С тех пор, как наша деревня подверглась психотропной атаке, сознание людей поменялось. В народе эти годы называют лихими. Огненное искушение, возможно, было старым как мир, а мы располагали только скудным собственным опытом. Стремление к опыту других людей, с одной стороны вполне естественно, а с другой – самым чудесным образом углубило нас в книги. Слово есть любовь, в этом мы убедились воочию потому, что в нашей ситуации нам, как никому другому, нужно было верное слово, от него зависела жизнь.

Слово помогло нам если не выздороветь, то, по крайней мере, осознать себя психоделическими инвалидами, людьми живыми, но имеющими душевную рану.

Опасаясь вражеской закваски, в деревне перестали верить грамматикам, поставленным в политические условия, грамматикам, раздавленным житейскими обстоятельствами. В нашем Доброделкине говорят, что чем их слушать, лучше уж скатывать крепкие камни для фундамента.

С запретного плода начинаются земли изгнания, а путь обретается во Христе. И только постепенно становится понятно, что все едут с разной скоростью, кто тридцать, кто шестьдесят, а кто и сто километров в час, и от лихачества храни нас Господи. (далее…)

«We be of one blood, ye and I». R. Kipling

«Ты вспомни-ка, мой друг, о том, что было,
Каких мужей сводила я в могилу,
Каких царей лишала я корон,
И замолчи, пока я не вспылила!
Тебе ли на судьбу роптать, Вийон?»
Франсуа Вийон. Разговор с судьбой.
(Перевод Ф. Мендельсона.)

АНГЕЛ

В моей жизни, как и у каждого, случались объятия, но только одно запомнилось на веки вечные.

Серый кот с именем Ангел забрался по рукаву, предплечью, плечу ко мне на грудь и передними лапами обнял меня за шею. Потом тихонько и мягко расправил – обвил – обернул лапы вокруг шеи и медленно сдавил… подержал несколько секунд и так же медленно отпустил. Столько всего было в этом объятии-признании, что я оторопел. «Ты что, Ангел?» – поначалу, в первое мгновение не поняв, спросил я. Он лизнул мне подбородок, щеку, и ещё теснее приник и сжался в этом пространстве, сливаясь с моим телом…

Он был средних размеров, неброской наружности, серый с белым, с обычной шерстью, но котом назвать его я не могу, мне стыдно. Видно, не зря я дал ему такое имя – Ангел, когда он был ещё совсем маленьким, с кулак величиной, неуклюжим и пушистым. Но в глазах уже стояла эта хрустальная чистота, это всепонимающая мудрая ясность, которая и со временем никуда не ушла. А ещё в нём была сила. И физическая тоже – взлететь на гладкий трёхметровый ствол дерева и тут же снова оказаться на земле занимало у него мгновение. Но главное – в нём жила внутренняя сила, заставлявшая взрослых, бывалых, уверенных в себе котов остановиться и обойти стороной этот маленький взъерошенный серый шар, пристально, не мигая следивший за ними открытым взглядом пары прозрачных желтовато-бледных глаз. (далее…)

«Время говорить спасибо»

От редакции

Тексты В.М.Зимина, опубликованные на «Переменах», можно найти здесь. (далее…)

Или по-стариковски: демонический фетиш отражения, с минорным отступлением.

…И только это сделало Штирлица таким же популярным, как Карлсон. (Д.Быков)

Тебя мне жалко, бедный плут…
(Шекспир. «Король Лир»)

Yes. Luxury-style!

«Почти все имеют какой-либо непреодолимый или хронический порок; я наблюдаю это ежедневно. А я – нет», – произнёс Шопенгауэр незадолго до своей кончины. Каждый ли сможет повторить сказанное гением, – раздираемым монструозными противоречиями, тоскливо разговаривавшим с самим собой и единственным другом собакой, – за шаг до Всевышнего? И стоит ли жизнь того, чтобы прожить её в муках. Посмотрим…

Ненависть к СССР и любовь к Родине… Любовь к отеческим пенатам и восхищение загранкой. Нынешний безумный ура-патриотизм, чуть фарисейский, сходный с диссидентством времён СССР. Ох, эта несмываемая двойственность, доходящая до нездорового пароксизма, преследовавшая меня до тех пор, пока совка не стало.

Показалось, из сумрака вышла некая спрятанная ранее сущность, отвечающая за непримиримость и стойкость, некая аристотелевская новая правда, привносящая в новую жизнь что-то по-атлетически настоящее, стоящее, не сломленное тщетностью прошлых дней. Ощущение духовной свободы, «которая драгоценнее всякого золота» (Гассенди), застило глаза пред ощущением нравственного провала в бездну. Солнце и Луна повернули вспять, – страну засеяли схоластическим эквилибром, расколов её на категории «свой – чужой», «чужое – своё», в придачу имеющим множество подпунктов ограничительных функций для посторонних, пришлых и просто «лазутчиков». (далее…)

В центральной Нью-Йоркской Публичной библиотеке при полном аншлаге прошла презентация литературно-художественного проекта Геннадия Кацова «СЛОВОСФЕРА».

25 января 2014 г., в Нью-Йорке, в необычном для русскоязычной публики месте – Публичной библиотеке (NYPL) на манхэттенской Пятой авеню, прошло мультимедийное действо с участием русскоязычных литераторов и музыкантов, которое собрало самую изысканную публику. Как русско- так и англоговорящую.

А именно, здесь был представлен литературно-художественный проект «Словосфера», созданный нью-йоркским поэтом и журналистом Геннадием Кацовым и включающий в себя 180 поэтических текстов, инспирированных шедеврами мирового изобразительного искусства от Треченто до наших дней. (далее…)

На утренней больничной пятиминутке в тот день было оживленно. Кто не успел притащить стул и усесться в небольшой ординаторской, теперь жался вдоль грязно-голубых стен, а многие умещались в проеме, стоя на одной ноге или втиснув тело, окутанное белым халатом, между телами других.

Озирались, кивали, заученно улыбались коллегам, принюхивались к запаху мела, накрахмаленных манжет и эфира. Выискивали носом, нет ли знакомого, веселого духа, который даст повод посплетничать потом в коридоре о коллегах, которые ни свет ни заря, а уже. Отмечали на всякий случай тех, у кого руки уже подрагивают или скоро начнут трястись. А у профессора-эндокринолога холеные руки, с чернеющими от запястья волосками, деловито запрятаны в карманы, и пальцы нервно что-то перебирают, возможно, это и есть пропавший на днях ключ от сестринской.

Сестринская – храм белизны, пропитана духом хлорки и йода, там хранится амбарная тетрадь расхода медикаментов в потрепанной картонной обложке. Там же хранится книга стерилизации хирургических инструментов, с маленькими коричневыми корочками как от спичечных коробков, которые – строгий указатель стерильности, – и если одну из них потерять, «санэпиднадзор» может учинить расследование и расправу. (далее…)

НАЧАЛО ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Октябрь. Холодно. Первый влажный снег облепил влажные чёрные ветви, ещё зелёную траву, черный костюм отца в гробу. Его лицо: лицо чужого мужчины. Сложенные на груди жёлтые руки. Мать всё время смахивает снег. Снег ложится снова.

Я стою в изголовье гроба, напротив матери. С ужасом принюхиваюсь: но тошнотного сладковатого запаха, которое издавало тело в гробу, в натопленной квартире, – почти не слышно.

Гроб, обтянутый красным ситцем в оборках, стоит на двух табуретах напротив окон первого этажа квартиры на Покровском–Стрешнева.

– Запоминай его, Сашенька, – говорит мать, – на всю жизнь. Больше мы не увидим своего папочку. И рыдает. Её подхватывают под руки. Она вскидывается, вырывается. Падает на гроб, – не отдам вам моего Бореньку, – чуть не опрокидываясь вместе с ним.

Её оттаскивают.

Я старательно всматриваюсь в лицо лежащего в гробу и не узнаю его. Я не плачу. Я не сплю уже третий день. Третий день, как в карусели, передо мной двигаются люди: входят, выходят, входят, выходят… и говорят, говорят, говорят…

Реальность и я существуем сами по себе. Возможно, это защитная реакция. Я не анализирую.

Я очень устал. (далее…)

Интервью с Натальей Рубановой: «Новые книги»

Несколько лет назад мне довелось познакомиться с рукописью романа Натальи Рубановой, мастера психоделических текстов: именно текстами она предпочитает называть свои произведения. В новом – на тот, 2009 год – сочинении она превзошла саму себя в отрицании традиций т.н. сюжетной прозы и пресловутых табу-тем.

Роман проходил под именем «Сперматозоиды»: журнал «Дети Ра» номинировал его на «Большую книгу», ну а обоснование для номинации написала я – «зацепило» противоречие между условно схематичным названием и собственно глубиной содержания.

«Наимильённейшая», по ироничному выражению Рубановой, литпремия страны роману «Сперматозоиды» не досталась, но судьба его сложилась, тем не менее, весьма удачно: в частности, в 2010-м он получил Премию имени Катаева (одна из наград ежегодной премии журнала «Юность», присуждающаяся за лучшие журнальные публикации года), а также вошел в финал премии «Нонконформизм» НЕЗАВИСИМОЙ ГАЗЕТЫ в 2011-м.

В конце же 2013-го издательство «Эксмо» наконец-то выпускает «Сперматозоиды» в виде книги: на самом деле, прекрасный повод взять интервью у автора:

Е. Сафронова: Наталья, не обидно ли, что ваш роман не получил «Большую книгу», на которую «Дети Ра» его в свое время номинировали?

Н. Рубанова: Мы не дети, пусть Ра и рядом. Большие толстые книги – большие толстые игры. Разочарования не было, потому как не было и очарования. Тут как в спорте для инвалидов – «главное участие». Вообще же, в силу ряда причин книжное закулисье знаю изнутри. Как «выдвигаются» авторы, как им «дают» – или не, не суть: все это, как мы понимаем, околоплодная вода литературы, которая рождается, разумеется, не в муках премиальных сюжетов, но исключительно «за станком». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Её звали Ольгой. У неё был низкий грудной голос и, когда она говорила, внутри у него все дрожало. От резонанса. И она была его двоюродной сестрой. По матери. И все шептались: «…Ой, доиграются…» – Но отчего, он понял позже.

А тогда он, вдруг подхватившись, кубарем катился вниз по склону и плюхался в воду, зеленую от озерной ряски, крича и визжа от счастья. И махал снизу ей руками. И она бежала к нему, вниз, выбрасывая свои длинные загорелые ноги назад и немного наружу, смешно, как делают все девчонки. И у неё были коротко остриженные, под лето, прямые русые волосы и синий купальник в горошек, который на ней ужасно сидел.

Он дописал свой текст и, не читая, сунул в серую папку. Завязал тесёмки и подписал шестым пунктом после «Налоги» и «коммуналка» – «Двое». Потом зачеркнул «Двое» и написал – «РАССКАЗ ИЗ СЕРОЙ ПАПКИ».

Вот и все. Встал. Потрепал собаку за уши и прошел к открытому окну.

– Ну, Слава Богу, хоть стемнело. Чуть-чуть. Всё полегче, – и выглянул во двор.

На карнизе крыши флигеля, слева, сидел ангел и, качая маленькими голыми ножками, смотрел на него и плакал.

– А ведь он всё это время тут был, – понял он, – бедный. Чей он?

И понял, что его. Он махнул ангелу рукой. Тот махнул в ответ и, размазывая слёзы по щекам, улыбнулся, как потерявшийся ребенок, которого вдруг нашли. Он отвернулся. Постоял немного. Пообвык. Выдохнул и пошёл на кухню. Достал из буфета початую бутылку недорогого сицилийского «Чиро», остатки с последней поездки, налил полбокала. Выпил. Налил еще. (далее…)

Я не был лично знаком с Натальей Евгеньевной Горбаневской, и это обстоятельство, казалось бы, самым понятным, естественным образом лишает меня права на какие бы то ни было воспоминания о ней.

А, между тем, я чувствую, что должен, просто обязан отдать ей дань. Вспомнить. И не в силу бытовых, житейских правил, а по законам, что действуют лишь между небом и землей. Это когда лишенный возможности познать нечто надмирное, живешь счастливый просто сознанием того, что это нечто, большое, величественное и прекрасное, тебе самому вовсе не чета, тем не менее, как-то и почему-то осведомлено о твоем собственном скромном существовании.

Да, так получилось, что не я знал Наталью Евгеньевну Горбаневскую, а она меня. Просто потому, что мне повезло, случайно подфартило стать частью совершенно удивительного, ею день за днем творимого мира. Мира славянской общности, не агрессивной, подчиняющей, как у православных славянофилов, Аксакова или же Киреевского. Не варварской, самовзрывающейся, как у анархиста Бакунина. Другой, подлинной, единственно возможной, неделимой. Потому что вся в слове. (далее…)

Он помнил себя четырёхлетним, замёрзшим, продрогшим. Лежавшим в утрамбованном пацанами снегу на крыше старого сарая. Все уже разошлись – вечерело. Стемнело уж и вовсе давненько. Но небо… По чистому, звонкому ночному морозцу небо не отпускало паренька домой своими звёздами, туманностями, бескрайностью.

Завороженно смотрел вверх, не обращая внимания на то, что начинал по-настоящему коченеть. Вот одна звезда подмигнула, тут же исчезла, словно растворившись. Другая… О чём он думал тогда? Хм, да о том же, о чём и сейчас, став сорокалетним большим дядькой. Ничуть не поубавившим с годами щенячьего восторга при взгляде ввысь, в пронзительно чёрный Космос. Сквозь него.

***

– Петров!

– Здесь.

– Не спрашиваю, здесь ли ты, Петров. Имею в виду, где ты сейчас витаешь? Ответь на заданный вопрос.

– Я… я… ммм…

– Садись. Дневник сюда.

– Антонина Васильевна…

– Дневник, я сказала.

Она подошла к парте.

– Что тут опять? – взглянув на листки в клетку, изрисованные дочерна.

Нервно собрала листы в охапку, вернулась к своему столу. Небрежно бросила рисунки. Затем незаметно расправила, развернула.

Пока разглядывала, в классе зашелестел, заколыхался народ – любая пауза всегда на руку. За минуту делались сотни различных дел, крайне необходимых именно в данный момент. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Весна. Солнышко ласковое. Птички. Сахарные глыбы льда с хрустом крошатся о серый гранит парапетов… И она, Наталья. И не было ничего между нами. Так, один раз сделали в фотошопе коллажи: его верх – её низ, и наоборот. Голые. А что, прикольно. И всё. Но звонки-то были. Эти странные ночные разговоры до трёх утра: то ли исповеди, то ли секс по телефону. И она подробно, с кем и как, и сколько раз.

– Ужас, как гадко, – говорила она, – правда, я дрянь?

– Ужас, как гадко, – думал он, – правда, я дрянь!

Ведь ему так хотелось оказаться на месте тех «гадких извращенцев».

Хоть раз.
И она это знала.
И это заводило.
Обоих.

И плоть ухала тяжкими томливыми волнами: у неё.
И плоть ухала тяжкими томливыми волнами: у него.
Но как из этой скорлупы вылупилось то чистое и абсолютное, как яичко? – не понимал он.
Но как из скорлупы этой вылупилось то чистое и абсолютное, как яичко? – не понимала она. (далее…)

Шамшад Абдуллаев. Припоминающееся место. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2012. 152 стр.

Шамшад Абдуллаев, поэт и прозаик, из тех, кто не стремится в метрополию – разве что приглашает ее в свои произведения, в которых прививает дичок европейской традиции на старый ствол восточного бытийствования (или наоборот, уж кому как видится сквозь марево узбекской жары).

Сформировавшаяся вокруг него так называемая ферганская школа была активна в 80 – 90-е годы прошлого века, притихла в последнее время, оставшись в литературе ярким и важным пятном, как почти одновременное ему «поколение “Вавилона”». В последнее время публиковался не так активно, что на самом деле внутренне созвучно как не публичной позиции Абдуллаева и других «ферганцев», так и медитативной, внутренней работе их стихов и прозы.

Впрочем, тут в который раз надо говорить о том, как у некоторых авторов взаимноперетекаемы стихи и проза: тут или применять не очень-то изящный термин «стихопроза», или пытаться все ж определить – каких формальных признаков и внутреннего ритма больше у того же А. Сен-Сенькова и Д. Дейча? (Более того, уже отвлекаясь, можно ли назвать некоторые абзацы из книг Н. Кононова исключительно прозой, а из эссе А. Гольдштейна¹ – критикой?)

Вкрадчивое изменение «настроек», трансгрессивность, кстати, – одно из важных свойств абдуллаевской работы со словом. Вот почти случайная строчка из его прошлой поэзии, на ее месте могла быть другая, соседняя: «Мантуанская песнь по радио, намаз/ и человек, продающий конину,/ мешались в окне часами» («Две картины»), – мешаются тут детали не просто пейзажа, но земного и небесного². (далее…)

Эдгар Аллан По и Гайто Газданов

Наша работа посвящена попытке доказать влияние новеллы Э. А. По «Человек толпы» (1840) на документальный роман Г. Газданова «Ночные дороги» (1939 – 1941).

Данный вопрос, насколько нам известно, ещё не привлекал исследовательского внимания. Учитывая особый интерес к фигуре Эдгара По, который Газданов проявлял на протяжении всей жизни (упомянем лишь его статью «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929) и рассказ «Авантюрист» (1930), героем которого является американский романтик), факт знания Газдановым текстов По кажется очевидным.

Рассмотрим содержание новеллы американского писателя

Рассказчик сидит осенним вечером в лондонской кофейне. Он выздоравливает после долгой болезни и поэтому чувствует себя в особом состоянии «острейшей восприимчивости». Толпа, проходящая перед его взором, вызывает у него неподдельный интерес. Он с наслаждением погружается в «созерцание улицы». Сначала характер его наблюдений «абстрактный и обобщающий»:

Я рассматривал прохожих в целом и думал о них собирательно.

(далее…)

Горячий камень: литература между Лимоновым и Собчак

В двухлетней давности публикации («Код обмана»: «Сноб» № 4, 2011; а кажется, не менее ударной пятилетки минуло) Александр Гаррос отмечал: в отличие от октября 93-го, – август 91-го практически никак не осмыслен, – и даже должным образом не отражен в отечественной литературе.

Гаррос подводил читателя к нехитрой морали из анекдота – «яка держава, таки и теракты»; августовская революция, со своим в первый же год выдохшимся пафосом и сокрушительными результатами (если этот август, весьма условно, принять за некую точку отсчета) – адекватна почти нулевому художественному выхлопу.

Мое собственное наблюдение: для осмысления последствий не то чтобы не пришло время (давно прошло), просто весь запал в первые же годы ушел в разнополярную публицистику.

К тому же октябрь 93-го – драматический, куда более щедрый в литературной перспективе, скоро перегнал фарсовый август.

Ничего нового: сравните литературные результаты Февральской революции и Октябрьского переворота. Даром что успешность социальных катаклизмов в 90-е, относительно десятых, получилась зеркальной. (далее…)