Нового Адама ждали давно. На разодранном кроваво-красными ласкутами облаков небе, между порывами северного ветра, пели буревестники, веселые, сумасшедшие птицы. Новый Адам с радостью посмотрел на небо.
Он только что оставил рай, где было дебильно-солнечно, где животные тупо улыбались друг другу, где белобрысая, кукольно-красивая, в конченых белых сапожках, с большими сиськами, виляя задом к нему подкатила Ева. Просидеть пять минут с этой дурой, трахнуть ее без особой радости, сожрать плод, наступить на хвост Люциферу в облике змея, наплевать на все, только ради того, чтобы выбраться из этой охуевшей страны достатка и покоя, где не было даже ветра.
Нагой, Адам появился в другом мире. Он глядел, как на берегу моря гнили трупы солдат, как на горизонте топили последние субмарины. Война, в которой не было победителей, понравилась ему, человеку из рая, не совсем еще человеку. Адам нашел себе костюм по размеру и оружие по вкусу. Он включился в мир быстрее, чем тогда, оказавшись в раю, пустующем от нехватки праведников, так быстро, что даже чистилище было бы радо отпустить его, пострелять дать, что ли.
-Здравствуйте. — Услышал Адам.
-Привет, — он обернулся на голос и с удивлением взглянул в молодое личико. Девочка лет двадцати смотрела на него с улыбкой, чумазая, сама с автоматом на плече, в комуфляжке и со знаками.
-Вы Адам?
-Да, а как ты узнала?
-А вы тут один не боитесь никого, можно мне с вами? Я тоже хочу быть смелой.
-Можно. — Адам улыбнулся сам.
Они пошли вместе. Они вместе кинули большую фугаску в танк, вместе, взявшись за руки, стучали прикладами по черепам, по ногам и рукам других, вместе смотрели на красивый красный гриб в небе на горизонте. По-братски разделили еду, по-братски уложили друг-друга спать у костра, потом утром вместе проснулись и купались в зеленой реке. А на месте руин и дымов уже росла зеленая гряда деревьев, в земле удобренной гнилью войны, где копошились черви, где заселились первые кроты. Лес появился из неоткуда, но совсем не такой, какой Адам видел в раю. Тут лес был живой, настоящий, где звери были зверьми, а не покорными лупоглазыми блядями, вроде той, в сапогах. Может волк и зря кушает зайца, но так лучше, чем если бы он его не кушал. Медведю положено тырить у пчел мед, а человеку — брать рогатину и протыкать ею медведя. Так задумал новый Адам. Сотворил, что называется, мир, где все может и не было так просто, зато интересно, и главное — никому не пришлось жаловаться. Тут животные пожирали друг-друга, тут его новая любимая кричала в первый раз, потому что в первый раз всегда больно, тут Адам мог проснуться утром от того, что сел на ежа и вся задница в иголках и болит так, что даже стоять больно, не сидеть.
Адаму нравится этот мир.

Я вспылил, друзья мои. Слишком далеко зашел… С кем не бывает. Простите бедного урода-скорохода. Надо уметь прощать… Так вот мол.

Искривление номер 1. Время быть жестоким.

Сколько можно жалеть? Так вот, говорят мне стало быть, что из-за меня «некто» бухает, кто-то плачет, у кого-то сдали нервы, а кто-то вообще хочет детей. Славно, очень славно, я плачу.
И что? Говорить мне это в укор — глупо просто потому, что не имею к этому отношения. Я вот тоже грустил по многим вещам.

Когда Малеки сказал, что хочет сотрудничать, Художник написал ему картину с девушкой, которая сидит у окна и плачет. Она ждала кого-то, парня что-ли, и рыдала, потому что знала, что он не придет. Артур тогда сказал: «Она плачет, потому что хочет.» «Она плачет, потому что не хочет решить проблему» — ответил художник.

Вот так уже логичнее.

Искривление номер 2. Хочется спать.

Знаете, есть масса вещей, из-за которых сложно заснуть порой. У всех они есть, у кого-то больше, у кого-то меньше. У меня вот их более чем достаточно. Скажу по правде, каждый раз когда вспоминаешь то, от чего всё сдавливает внутри, хочется убить, или по крайней мере отомстить, заставить жалеть. Странно, но эти мысли всегда имеют одно направление, показать человеку, от чего он отказался, кого он обманул.

Особенно приятно потом смотреть на улыбку и слушать шутки человека, который вам добавил такой повод. Спать-то все еще хочется.

Искривление номер 3. Братство народов.

Серега тупо уставился в стену.
Я познакомил его со всей сестрой из Питера. Вот так realtionship, Серега влюбился, сразу, быстро, больно, наповал. Кажется, что именно таким людям, как он, не светит пылать от страсти и вот нате вам.
-Я попрошу ее приехать.
-Попроси пожайлуста.
И все такое. Мы взяли по чашке. Знаете, это правда, что кофе лучше идет с сигаретами, особенно в осеннюю пору, когда за окнами дождь, а вас греют джинсы, рубашка и носки, а сверху махровый халат.
Он ругался на погоду, он ругался на осень, даже на халат. А больше всего — на расстояние.

Братство — вот что надо беречь. Я не знаю, как помочь, но обещаю подумать. Я обещаю постараться, я обещаю выкрутиться. Есть люди, для которых снимешь с себя не только последнюю рубаху, но и последний, темно-синий, теплый, с красивым поясом, махровый халат.

Искривление номер 4. Мечты.

Не думаете о том, что человек часто мечтает, обдумывает ситуации? Этот диалог всё не затухает в моей голове.
-Будешь кушать?
-Да.
-Ты же суп поел.
-Я с Димой поделился, тебе жалко?
-Его легче убить, чем прокормить.
-А еще легче послать.
Потом в голове слышится смех. Красивый смех такой, дружеский.
Самое интересное даже не это. Просто когда я описал этот момент, эту мечту, я ведь имел ввиду ее. Я не знаю, поняла ли она, не знаю как отнеслась еси да, но так ли это важно, если итогом этому стал развал.
И тогда я думаю, мечта или человек стали виной тому, что случилось и понимаю, что бестелесную мечту можно обвинять настолько же, на сколько можно обвинить воспоминания. Эти искривления сознания, нечеловеческие страхи, которые называют снами, суть которых, так же как и мечты — не более чем отражение сознания. Меня обманули, мои мечты тут не при чем.

Искривление номер 5. Страх.

Это все, что важно знать.

Татуированная сука. Вы знаете, когда я был маленький, я мечтал стать бульдогом. Ну, или на худой конец актером мечтал я стать. Или боксером. Не помню. Вы знаете, вот именно таким. Чтобы во лбу горел обреченный нептун, а с подбородка свисал зеленый брелок слюны. Но я стал бодхисатвой мудрости и забыл о своих детских страстишках, как забывают через год о вчерашнем снегопаде.

Вы смотрели вчера телевизор? Вы видели это???

В детстве родители несколько раз возили Земляна на южное море, и это переживание осталось в его душе одним из самых светлых, волшебных, радостных. Впоследствии его часто захватывала посреди какого-нибудь сурового северного города волна восторженного ожидания, предвкушения встречи с чудесным: реальность словно отступала, проваливалась, делалась тоньше, теряла в весе, и начинало не на шутку казаться что вот-вот, прямо там — за горизонтом, сразу за теми домами, деревьями — море. Часто это случалось на закате или рассвете, когда Землян любовался залитым красками небом, вдыхал пахнущий возможностями, свободой спокойный воздух. И когда такое происходило, он шёл или даже бежал туда, к горизонту. Но за тем домом находились ещё дома, за обычной, скучной, знакомой улицей – следующая, чуть менее скучная и знакомая, за одним морозным или жарким, чаще всего обыкновенным, полным бытовых хлопот днём наступал другой, чуть более тёплый или холодный… А моря не было… Правда, повзрослев, он заметил, что появление этого ощущения близости большой воды скорее всего символизирует, предрекает определённые перемены в жизни, и, возможно, в ближайшее время после такого знака его ждут новые сильные чувства, эмоции, переживания. Ещё иногда ему снилось, что он едет в машине на закате к морю. Герой очень любил этот сон. И однажды это действительно произошло.

Земляну и Алисе нравилось проводить как можно больше времени вместе — девушка даже уволилась ради этого с высокооплачиваемой, престижной работы. Они без устали беседовали обо всём на свете, рассказывали друг другу о детстве, сравнивали опыт и представления о мире, фантазировали, мечтали, строили дерзкие планы на будущее. С каждым днём эти планы становились всё более общими, и между ними росло, крепло самое нежное, трепетное из того, что может испытать человек — чувство близости, родства. Чаще всего они оказывались в постели лишь под утро, но и тогда не засыпали, долго лаская, целуя друг друга и всё время разговаривая, разговаривая… Землян всё сильнее доверял, открывался Алисе и скоро заметил, что с помощью подруги стал попадать в давно забытые, заброшенные уголки своей собственной души, доставая оттуда на суд разума, казалось, совсем уже стёртые, иногда тяжёлые, стыдные, иногда радостные, светлые воспоминания, заново, со свежим пристрастием и интересом переживая, пересматривая свою историю. Алису волновало то, что почти никому больше, кроме самого Земляна, практически никогда не было нужно. Их общение было чем-то неизмеримо глубоким, интенсивным и честным, чем-то, что не происходило обычно с другими людьми, что, очевидно, делало обоих свободнее, проще, гармоничнее. Но при этом, своей главной тайной герой по-прежнему не решался поделиться. Ведь отношения с подругой становились ценнее и ценнее для него, и соответственно рос страх их потерять. Этот страх, всё чаще проявляясь, стал обуславливать поведение Земляна, в нём зародилось новое беспокойство, неуверенность. Это только подпитывалось тем, что он никак не мог стать искренним с любимой до конца. Он опять начинал считать себя слабым, недостойным внимания, корил себя и ненавидел, разгоняясь в этом всё мощнее. В результате, погружаясь в эту нелюбовь к себе, внешне начинал вести себя глупо, неуклюже, неестественно. Алиса оказалась тонко чувствующей, умной девушкой. Она часто замечала неуверенность, зажатость Земляна и пыталась понять причину этого комплекса, но неминуемо переставала его уважать, когда это явно выходило наружу. В такие минуты они внезапно теряли искренность, и между влюблёнными словно вырастала стена из тяжёлых минорных эмоций, а любые попытки эту стену разрушить оборачивались лишь дальнейшей негативной провокацией друг друга. Приехавший в Город из глухой провинции Землян уже много лет, не тратясь на съём, жил по друзьям, постоянно нигде не работал, все деньги, которые, изредка появлялись в карманах, тут же тратил на отдачу долгов. и всё что угодно, что подвернётся под руку, будет в данный момент интересно, увлекательно, а, следовательно, по мнению героя, необходимо. Такие обстоятельства естественно несколько угнетали Алису, не лишённую свойственного почти всем женщинам прагматизма. Пара существовала на деньги, оставшиеся у девушки после крайне утомительной и достаточно бессмысленной работы, которые первоначально, до встречи с Земляном, предполагалось потратить на заграничную поездку, например, в Индию, или ещё куда-нибудь. Алиса убеждённо практиковала далёкие путешествия, которые давали массу яркого опыта. А у Земляна были проблемы с получением загранпаспорта, так как он скрывался от военкомата. Ещё несколько лет ему нежелательно было показываться дома у мамы в родном городке. Он вспоминал о больной одинокой старушке матери и опять переживал, что самый плохой. Любовники часто ночевали в квартире Алисиных родителей, которые в тёплое время года жили на даче. Иногда девушка принималась вспоминать Волшебника, сравнивать личные качества обоих молодых людей, ценность, глубину отношений и порой совсем не в пользу Земляна. Всё это и ещё вереница других, менее значительных причин и возникающих из-за них ссор мешало двоим наслаждаться той простотой, которую они обрели друг с другом. Землян размышлял о том, что каждый человек словно зашит в некую капусту из обстоятельств, порождаемых ими мыслей, эмоций и постоянно ищет выход из этого лабиринта, а внешние факторы, которые на самом деле являются результатом собственных прошлых усилий, желаний, амбиций, установок, выводов стараются определить, ограничить сознание сейчас, сию минуту, отформатировать восприятие, движение. Но человек сам выбирает, на чём фокусировать своё внимание. Человек рождается из этой капусты, выходит из иллюзорной, ментальной и чувственной тюрьмы, если ему удаётся почувствовать свою естественную природную свободу, скрытую в каждом вдохе, в каждом мгновении. С другой стороны, силой, ответственностью является свободное осознанное желание принимать те условия, которые предлагает жизнь — желание играть в эту непонятную сложную игру честно, по правилам, без жульничества и стараться выиграть. продолжение

Сегодня утром ты проснулся рано. За окном — солнце, выглядывая из-за туч светит тебе в лицо когда ты выходишь на балкон с чашкой кофе и сигаретой и начинаешь вспоминать свой сон, в котором так отчетливо запечатлено ее лицо, милое, нежное, родное и хочется кричать ее имя на весь двор, распугивая кошек, мешая голубям чистить перья, разрывая своим криком тучи.

В это время где-то в Питере, тоже ранним утром, тоже с кофе, она сидит за столиком пустого кафе и слушает песню из радиоприемника в телефоне, сигарета тлеет в пепельнице и вот она уже слышит твой голос, такой далекий… Она потом подумает, что ей показалось и это только утро навевает тоску, совсем немного, как у Пушкина, сладкую, светлую печаль, но она уже должна спешить по делам и самое главное — у нее есть кто-то, не ты. Улицы, залитые солнцем, таким же, которое ты видел в окне, встречают ее запахом влажного после дождя асфальта, лазурным небом и редкими лужицами, в которых отражаются белые облачка. Она гуляет между домов, садится в метро, выходит и снова гуляет по дороге к Университету, чтобы забуриться в дела и так и не ощутить, не понять, откуда, из каких далеких краев ветер принес ей твой голос, в котором так ясно слышится ее имя… Ира, Ира!

У меня была возможность забыться. Не думать об этом — самый лучший способ залечить рану, которой нет решения другого, кроме еще одной девчонки, ловко и вовремя появившейся из-за поворота, но я по-прежнему думаю о ней. Не знаю, зачем я пытался. И теперь мне, как самому настоящему идиоту нужно бороться с двумя проблемами, вместо одной. Те же, кто после предлагал мне помощь, по сути, всего навсего хотели снова устроить себе этот мир, не меняя и не понимая, что перемен не избежать. Спасибо за неосуществленную помощь. Спасибо за крышу, за балкон, за все. Мне жаль, что у меня ничего не получилось, мне жаль что не получится. Мне жаль, что все случилось именно так. Мне не жаль себя и не жаль вас. Все получили то, чего по сути добивались, и пусть это не решение проблемы, но и теперь это лучше — чем совсем ничего. Я вижу впереди радость, я вижу другие берега. И я понимаю, почему я недоволен немного. Я хотел бы все вернуть, но я не хочу больше быть в тягость. Я не хочу больше требовать того, чего мне не могут дать, а я ведь не смогу не требовать. Я тебя не хочу в своей жизни, но не потому что я зол. It’s a self preservation thing. Я обещал быть другом всегда и я буду. Я смогу защитить вас от себя.

Вот и настало время для очередного поста, который стремительно, как пуля, выпущенная в чье-то е*ало, раскрашивает стены цветистым, подобно джунглям Латинской Америки, пушисто-ебучим ху*плетением из слов и закорючек, символизирующих логичность и завершенность высказываний, и наполняя тупой черный-по-белому шрифт эмоциональностью.

Странно не содержательным мне показалось мое настроение, когда я покинул комнату волка-одиночки Д. От всего сказанного и услышанного становилось то погано, то пи**ато, и у меня на время создалось ощущение, что это какая-то злобно**учая лихорадка колотит мое пропитанное дымом Chesterfield тело.

Я не знаю, что мне делать, но душа разрывается к е*енищам от желания помочь человеку, который был со мной рядом все время, пока я грузил себя проблемами, то ожидая осени, то обильно ментсруируя душой на тему неразделенной, и не вполне залеченной любви к девушке О. Впрочем, мой долг мне, хотя бы от части, предельно ясен. Господи, если ты есть, сделай одолжение. Оторвись от ядерных конфликтов на опидарасевшем вконец дальнем востоке, повернись сидалищным нервом к упевающейся своей пиз*атостью Америке, и обрати свой взор на простых людей. Твой верный слуга нуждается в помощи, и ты должен ее оказать, потому что если не ты, то, е*аныйврот, кто же тогда?

Спаси наши грешные души, раковины и умывальники, и придумай что нибудь, потому что моя фантазия начала меня подводить, а делать что-то тем не менее надо. Спаси нас всех, тупых и о*уевший долбеней, которые конечно не заслужили милости, спаси эти ничтожные тела, а о душах позабочусь я сам. Видишь, я даже не прошу тебя сделать все, только часть.

А пока что — мы верны тебе, мы с тобой, и, надеюсь, ты тоже с нами.
Твой, Олег.

Pы.Sы. Все желающие могут присоединиться к этой молитве в комментариях, а я в свою очередь даю гарантию, что Он ее услышит.

Сильные землетрясения мы обсуждали и, сняв напряг, травили истории. Наверное, с тех пор я люблю травить больше, чем смотреть телевизор.
Например. Одна кассирша считала зарплату. И тут началось. О деньгах трескотни всегда было больше всего. Представив себя у разрушенного дома, без зубной пасты и надежды на будущее, первым делом считали, во сколько обойдется дорога, и планировали, как распрощаются с азиатской мертвой долиной и адью отар-опа. Каждый придумывал уникальный способ не остаться безлавандосым. Землетрясение — шанс рвануть на большую землю. «В Россию», — говорили мы, и это было почти священно. Нельзя любить родину сильней эмигранта. У нас была поговорка «Самолеты отсюда не летают». Приезжавшие «посмотреть» застревали почти навсегда (почти, потому что в один момент все это кончилось, как до этого кончилась жизнь в России). Салаги страдали. Местные пахли местным кефиром, курили зеленый нас и не догоняли, почему оккупантов тошнит. Но зарплаты были большими. Квартиры… дайте две. По три не брали только потому, что это не приходило в советские головы. Загар появлялся в марте, фрукты в апреле. Кем бы ты ни был, ты работал раисом (босс). Местные читали с трудом. На большую землю в отпуск ты ездил не как с золотых приисков, но тоже ништяк. Скажи оккупанту через год, что где-то есть жизнь по талонам и без бассейна, он бы решил, что ты из Камбоджи или сектора Газа. И именно в этот, в этот самый момент салага становился дедом, и самолеты переставали летать. Послушно срываясь в небо с взлетной полосы, миражившей разогретым бетоном, самолеты застревали где-то в атмосфере, кружились над мертвой долиной и через 24 дня садились обратно. Ты ничего не мог с этим поделать. Глубокие слои твоей дермы уже пропитались натуральной фруктозой. И дедам в отпуске снились сны — крученая дорога в горах, жара, маки и унылая песня аллаху. Мы мечтали о родине, но возвращались в котлован в доставших горах. Каждый раз перед отпуском кто-нибудь говорил:
— Меня пригласили раисом. Новая лаборатория, в Новосибирске. От моей родины далековато, но лучше, чем здесь.
Вернувшись из отпуска в котлован, он прятал глаза.
— Не срослось.
Скорее всего, так и было. Срастись в России уже не могло. Далеко от социально-алхимической родины, в жаре и горах для каждого сосредоточилась маленькая свобода.

И деньги. которые все время норовило засыпать.
Так вот. Кассирша сидела за столом и считала зарплату завода. За зарешеченным окном на улице курили сотрудники. Кассирша насчитала уже до хрена. Тогда машинок не было, считали пальцами.
— Семьсотпятьдесят три, семьтпятьчетыре…
Чем тогда платили зарплату — тысячами, миллионами? Нифига, просто рубли. На столе лежали взъерошенные пачки и мелочь в коробочке. В подходящий момент затрясло. Кассирша испугалась. За окном завизжали на разные голоса, хотя на открытом воздухе тряска почти не заметна. Больше пространства, меньше ориентиров. Толчки растекаются по земле. Только в помещении, на сотворенном человеком фундаменте ты явственно чувствуешь, как почва уходит у тебя из-под ног. Твердые предметы беспорядочно разбегаются из точек, где им положено быть. И не за что уцепиться. Можно сесть в ожидании на деревянный пол.
Деды от салаг, думаю, отличаются, в основном тем, что у них уже созрел план отступления. Кассирша не была салагой, чтобы путать детские шалости с гневом господним, и точно знала, что следует делать, когда затрясет. Но едва ее тело почувствовало, что дело бензин, пальцы, делившие зарплату целого завода, разжались. Кассирша отбросила бабло и, поскальзываясь на лавандосе и меди, метнулась спасаться.

Не знаю, как она могла забыть про билет. По дороге она отцепила от стула старшего программиста и поволокла его за собой.

Над кассиршей на завтра ржал весь город. Кажется, по чину публичной персоны, прибавили денег к зарплате.

Волшебник устал и присел отдохнуть на обочине дороги. Мимо него проносились машины, спешили по делам люди. А волшебник сидел и улыбался. Ноги, в стоптанных ботинках, привычно гудели после длительного перехода. Со временем ты становишься мудрее, но вот такие простые чувства, как добрая усталость после тяжёлой столярной работы или после трудного путешествия — никогда не надоедают. Волшебник вспомнил те далёкие дни своей юности, когда он был ещё мальчишкой — как он целыми днями пропадал с друзьями. Он был постоянно занят чем-то важным: исследованием местных подвалов или игрой в футбол. Это было замечательное время огромной радости, яркого солнца, многочисленных синяков и разбитых коленей. Казалось, весь мир тогда принадлежал ему и его друзьям.
— Как же быстро пролетело время…
— Извините… вы что-то сказали? — это проходившая мимо молодая девушка остановилась и внимательно рассматривала волшебника.
— Да, я сказал самую горькую фразу, которую человек произносит на закате своего дня.
Девушка недоумённо посмотрела на солнце, висящее высоко в небе:
— Но ведь сейчас всего пятнадцать… Вам плохо? Может нужна помощь?
— Нет… со смой всё в порядке. Спасибо большое.
Девушка пожала плечами и продолжила свой путь, а волшебник ещё немного отдохнул и продолжил свой.
Ведь пока над нами светит солнце — все дороги принадлежат нашему будущему.

Ленка уткнулась в мое плечо и по нему тонкими струйками скользнули слезы. Ленка плакала, сидя рядом, потому что понимала, что завтра уже не будет. Нас взяли в кольцо, слишком много чтобы отстрелять, и мы не стали даже пытаться спастись. Да и куда было бежать? Тимура прижало падающей балкой, когда эти ублюдки полезли через крышу, так сильно, что он умер сразу, даже не вскрикнув. Витек дрался наверху, но он перед смертью догадался кинуть в реактор гранату и большую часть этой мрази окатило огнем, так что мы могли хотя бы попробовать сбежать, только вот бежать было уже некому. Сергей умер, умерла Лера, умер добрый Вадик. Умерли. Умерли.
-Ты не умрешь? — Спросила Ленка.
-Нет. — У меня дрожал голос.
-Ты сможешь рассказать всем про нас?
-Да.
-А ты много всего помнишь?
Я много помнил. Я помнил Ленку еще совсем маленькой, когда она сидела у меня на плечах и рвала виноград в бабушкином садике. Я вспомнил, как мы с ней и Тимом учили старого пса Василия катать нас на санках зимой, как первый раз застукали Серегу и Лерку, когда они целовались за гаражами. А еще мы летом ходили на озеро купаться и Вадик, глаза которого были сами похожи на водную гладь, рассказывал завораживающим голосом истории про то, как начнется новый мир. Только Вадик не увидит новый мир, его убили и растерзали труп, а потом он сгорел в им же пущенной на этих сволочей смесьи.
-А помнишь, как мы строили хижины из камыша и играли в индейцев? — Рассказывал я Ленке. Ее голова упала мне на грудь, но я уже не слышал ее всхлипываний и не чувствовал теплого дыхания. Мне не хватило сил подняться, но и не хотелось. Я обнял мертвую Ленку за плечи и рассказывал ее бездыханному телу все, что помнил про нас всех. Лене всего полгода назад исполнилось восемнадцать. Я вас ненавижу.

Вершины жизни окаймляя,
приду к тебе когда-нибудь,
Поскольку знаю — ты святая
И неизбежность мне не одолеть

В крови всегда твои ботинки,
И время плачет за тобой
Волнуясь, в перегонку стая,
Я наперегонки с собой летаю

Безскомпромиссный блеф, цыганка в свете (загадочный и тусклый свет)
Я жду тебя, как ждет монету нищий, сидя на проходной, у входа в альтарь, наклонившись и читая свои теплые и никому не нужные мантры.

Производство страха

Мыши боятся веревки. Не все мыши, только те, на которых однажды нападала змея. Увидев веревку, черпанувшие грызуны истерят, начинают метаться, визжать и прыгать и, если их не прижать к земле чем-нибудь мягким, легко размозжатся ап стену.
Подростком я жила в СА (Сейсмоопасная Азия). В кино землетрясение снимают почти похоже на жизнь: ватные камни начинают валиться, изображение — вибрировать, за кадром играет страшная музыка и овалы испуганных лиц плывут не в такт с компьютерным задником.
До землетрясения в Степанакерте репортажей про засыпанных домами людей по телевизору не показывали. Толчки, разрушившие до фига пространства (Кайраккум, Чкаловск, еще один город и несколько кишлаков), докатились до нас поздно ночью. Мы знали, что эпицентр был где-то рядом, но до утра никто не имел понятия, где. Мы давно не выскакивали на улицу в ночных рубашках, но когда начиналось, косились на косяки и думали, что в целях безопасности неплохо бы оторвать зад от стула и занять место в дверном проеме. По конструкции сейсмо домов это было самое крепкое место. Никто не проверял, но по логике так и есть. В нашей квартире над двумя дверьми висели большие глиняные часы. Мы начинали ржать. Мы не знали, кто под какой косяк побежит. Народу много, косяков мало. У каждого в доме была своя почетная трещина на стене. Мы любили собираться друг у друга в гостях. Все давно привыкли к железным сваренным скобам, скреплявшим углы. Железные углы нельзя было заклеить обоями. Торчащие дюпеля рвали бумагу. Если страх все время с тобой — это уже любовь. Кто-нибудь помнит фильм, где Пьер Ришар и Орнела Мути сидят — он в ванной, она в унитазе, а вокруг после пожара рушится дом? Санузел безопасное место. Никто никогда не видел инструкции по эксплуатации землетрясений. Чаще всего мы строили планы: что из имущества хватать, что оставить. Если пролямзишь что-нибудь нужное, подведешь товарища. Паспорт и ордер завалит обломками. Без кастрюль и спичек не сможешь пожрать. Почему-то никто не думал о том, что его расплющит. При штучном перечислении оказывалось, что для жизни после того, как расплющится все, необходимо слишком много вещей.
Одна оккупантка из России приехала в СА в сезон дынь. Она ела их увлеченно, как Нуриев танцует балет. Однажды за едой, она нахмурилась и стала оглядываться за кресло. Она решила, что дети качают мебель своими руками из баловства. Она закричала: «Прекратите там!» и спокойно доела дыню.
У нас не было пенсионеров, и с детьми не сидели бабушки. Но иногда они приезжали в гости. За несколько часов до 9ти бального землетрясения в Кайраккуме одного гостевого деда увела в поле кошка. Разрушенный дом рассыпается вокруг себя на две трети своей высоты. То есть, если рядом с пятиэтажкой стоят еще две, бежать тебе некуда. Дома специально строили на расстоянии, между ними оставляли огромные дворы. Кошка разволновалась к обеду и к вечеру скоропостижно сошла с ума — она кидалась на дверь и орала. Дед не знал, чем ее успокоить, он открыл дверь и побежал провожатым. На середине кукурузного поля, семеня за кошкой, он вдруг ненароком вспомнил, что животные чувствуют приближение катастроф. А дети — нет. Нелепый страшный гул в атмосфере затих. Гул затихает в тот момент, когда хрен — насос. Компьютерный задник уже завибрировал. Дед не вернулся к домам. Он сел в посевы, ждал и вытирал слезы кошкой. Великое обрезание истиной сошло на него. До разрушения Кайраккума он не знал, что катаклизм приходит без Рахманинова за кадром.
О том землетрясении тогда не сказал ни один телевизор. Остатки почти трех городов и нескольких кишлаков сравняли экскаваторами, не разбирая завалов.

В холоде Лондона, под проливным, бесконечным дождем он стоял с сигаретой, под своим черным зонтом и смотрел в небо. Грустно, он ловил капли дождя и вот, позабыв уже про зонт, он поднял голову и осень рыдала над ним своими несолеными слезами.

Она появилась из-за поворота и он едва узнал свою старую знакомую. Сколько всего она повидала, как сильно изменилась, как странно, думал он, что она при всем этом осталась такой прекрасной, нужной. Они виделись редко, зато каждая встреча была так интересна, полна бесед и событий, и он подозревал, что так лучше, потому что они всегда оставались друг-другу интересны, теплы, родны, не перенасыщаясь общением.

Они зашли в паб, скромный, но очень уютный, сели у камина и под голос скрипки стали пить глинтвейн и говорить.

-Как ты?

-Скучно. Брожу туда сюда, вернее путешествую, так это кажется называется? — Он улыбнулся. Она заметила в его голосе чуть больше иронии чем обычно. Он обратил внимание на то, какими глубокими казались теперь ее глаза.

— А ты?
— Ой, у меня столько всего, встречи, рауты, беготня, работы по горло, — Она жизнерадостно улыбнулась.

— Знаешь, не будь ты таким вот «суперменом-одиночкой», ты мог бы здорово проводить время. Мы бы вместе…

— Нет уж, я и так себя неплохо чувствую, да и работа есть, иначе на что бы я путешествовал?!

-Ты бы разобрался!

-Да, но я и так разбираюсь, рисую. А так, сегодня Лондон, вчера был Краков, неделю назад — Копенгаген. Я встретился с массой интересных людей. Я говорил с Дюма, я был на охоте с Сервантесом, я выпивал с Рабле и даже гулял как-то с Толстым. И мне не так много надо.

-Как у тебя только времени хватило?

-А разве его мало? Я ведь все еще молод, — он улыбнулся второй раз за встречу, как-то скупо, но блеск в глазах выдал радость.

-Ты меня еще любишь?

-Да, и всегда буду, ты знаешь.

-И я тебя.

-Ты мало говоришь о себе, что у тебя сейчас, новый облик, новая жизнь, сколько раз ты это затевала? Была Алисой, потом Ирой, Олей, теперь Катя, на сколько я понимаю. А завтра?

-А кем ты хочешь меня видеть завтра? — Она игриво улыбнулась. — Ну не ворчи, ты не должен быть таким мрачным.

-Тебя стало тяжело поймать.

-Плохо ловишь, — она положила ему руку на плечо, — потому что если бы ты старался… я ведь не прячусь.

Они беседовали до вечера. Потом, всё было как всегда — номер в отеле, шампанское, еща одна редка встреча, которую надо было провести так, чтобы она запомнилась. А утром они опять разошлись, обещав еще раз увидеться.

Он знал, однажды они не расстанутся. Они не по делам поедут утром из отеля, а домой, в их дом, где они будут вместе навсегда. Там он будет рисовать картины, а она будет читать ему, или они усядутся слушать музыку на тигровой шкуре у камина. Потом наступит следущее утро и они всё ещё будут вместе… Навсегда…