томился по неузнанному наваждению фонтан. Кто-то играл в карты. Под сводами зала разносился симфонический фанк.

У колонны я заметил фрика в цветастых одеждах: желто-черные квадраты отблесками извивались на его атласном халате. Голова его была столь же гладкой, как и колонна, к которой он прислонился. Сквозь щелочки глаз он направил на меня взгляд, показавшийся мне давно знакомым.

Я спросил его: “Что за странное место, клуб Джаз?”. И в этот самый момент заметил в отдалении другого фрика. Тот был одет в древне-римскую тогу и походил на императора Гая Калигулу.

“Раньше, — отвечал фрик, — этот клуб был местом для карнавалов. Но от тех далеких времен ничего почти не осталось, кроме нас троих. Кокотки поменяли свои одежды. Господа – это просто богатые светские люди. Они здесь отдыхают. Вон там, например, в углу, Лев Термен объясняет Джо Дассену как устроен терменвокс, а там Джеймс Джойс пьет шампанское с Мариной Владе. А нас осталось трое”.

Фрик в тоге, накинутой на голое тело, не отрываясь, смотрел в это время на меня – взгляд его был при этом весьма серьезен.

Кокотка в прозрачной шелковой юбке и чулках, таких же черных, как юбка и лиф, посылала вызов мужчинам, проходившим по ступенькам из соседнего зала.

“Почему здесь больше не делают карнавалы?” — спросил я у своего нетрадиционно одетого собеседника. Черно-желтый фрик ответил, атласом бросая на меня свет люстр: “Джаз теперь – казино, это более выгодно. Нас осталось лишь трое. Иди развлекись”.

Я прошелся по зале и решил посмотреть, что находится за обнаруженной мной незаметной дверью. За дверью оказалась узкая комната, похожая на коридор: стены были выложены белым кафелем, и по ним в ряд стояли три ванны. В них уже нежились все те же знакомые мне фрики вместе со сладкими кокотками (тело – сахар, рот – клубничное варенье, между ног – потоки меда), они занимались любовью – лениво сосали, лизали, ласкали друг друга. Я взял себе двух красивейших кокоток и залез с ними в третью, свободную еще ванну.

Одна из девушек, раздвинув ноги, села своей сладкой пиздой мне на язык и стала сосать мой высоко трепетавший член. Другая – лизала промежность, в то время как я, захватив ее ноги, притянул их к себе (она оказалась гибка) и лизал ее нежные стопы.

Так лизали, сосали, ласкали мы долго друг друга. Я проснулся от силы оргазма, охватившего их: их тела задрожали, и, в диком восторге, та, что сверху была, прислонила свое естество к моему лицу, вся прижалась, и, вскрикнув, обмякла. Другая же натянула себя на мой член и стала, крича и рыдая, скакать, как дикая сучка…

Сегодня день рождения Вильгельма Рихарда Вагнера, одного из немногих Родителей всего, что нас окружает. Он впервые озвучил открытия и войны XX века, он их оформил и сформировал их, штурмовав своими образами умы наиболее чувствительных современников — тех, которые только и могут творить реальность.

«Как человек до тех пор не освободится, пока не примет радостно узы, соединяющие его с Природой, так и искусство не станет свободным, пока у него не исчезнут причины стыдиться связи с жизнью«, — утверждал он (в первую очередь он был поэтом).

Над ним смеялись, его ненавидели, боялись и презирали. Его музыку называли шумом и безвкусицей. Но какое Вагнеру, слышавшему Дух Времени, было дело до этих глупцов?

Те, кто считает его просто композитором (пусть даже и великим композитором) совсем далеки от правды. Как высказался Томас Манн в «Докторе Фаустусе» (вложив эти слова в уста одного из персонажей), музыка «как бы провозглашает себя подобием космоса, ибо первоосновы музыки, можно сказать, тождественны первейшим и простейшим столпам мироздания — параллель, которую умно использовал художник-философ недавнего прошлого (Кречмар и здесь имел в виду Вагнера), отождествивший в своем космогоническом мифе «Кольцо Нибелунгов» первоосновы музыки с первоосновами мироздания. У него начало вещей имеет свою музыку. Это музыка начала и в то же время начало музыки. Трезвучие в ми-бемоль-мажоре быстроструйных рейнских вод, семь простейших аккордов. Из них, словно из циклопических квадров и первозданных глыб, строится замок богов. Остроумно и величаво слил он миф музыки с мифом мироздания тем, что музыку приковал к вещам, а вещи заставил выражать себя в музыке, создал аппарат чувственной симультанности, великолепный и полный значения, хотя, может быть, слишком рассудочный сравнительно со стихийными откровениями в искусстве чистых музыкантов, Бетховена и Баха, например, в прелюдии из виолончельной сюиты последнего, тоже выдержанной в ми-бемоль-мажор и построенной на простейших трезвучиях».

О том, как Вагнер оказывал воздействие на историю человечества и творил современность через свою музыку, читаем у Музиля в «Человеке без свойств» («Время от времени до них доносилась волна наугад взбаламученных звуков. Ульрих знал, что она неделями отказывала в близости Вальтеру, если он играл Вагнера. Тем не менее он играл Вагнера; с нечистой совестью; словно это был мальчишеский порок». и далее: «как только он запирался, все чаще доносились звуки Вагнера, то есть музыки, которую он в прежние годы учил Клариссу презирать как типичный образец мещански-вычурного, упадочнического времени, но перед которой теперь сам не мог устоять, как перед крепким, горячим, пьянящим зельем.»).

Вагнеру сегодня 196 лет.

Ссылки:

1. А. Лиштанберже. Книга о Вагнере «Рихард Вагнер как поэт и мыслитель».
2. Роман Томасса Манна «Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом»
3. Фридрих Ницше «Казус Вагнер».
4. Роберт Музиль «Человек без свойств».

Скорей всего ты уже думал над тем, дорогой мой читатель, что, собственно, в русском языке — в его, так сказать, экспрессивном срезе — означает самое ходовое, самое емкое, самое крепкое и коренное словосочетание, — словосочетание, которое в звучащем своем аспекте от частого употребления (совсем как графитовый грифель карандаша) стирается до едва различимой аббревиатуры. «ЕБТЬ»; но зато в своем подлинном глубинном бытии стоит твердо, как в короне бриллиант, играющий всеми гранями своего смысла под лучами света, падающего на него от каждого нашего прикосновения к этой нетленной святыне.

Когда мы подчас в сердцах вдруг воскликнем: «еб твою мать!» — это звучит почти как заклинание. Нет, ты только прислушайся, брат мой, — «ЕБ ТВОЮ МАТЬ!!!» Речь здесь идет, конечно, не о какой–то конкретной матери, а о чем–то другом: о чем–то значительно большем и более значительном. О чем же? Быть может, некий намек нам даст тот факт, что считается неприличным ругаться при женщинах. И женщинам (по крайности так было раньше)! Почему?

Дело вовсе не в том, что такого рода выражения как–то особенно неприличны — нет! — они просто сакральны, а сакральное, как известно, — всегда табу, ибо оно оскверняет. Вот потому–то матерщина и называется сквернословием. И еще: о матершиннике говорят, что он выражается. И действительно, читатель, в матерщине выражается, проявляется, выходит наружу из глубины та религиозная сущность, которую я все никак не решаюсь назвать. Не решаюсь, но постоянно пробую: ведь то выражение, которое мы сейчас разбираем, — еб твою мать! — есть матерщина по преимуществу. По нему матерщина и называется матерщиной, а раз так — в матерщине выражается для нас ушедшая в недра народа религия Ебаной Матери Сырой Земли.

***
Когда я вошел в дом, возникло некоторое замешательство — оба они замолчали, видимо не хотели, чтоб я слышал их разговор. Хотя что ж тут такого? — ничего особенного я не услышал, разве что до моего прихода они обсуждали что–нибудь, что не должно было коснуться моих ушей? Странно. Марлинский прятал глаза, а Бенедиктов с безразличным видом помешивал ложечкой чай. Двуличная тварь! — только что предлагал мне сделаться «отцом всех лыжников» (то есть, фактически, утвердить новый закон) и вот уже пожалуйста — проповедует Марлинскому свои охранительные принципы, нерушимость, и твердость вечных железных законов — диалектик! Не то, чтобы я не понимал его (чего уж тут — логически все верно), — но, согласитесь, одно дело формальная диалектика и совсем другое, когда с ней вдруг сталкиваешься на практике: трудно дышать из–за дурного духа в этом загнивающем в себе болоте, все течет, переливаясь из одного в другое, не границ, ни одна вещь не является сама собой, но всякая означает все что угодно, не исключая себя. Поэтому можно говорить все, что угодно, — не ошибешься! — ибо ошибиться можно только там, где есть твердые границы, установленные законом противоречия. Впрочем, там, где есть эти границы, нет жизни; а где нет жизни, там царствует смерть — эта нелепая ошибка жизни, возжаждавшей истины.

Итак, мертвец — тот, кто совершил ошибку. Истина — это смерть. И я подумал, что Бенедиктов подталкивает, пытается вывести нас на путь истины, меня и Марлинского — обоих по-разному, — пытается нас обмануть, сам оставаясь в тени своего тухлого болота. Змей–искуситель, искушающий истиной, ты ошибёшься по крайней мере во мне.

Короче говоря, мне было неприятно, что для меня у Бенедиктова были заготовлены одни слова, а для Марлинского — совсем другие. Но пусть это даже будут одни и те же слова, пусть даже он нам говорил одно и то же — тем более неприятно. И в конце концов Фал Палыч отлично понял, что мне это будет неприятно: он замолчал, помешивая ложечкой в стакане свой остывший чай. Оставим это.

— Наговорились? — спросил я.

— Да, вполне.

— Ну так пора — как раз успеем на Гагаринскую электричку. Не провожай нас, Марли.

— Так мы еще увидимся, — сказал Бенедиктов. — Пока.

— Пока.

— Пока…

ПОБЕГ.

В первом классе я уже достаточно сильно ненавидел школу и саму ситуацию школьного социума. Моя ненависть подкреплялась тем, что я чувствовал всех этих людей как некий единый целый, большой и сильный организм, который противостоит мне. Однажды этот организм сошел с ума и действительно восстал на меня. Без всякой видимой причины, без повода с моей стороны, просто по какому-то странному, необъяснимому инстинкту, словно почувствовав мое презрение, весь класс стал гонять меня по кабинету, а я, войдя в роль убегающего, пытался уйти от погони, и это только сильнее провоцировало вышедших из под контроля чудовищ, сидящих внутри этих глупых маленьких детей. В результате они загнали меня под какой-то книжный шкаф…

Я забился в этот угол, а они избивали меня вонючими тряпками для протирания классной доски. И я не мог остановить этого. Хорошо, что вскоре появилась учительница. Так я понял, что если я не возьму плеть, это стадо когда-нибудь сожрет меня.