Я лежу пятками к прибою на жёстком хрустящем ракушечнике пляжа.
Мои ноги согнуты в коленях.
Ракуша небольно покалывает спину через майку.
С моего ракурса, между ног, видны:
часть пляжа от обтёсанного волнами красного кирпича, слева;
до стеклянного шара-поплавка, выброшенной прибоем рыбацкой сети – справа;
равномерно набегающие на ракушку коричневые волны Азова;
кусок выгоревшего от жары неба – от белого следа пролетевшего над головой самолёта с Ейского военного летного училища, до линии горизонта.
В нью-йоркском издательстве «КРиК» (KRiK Publishing House) опубликована международная поэтическая антология НАШКРЫМ, в которую вошли современные тексты о Крыме на русском языке.
Под одной обложкой собраны 120 авторов из России, Украины, Латвии, Германии, Италии, Франции, Ирландии, Израиля, США и Австралии. В их числе такие известные поэты как Виктор Кривулин, Михаил Айзенберг, Юрий Кублановский, Александр Кушнер, Кирилл Ковальджи, Алексей Парщиков, Евгений Бунимович, Александр Кабанов, Генрих Сапгир и многие другие.
Инициаторами и составителями проекта являются литераторы Геннадий Кацов и Игорь Сид. (далее…)
Не две ли малые птицы за копейку
можно было купить в воскресенье
на Таганке, в левом углу…
Никифор с Дуней по грибы пошли, Никифор красноголовиков нашел, а она по полянкам бегала, устала, у Дуни в лукошке – голубые цветы, нежные голубки.
Черный дрозд рассмеялся, или это певчий дрозд так смеется? Никифор пытается найти среди ветвей птицу и разглядеть, но дрозд уже перелетел на другую сторону поляны и рассмеялся там в два раза тише. Дроссель.
Пеночка трещотка. Луговой конек. Зарянки с разных сторон рассыпают свои серебряные бубенчики, и вдруг как огромное невиданное дерево в этом раю звуков быстро и уверенно прорастает веселый вальс. (Народная, веселая музыка, бабушка вальса.) Звуки вальса нарастают, нависают могучими ветвями, и на поляну выкатывает необыкновенная кавалькада. (далее…)
Журнал «Электронные Пампасы» уже 15 лет выходит в Сети.
На вопросы журналиста Российской газеты А. Васянина, — в рамках спецпроекта «РГ» «ProРодитель», — отвечает главный редактор «Пампасов» Юрий Нечипоренко.
***
Почему вы начали дело в Интернете, было ли желание издавать журнал на бумаге?
— Наш журнал как раз и выходил вначале на бумаге, в издательском доме «Весёлые картинки» с 1998 по 2001 год. С 2000 года он выходит в Сети. Вначале, параллельно бумажному изданию, размещались те же материалы. Потом появились новые. Издавать бумажный журнал желания особого не было, для его выживания нужны большие ресурсы. Делать хороший журнал и одновременно искать ресурсы для него – слишком тяжёлая задача для редакции, в которой работает три человека. (далее…)
На глаза мне попался текст Андрея Рудалева «Противостояние пустоте. Основной сюжет русской культуры». Незадолго до этого случилось так, что я выпил несколько чашек крепкого пуэра, и был настолько взбудоражен этим напитком, что немедленно решил написать кое-что в ответ на рудалевский опус. В ином случае я бы не обратил особого внимания на этот текст, может просто не стал бы публиковать его или опубликовал бы не глядя. Но уж точно не счел бы нужным реагировать. Но Рудалев давно уж удивляет своими статьями, присылаемыми им для публикации в Блоге Перемен. Настолько в них красивая попытка здраво мыслить и прояснять происходящее перемешана с очевидными заблуждениями и мутными концепциями. Впрочем, характерными для многих современных христианизированных мыслителей…
Давно удивляет… А тут еще пуэр. И несомненно, еще бесконечное множество факторов.
«Противостояние пустоте»? Я прочитал заголовок и тут же удивился: как можно противостоять пустоте. То есть буквально противостоять тому, что отсутствует? Странная история, напрасный труд… Или это какая-то особая пустота?
Да еще, оказывается, что это противостояние — основной сюжет русской культуры. Хм. (далее…)
Совершенно элементарная вещь: мировоззрение средневекового человека было четко структурировано. В основе – тернарная оппозиция: Бог – человек – сатана (к слову, эта оппозиция является структурообразующей в стихотворении Лермонтова «Нет, я не Байрон», реализуясь в несколько измененном виде: Бог – я – никто).
По этой вертикальной линии выстраивались все прочие противопоставления, которые регламентировали человеческую жизнь и его поведенческую модель: добро-зло, часть-целое, мир-брань, правое-левое, центр-периферия, красивое-уродливое, правда-ложь, добродетель-грех и другие.
Эта система была предельно понятна для человека, она опиралась на основной библейский принцип – свободы воли. Человек в центре вертикали, и он волен выбирать: либо по лестнице добродетелей подниматься вверх, либо совершать падение вниз. Все остальное от лукавого – соблазн, морок. (далее…)
Когда-то, еще до разложений, до разломов, в постижении вечных смыслов сознаний, в попытке найти ту единственно верную интонацию себя, странную веру в свое избранничество, когда будущее еще кажется непреднамеренным, когда радостная серьезность жизни еще не пронизана мыслью, а представляется существованием, когда вечерний свет солнца из-под листвы, трехколесный велосипед, дача, утопающая в сирени, вечерний шелестящий полив растений…
Он посмотрел на портреты классиков на стене (он распечатывал их фотографии и прикреплял иголками к обоям), не спеша допил кофе и… все же решил уехать. Да, стать другим, пусть и на один день. А Кларисса и все остальное — грядущее и навязанное, — в конце концов, подождет.
Через час он уже мчался на загородном шоссе. И ему нравилось снова чувствовать себя слегка старомодным в этой своей старомодной машине, и он вдруг действительно обрадовался, что уехал из Москвы. Шоссе с повышением скорости настраивало на сентиментальность.
Солнце было еще высоко, когда он уже подъезжал к деревне, взбирался «на второй» мимо карьера, безжалостно разрытого двумя ржавыми экскаваторами, обычно гремящими на все окрестности. Но сейчас было тихо, и даже экскаваторы, чем-то похожие на огромных замерших жуков, не так уж и оскверняли своим присутствием приглушенный осенний пейзаж, слегка однообразный в своем коричневом и сером, почти без листьев. Разве что кое-где было пронзительно тронуто желтым. И в этой безымянности словно бы еще оставалась какая-то странная надежда… (далее…)
– Что надо! Раньше тут и делать нечего. Вот сюда, по натоптышу, и в левое оконце три раза бемц. Я пойму – свои! И открою.
Мужчина лет за сорок, в телогрейке поверх добротной «Аляски» и больших серых растоптанных валенках манерно, по-блатному, двумя пальцами, выцапал изо рта папироску и смачно отщелкнул окурок:
– Деньги как уговорились.
– А фотографировать можно?
– Можно, если охота. А только всё зря: что на плёнку, что на симку, что на Нинку, – он хихикнул. – Не бёрёт нихрена. Муть будет одна, как в телеке, когда антенну выдрать.
– А они что, и зимой прут?
– Прут! Им что? Они ж не деревья. Гипербола сознания, как тут один умник выдал. – В телогрейке с раздражением вкрутил бычок в жухлый утоптанный снег. – Так прут, мать их, что хруст стоит, – он как-то безнадежно-горестно мотнул башкой и зло цыкнул под ноги: — На девятый и сороковой. Понял. (далее…)
Непримиримый боец с врагами народа, царским самовластием и проклятыми буржуинами, участник двух революций, наследник «древлего благочестия», он заплутал в идеологических лабиринтах собственной страны, которую боготворил и любил безмерно, безотчётно, ревниво и болезненно, до печальных седин. Гонимый и при царе, и при Советах… Но мы забежали далеко вперёд. (далее…)
Ибо чара – старше опыта,
Ибо сказка – старше были.
Марина Цветаева. Пушкин и Пугачёв.
Этa печaть коктебельского полдневного солнцa – нa лбу кaждого, кто когдa-нибудь подстaвил ему лоб.
Марина Цветаева. Живое о живом.
Максимилиан Александрович Волошин в 1903 году купил участок земли у коктебельского залива, на изгибе морского берега, который был тогда незаселённым, пустынным, без зелени — кроме редких кустов терновника, чертополоха и полыни, ничего здесь не росло. Он по своим чертежам построил «Дом поэта» (строил долго, десять лет) с монолитной под добротной черепичной крышей башней, выдвинутой к морю. Вокруг башенного полукруга расположились четыре узких, длинных полуциркульных окна с нарисованными Волошиным в верхних «полукругах» солнечными символами-кругами со стрелами-лучами, глядевшими внимательно и неподвижно в беспредельную синеву моря.
Дом Волошина и поныне стоит у изгиба-лукоморья, и, когда солнце врывается в башенные окна, то из стёкол как будто бы высекаются искры, и пылинки кружатся-плутают вокруг волошинских солнечных символов.
Поэт-странник-художник-философ уверовал в то, что его быт и бытие предопределены в Киммерии, как он называл этот уголок восточного берега Крыма, где повсюду в стёртых камнях и размытых дождями холмах бродят тени Одиссея, Орфея и Гермеса. «Одиссей возвратился, пространством и временем полный»2, — так мог бы сказать Мандельштам и о Волошине тоже. «Истинной родиной духа для меня был Коктебель и Киммерия – земля, насыщенная эллинизмом и развалинами Генуэзских и Венецианских башен3, — записал Волошин в одной из своих многочисленных автобиографий. (далее…)
Фрагмент романа «Венец певца». Публикуется ко второй годовщине смерти автора.
Чтобы уж точно без сучка без задоринки принялось д’Антесу ощущение нового для него города, повез Геккерен его по Петербургу лишь после того, как стал окончательно на улицах санный путь. День не пришлось подыскивать заранее; чистый, он вдруг выявился сам собою: ни докучных посольских дел, ни излишне слепящего взор солнца, ни привычного для Чухонии туманца, а только чуть морозно в перчатках без рукавиц, да там-сям поблескивает у куполов церквей из воздуха рождающийся иней.
Геккерен, еще с полуночи прикидывавший будущее свое настроение, к утру, насупясь, выбрал задумчивость. Медленно очень, забывая по пути самое обыденное, отдавал он приказания слугам и все застывал, ровно ничего перед собой не видя, то над книгой, то над письмом. Наконец слились, отбивая назначенный час, трое часов разом — Геккерен спустился вниз.
Д’Антес, на диво разрумянившийся, уже балагурил о чем-то молодом с кучером-швейцарцем. Устало ответив на его приветствие, сделал Геккерен расслабленный знак двумя пальцами правой руки; тронулись.
С белого зимнего неба остро покалывало редким снежком. (далее…)
Когда-то я думал, что неплохо бы стать в следующей жизни собакой.
…Таким веселым английским кокером, который бегает по двору, догоняя свои уши. Всегда рад хозяину, рад почти всему, быстро живет и скоро умирает, делясь этой радостью. Или я думал, что хочу.
Она медленно идет от подъезда, огибает дом. Улыбается немного, покачиваясь крупным тазом. Она близка к пятидесяти, много лишних килограммов на ней. Из тех полных, которые, кажется, всегда должны быть веселыми, добрыми и не восприниматься всерьез. Они такие и есть – уж коли ждут от тебя, удобно быть в нише, уютненькой, это сговор тебя и мира, капают за это небольшие проценты. (далее…)
О книге: «The Letters of Samuel Beckett: Volume 3, 1957-1965», Cambridge University Press, 2014 – 860 p.
Этой осенью в Кембридже вышел третий том писем Сэмюэля Беккета (из предполагаемых четырех).
Охватывающие период конца 50-х и первую половину 60-х гг., эти тексты написаны уже не начинающим и даже не признанным, а – если принимать подобные клише – всемирно известным писателем, которому через несколько лет будет присуждена Нобелевская премия. (далее…)
Я крою задний скат крыши скотного двора толем, отбил большой палец на левой руке, на эту желто-серую посыпку, которой посыпан толь, у меня аллергия, но между ударами молотка, иногда, высоко в небе я слышу голос редкого кулика, не чибиса, не зуйка и не кроншнепа. С горы мне виден Бежецк, в синей дымке — малюсенькая заводская труба, километров пятнадцать от меня — пыльный городок, где на въезде — тюрьма, из которой двое сбежали недавно.
В городке есть детские приюты, и в главном соборе — икона Божией Матери Сиротской. Есть в том храме и другая Богородица, на Толгскую похожая. Не Толгская, просто похожая. Пресвятая Богородица. Пресветлая. Висит эта большая темная икона в том углу, где лавка церковная, чан блестящий с пластиковым стаканчиком, ведра для уборки собора и стол со свечными огарками, но Глаза… и остаются, и теряются, и хочется опять в Них робко заглянуть, и всякий раз… (далее…)
В октябре 1924 года в Париже увидел свет первый «Манифест сюрреализма» (сам термин был в ходу с 1917-го). А также памфлет под названием «Труп», в котором сюрреалисты призывали всех поплясать на крышке гроба только что умершего Анатоля Франса. «В погребении отказать!» – объявлял лидер движения Андре Бретон. «Вы когда-нибудь давали пощечину мертвецу?» – вопрошал Луи Арагон.
Во всех их затеях было много детского. В том числе – и детская жестокость, особенно по отношению к чужим. Франс для них олицетворял буржуазного писателя. А всё буржуазное они презирали и ненавидели, будь то система ценностей, образ жизни, вкусы, произведения искусства. Например, роман третировался как буржуазный жанр. Поэтому Арагон подверг публичному уничтожению свой роман «Защита бесконечности» — от него остался лишь отрывок «П…а Ирены» (по словам Альбера Камю, «лучший, красивейший текст, затрагивающий эротизм»). (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>