Фрагмент из неопубликованной книги автора «Сны о культуре. Часть первая»

Ко дню смерти Хлебникова (28 июня 1922 г.)

В 1873 году гениальный Рембо (Rimbaud, 1854-1891) в последний в своей жизни раз заставит вздрогнуть беспутную Францию своим циклом «Пора в аду» («Une season en enfer»), и в сборнике «Озарения» («Illuminations») воздаст должное демократии: он взял этот экспромт в кавычки, это его прямая речь:

Демократия
«Знамя ярче на грязи пейзажа, и наша брань
заглушает барабанную дробь.
В столицах у нас расцветёт самый наглый разврат.
Мы потопим в крови любой осмысленный бунт.
Во влажные пряные страны! — на службу самым
Чудовищным военно-промышленным спрутам.
До встречи тут или там.
Мы добровольцы, и наши заповеди жестоки,
Невежды в науке, в комфорте доки,
Грядущее пусть подохнет.
Пробил наш час. Вперёд, шагом марш!»
(перевод Н.Стрижевской)

Больше он не напишет ни строчки, хотя жить будет ещё 18 лет. Жизнь его раздавила, «Озарения» не явили ничего, кроме «ада» («enfer»); Рембо понял, что это конец, и порвал с Поэзией — в этом мире места ей не осталось…

А какая это была поэзия! —

В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто — одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И — о-ля-ля! — мечтал о сказочной любви.

Витал я в облаках, рифмуя в исступленьи,
Как лиру обнимал озябшие колени,
Как струны, дёргая резинки от штиблет.
Моё бродяжество (перевод А.Ревича)

О себе Рембо скажет: «От предков-галлов у меня молочно-голубые глаза…»

Похоронив Александра Дюма Отца, Артюра Рембо и генерала де Голля, Франция cнесла на кладбище своих последних галлов… (далее…)

25 июня 1903 года, родился Джордж Оруэлл

Учеба в престижном Итоне не сделала Оруэлла снобом, непрестижная служба в колониальной полиции не сделала его шовинистом. Такие люди идут путём Будды – отказываются от своих привилегий, чтобы понять жизнь и страдания тех, кто привилегий не имеет. Хотят свободы, равенства, братства для всех. Путь этот привёл Оруэлла к вере в социализм и надежде на него, к левым убеждениям, которым он не изменял никогда.

Тори-анархист

В молодости Эрик Блэр (потом он возьмёт псевдоним «Джордж Оруэлл») называл себя тори-анархистом. Что означало приверженность традиционным (английским) ценностям и неприятие того социального уклада, при котором неизбежны бедность, неравенство, несправедливость.

По рождению он принадлежал к аристократии, правда, обедневшей, «к нижнему-верхнему-среднему классу», как он сам выражался. Заработав в начальной школе стипендию, поступил в Королевский колледж в Итоне, самую престижную частную школу для мальчиков. Окончив Итон, в университет поступать не стал – стипендии он не заработал, а родители платить за учебу не могли. И он выбрал работу полицейского в Бирме, не самую престижную.

Полицейский Эрик Блэр держал себя просто и демократично, не как рukka sahib. Вытатуировал на всех пальцах колечки-обереги от пуль и укусов змей. Выучил бирманский язык, много общался с местным населением. Бремя белого человека он понимал как историческую вину, требующую искупления (в отличие от чтимого им Киплинга).

Он осознал, что такое ответственность, когда отвечал за безопасность почти двух тысяч человек. Узнал, как угнетаемые ненавидят угнетателя: и признал право за этой ненавистью. Увидел смертную казнь, и судья, выносивший смертный приговор, показался ему гораздо хуже преступника. Понял, что не только вожак может что-то диктовать толпе, но и толпа может заставить вожака поступать так, как ей хочется, — об это рассказ «Как я стрелял в слона», классическая иллюстрация для социальной психологии. (далее…)

Арефьев, я помню его фамилию. И имя – Александр. Хотя звали все его Санькой, а о фамилии и не поминали. Он был из этих – вы знаете – из деревенских алкоголиков, которые с девяностых годов или таскали на себе металлолом (честно подобранный на свалке) или подрабатывали на огородах: где поле вспахать, где дрова расколоть. Иные, конечно, цветмет на этих самых огородах и воровали вместе с другими ценностями, но Арефьев таким не был. На самом деле.

Он работал на огороде у моего деда, которого с иронией называл барином. Барин держал крупное хозяйство: два сарая, забитых до отказа техникой и инструментом, крупное, по поселковым меркам, картофельное поле, штук шесть парников, множество ягод и овощей. Из фруктов только яблоки румянились на деревьях. Я помню, что любил есть их кислыми и недозревшими, твердыми, как картофель.

Работа на огороде начиналась рано, с самого подъема – в семь часов. Дед поднимался, включал радио и в первую голову отправлялся обливаться холодной водой на колонку. После закаливающей процедуры он устраивал свои обычные приготовления к трудовому дню: открывал все, строго все, сараи, вытаскивал на улицу нужный инструмент и привычно терял ключи, чтобы потом найти их в каком-нибудь замке, завалившимся в дальний угол. (далее…)

О том, как в России 16 июня 1995 года вспоминали Джеймса Джойса и его бессмертный роман

В этот день, 16 июня 1904 года (четверг), случилось первое свидание писателя Джеймса Джойса и горничной из Finn’s Hotel Норы Барнакль. Женился на ней он только в 1931 году, но любил её всю жизнь. А дату свидания увековечил в «Улиссе» — в этот день Леопольд Блум вершит свой путь по Дублину, где и происходят все события романа. Официально Bloomsday в Ирландии начали отмечать только в год столетия Джойса (1982), зато теперь отмечают во всем мире. В России первый раз Bloomsday отметили в 1995 году, в Центральном доме литераторов.

…Собственно, это совсем нетрудно: «Stately, plumb buck Mulligan came from the stairhead, bearing a bowl of lather on which a mirror and a razor lay crossed…» Или – «Сановитый, жирный бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва…». И далее, согласно русскому переводу «Улисса», начатому блистательным переводчиком Виктором Хинкисом (1930—1981) и законченному, согласно завещанию, его другом Сергеем Сергеевичем Хоружим – философом, математиком и потом уже – специалистом по Джойсу.

Разговоры о том, что Джойс – это писатель для писателей на первом русском Bloomsday обнаружили свою полную несостоятельность. Писателей тогда в Дом писателей пришло на удивление мало. Могу даже точно сказать, сколько именно: на сцене (в президиуме, так сказать) – Виктор Ерофеев и Сергей Есин. В зале (публика, стало быть) тоже двое – Александр Иванченко и Владимир Кравченко. Конечно, всех писателей я в лицо не знаю, но все-таки…

Первым выступал Вик. Ерофеев, по-доброму вспомнивший о женщине с ее менструацией из 18-й главы бессмертного романа. Он отметил, что Джойс по-хорошему наивен, и подчеркнул, что наши постмодернисты уже не могут быть столь же (sic!) простодушными. Посетовав на то, что русский мужик по-прежнему несет с базара «мещанское чтиво» вместо Джойса (хотя и наивного, но все-таки), мэтр по-английски соскочил, полагая, видимо, что ничего более интересного в этом зале уже не услышишь. (далее…)

Максим Кантор. Красный свет. М.: АСТ, 2013. 608 стр.

«Красный свет» — большая книга, которую не все прочтут, но большинство обсудит. С которой все известно заранее – она в финалах ведущих литературных премий, но первое место ей дать поостерегутся; вспыхнут полемики… А что вы хотели, если книга неудобна по содержанию так же, как неудобна по формату для чтения в метро? Если это настоящий роман идей, по отсутствию которого плачут наши литературные идеологи, но к появлению которого отнюдь не готовы? Из относительно недавнего что-то похожее пытался сделать в «ЖД» Быков, но потонул в банальной невнятице, давно пытается сделать Проханов, но воспаряет в психоделические небеса сатиры. Хотя бы «Благоволительниц» Литтелла на безрыбье перевели.

Интриги в окружении Гитлера и сталинские процессы, сегодняшние либералы и простые солдаты Великой Отечественной войны (с обеих сторон линии фронта), московский воришка и Хайдеггер, социализм и капитализм – для пересказа сюжета можно с тем же успехом прочесть аннотацию или сказать, что главным героем тут — история. Вернее, ее восприятие – с ним Кантор дискутирует наиболее ожесточенно. Штампы, зашоренность, клише – против них брошены танковые дивизии и партизанские отряды «Красного света», здесь интрига, сюжет и даже главный герой. У которого есть и два воплощения, современные эринии, спущенные на Клио: Эрнст Ханфштенгель, пресс-секретарь нацистов (волей Кантора доживший до наших дней), и Петр Щербатов, следователь, ведущий дело об убийстве водителя одного (и одним?) из лидеров российской оппозиции. (далее…)

В столичном городе М есть улица, которая носит название «Петровский бульвар». На которой стоят дома, а между ними распростерся бульвар. Так что эта улица и вправду бульвар. В отличие от Елисейских полей, на которых об полях никто из французов и иммигрантов, которые тоже французы, слыхом не слыхивал. И видом, тем более, не видывал.

К Петровскому бульвару примыкает масса Колобовских переулков, которые плавно перетекают в Каретные, которые плавно смыкаются с Каретным рядом, плавно вливающегося в Садовое кольцо. За которым скрываются невообразимые дали одной шестой части земного шара. Они есть себе и есть. Ну, и что?

А с другой стороны Каретный Ряд плавно перетекает в Петровку, а там и до Петровских Ворот рукой подать. Если у кого до этого возникнет надобность. И эти самые ворота, которые на самом деле – площадь, начинают собою Петровский бульвар. А венчает его Трубная площадь. Место легендарное, достойное многих романов, но затрагиваемое мною лишь по крайней необходимости, потому что пишу я не роман, а всего лишь рассказ. Об каком-нибудь фрагменте (слух не режет?) столичного города М. Близкого моему сердцу и душе. Что смеется и плачет одновременно. О духовных вершинах и телесных низинах обитателей этого фрагмента.

Столичного города М.

И эта улица и есть Петровский бульвар и вышеназванная его окружающая градосоставляющая действительность.

Поехали. (далее…)

Биография Розанова явственно разделяется на несколько периодов – для некоторых из этих периодов есть даже географическая цезура, другие характерно отчеркнуты иными внешними фактами его жизни, а последний этап оказывается общим для интеллектуальных биографий всех его современников, кому довелось пережить Революцию – в попытках ее осмысления, в старании увязать с предшествующим опытом, переоценить, отвергнуть или парадоксальным образом утвердить прежние представления, ожидания, надежды и страхи.

Впрочем, в биографии Розанова есть другой, заслуживающий внимания момент: сама по себе, в кратком изложении, она достаточно обыкновенна и совершенно не интересна – во всяком случае не более интересна, чем биография любого другого успешного и достаточно знаменитого журналиста. Но он сумел сделать ее предметом завораживающего интереса – тем, что влечет к нему значительную часть его читателей, если не большинство: для них интересно не столько, а нередко и вовсе не то, «что» он пишет, сколько он сам, пишущий это – его тексты оказываются способом знакомства с его личностью, увлекающей и завораживающей, вызывающей нежность и едва ли не отвращение. В отечественной интеллектуальной истории не так много лиц, вызывающих столь острые реакции – и еще меньше тех, кто вызывает подобные реакции собой, а не своими утверждениями или отрицаниями. Как правило, это Розанова любят или ненавидят, о нем говорят, а не о его текстах – последние воспринимаются скорее как способ добраться, прикоснуться к нему.

Розанову удалось, по крайней мере, отчасти, добиться того, к чему он стремился практически с первых своих журнальных и газетных публикаций – уничтожить «литературу», перестать быть «литератором», «писателем», «публицистом», явиться публике «без штанов», в одном исподнем: если литература нового времени предполагает фигуру автора, принципиальное разделение текстов на две группы – предназначенные к публичному существованию и соответствующим образом маркированные (что и есть «литература») и другие, адресованные тому или иному (но принципиально допускающему конкретизацию) кругу лиц – начиная от одного (каковым может оказаться сам написавший – как в случае интимного дневника) и вплоть до достаточно широкого (как в случае с дружескими письмами в XIX веке, которые читались, перечитывались, передавались из рук в руки и т.д.). В первом случае фигура пишущего/говорящего качественно отделена от «человека, написавшего этот текст»: только наивное восприятие смешает «автора» и «человека», тогда как то же письмо принципиально предполагает тождественность этих двух позиций: выбирая жанр «публичного письма», тем самым подчеркивают «персональность» отправителя (что не обязательно предполагает наделение подобными характеристиками адресата). (далее…)

В апреле 2013 вышел в свет мультимедийный сборник нью-йоркского поэта, писателя и журналиста Геннадия Кацова «Словосфера». О новой книге беседует с автором американский прозаик, учредитель литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов» Вадим Ярмолинец.

В. Ярмолинец. Насколько я понимаю, «Словосфера» – проект уникальный. То есть стихи об известных художественных произведениях – известны, но вот такого методичного поэтического исследования мировой живописи, которое в конечном итоге оборачивается увесистым томом – такого, кажется, нет. «Словосфере», не исключено, уготовано особое место в мультимедийном искусстве и тут требуется объяснение, а что, собственно, означает – словосфера?

Г. Кацов. Вадим, прежде всего: никакого «методичного поэтического исследования» не было. Я не сочинял в жанре энциклопедии, и то, что периодически входило в сферу моих впечатлений за полтора года написания «Словосферы», отражено в 180 комментариях-посвящениях шедеврам европейского, российского, американского изобразительного искусства. Иными словами, я писал дневник и задумывал его изначально как единый цикл, как некую сферу существования двенадцатистрочных комментариев, которые охватили семь столетий бытования Западного искусства. От Проторенессанса до наших дней, а если перейти на личности: от Джотто ди Бондоне («Поцелуй Иуды», ок. 1305)- до московского художника Александра Джикия («Вивальди», 2012). (далее…)

О композиторе, который тискал романы на зоне, и о его книге «Золотое житьё»

Музыку Всеволода Задерацкого (1891-1953) называют «потерянной классикой ХХ века», а самого композитора сравнивают с Шостаковичем. При жизни его сочинения не печатали и не исполняли. Но он всё равно писал — вопреки. И не только музыку, но и прозу, которая и составила книгу «Золотое житьё» (М.: Аграф, 2012, серия «Символы времени» Предисловие В. Задерацкого-младшего ).

Жизнь как роман

Линия его жизни причудлива и извилиста. Из этих извивов мог бы составиться роман, сколь интересный, столь и трагичный. Задерацкий давал уроки музыки цесаревичу Алексею. В Первую мировую войну был офицером царской армии. В Гражданскую — воевал на стороне белых, в Добровольческой армии Деникина.

Увидев однажды, как его боевой товарищ, офицер, методично убивает пленных красноармейцев, выстрелил в него, и, как пишет Задерацкий-младший, «в это же мгновение он понял, что бесповоротно потерял шанс сохранить жизнь на своей стороне и бросился бежать на другую сторону, через линию траншей, подчиняясь единственно инстинкту самосохранения».

Оказавшись у красных, едва избежал расстрела. Сам Дзержинский, услышав случайно, как Задерацкий играет на рояле, выдал ему охранную грамоту: «Сохранить жизнь, определить место жительства». Потом одна ученица Задерацкого вспоминала, как у него на рояле – уже в начале 1950-х — стоял бюстик Железного Феликса. «Он спас мне жизнь в роковой момент моей биографии», — говорил композитор.

Именно Задерацкий послужил прототипом Вадима Рощина в романе Алексея Толстого «Хождение по мукам», белого офицера, который переходит на сторону красных Цитата: «Одно время к сестрам ходил очень милый человек, капитан Рощин, откомандированный в Москву для приема снаряжения… Вадим Петрович Рощин молча кланялся. Он был худощавый, с темными невеселыми глазами, с обритым ладным черепом…» (Книга 1 «Сестры»). Действие романа Ал. Толстого благоразумно заканчивается 1920-м годом, и какая судьба ждёт Вадима Рощина – неизвестно. Скорее всего, такая же непростая, как судьба Всеволода Задерацкого. (далее…)

8 мая (27 апреля по ст.ст.) 1766 года родился Василий Львович Пушкин, любимый дядя А. Пушкина.

П. А. Вяземский как-то посетовал:

«Забавность, истинная и сообщительная весёлость очень редко встречаются в нашей литературе. А между тем в русском уме есть чудная жилка шутливости: мы более насмешливы, чем смешливы, преимущественно на письме. Чернила как-то остужают у нас вспышки весёлости».

Где же искать забавность и весёлость?

Последуем совету Вяземского: «Мы всё время держимся крупных чисел, крупных событий, крупных личностей, дроби жизни мы откидываем: но надобно и их принимать в расчёт».

Примем же в расчёт «дроби жизни» – отыщем некрупные, но яркие, типично русские натуры в нашей истории, литературе… И может, найдём в них «истинную и сообщительную весёлость»?

Наш рассказ о Василии Львовиче Пушкине. (далее…)

Ольга Комарова. Грузия: Рассказы. М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 312 с.

В конце 80-х тексты Ольги Комаровой издавал Дмитрий Волчек. Именно он и предварил новый том своей вступительной заметкой, озаглавленной «Мученица». И, кажется, перед нами – тот редчайший случай, когда выбор подобного заголовка абсолютно оправдан и ни в коей мере не является изящной игрой для привлечения читательского внимания. То, что с первых страниц происходит при чтении текстов Комаровой, — это падение в сжатое, душное пространство, в котором человеку отказывает мысль: «Иногда я прямо приказывала себе думать… Но – словно большая круглая опухоль была в голове, и мысль не проникала в то место, где ей положено быть. Я знала, что она есть, что она совсем близко – может быть, даже в волосах – я сжимала голову ладонями и тихо шипела». (далее…)

Странная притягательность у этой книги. Словно волшебный магнит – заманивает в какие-то увитые плющом двери. Сначала вроде бы и незаметные, скучные такие дверки, никакие. Ну еще бы, представьте: начинается повествование с того, что в каком-то, чуть ли не советском литкружке «Лист Х» собираются некие современные писатели, пафосно обсуждающие между алкогольными возлияниями свои книги. Почти сразу хочется бросить читать. А потом – хлоп, и какая-то мягкая, убаюкивающая сила втягивает тебя, и двери открываются.

И происходит это благодаря удивительно легкому, даже старомодному литературному обаянию, уюту. Да, тому самому чарующему романтическому уюту, который так хорошо памятен мне по приключенческим книжкам юности. Помните собрание жюль-верновских ученых из романа «Из пушки на Луну», которые задушевно обсуждали возможности космического перелета за горами бутербродов и морями чая? А романы Уэллса, Беляева? Вот и здесь в атмосфере есть что-то подобное. Я бы сказал – родное, домашнее. Но – в этом-то и странность! Потому что персонажи, описываемые в книге «Театр морд» Романа Богословского – прежде всего в центральной повести «Мешанина» – ужасно неприятные, пустые, даже какие-то зловонные типчики. Самые что ни на есть постмодернистские. То есть как раз представители того безвоздушного литературного направления, которое я, мягко говоря, терпеть никогда не мог. И очень долго не мог понять причину своей нелюбви. В самом деле, талант-то у них – Сорокина, Пелевина и иже с ними – явно имеется, в уме им не откажешь, да и пишут они, в общем, увлекательно. Но – всегда воротило. Почему?

Удивительно, но «Театр морд» как раз на этот вопрос ненавязчиво отвечает. Вернее, подтверждает то, что еще в середине девяностых я для себя ясно определил, и о чем потом часто спорил с коллегами.

Понимаете, в чем дело… (далее…)

Валерий Былинский. Адаптация. – М.: АСТ, 2011. – 607 с.

О романе Валерия Былинского «Адаптация» пишу с опозданием…

Но, во-первых, не написать не могу, а во-вторых, сама книга априори не может быть привязана к временным контекстам и тем более к актуальным трендам. Это как раз тот парадоксальный случай, когда и не определить: то ли роман изрядно опередил своё время, то ли, наоборот, остался в прошлом, погребённый под пластами новых значимых текстов.

«Адаптация» вышла в 2011 году. Попала в лонг-лист «Национального бестселлера» и, по слухам, успела там навести шороху. Небольшого, конечно – этакого шороху-light, – но что сейчас может взорвать не только саму литтусовку, но и причастных к ней? В общем, вышел не скандал, но скандалец.

Два члена жюри вроде как проголосовали за «Адаптацию», дав ей «зелёный свет» в финал, но некто очень влиятельный наложил на такой ход вещей, как могильную плиту, вето: никакого Былинского в финале «Нацбеста». Члены Большого жюри дрогнули и отменили симпатии. Слухи, слухи…

К чему, собственно, я пересказал эту поросшую мхом историю? Да к тому, что по меркам современного литпроцесса резонанс был приличный, но на выходе «Адаптация» прошла незамеченной. (далее…)

Один даос ходил по дорогам, городам и селам и просил милостыню. Останавливался со своей чашкой у каждого дома, и ему бросали денег, крупы и фруктов – кто сколько мог.

Даоса часто замечали за разными странными занятиями. То, усевшись на обочине дороги, принимался он варить себе на обед придорожные камни, то сидел на пустыре и долго перебирал песок, перекладывая одну песчинку за другой из одной кучки в другую. То творил еще какую-нибудь причуду. Те, кто замечал за ним эти странности, только махали рукой – что, мол, взять с него…

Однажды пришел даос в большой город и остановился у богатого дома. В этом доме жил главный городской лекарь. Увидев даоса, просящего подаяние, слуга бросил ему несколько монет, но даос не уходил. Тогда слуга дал ему немного риса. Даос опять не покидал своего места и как будто даже не заметил, что ему что-то дали. Слуга плюнул и заперся в доме, громко хлопнув дверью.

Услышав это, лекарь подозвал слугу и спросил, по какому случаю тот поднял шум. И велел впустить даоса в дом. Даос вошел, и лекарь стал угощать его едой и вином. Даос жадно ел и пил, а потом, не говоря ни слова благодарности, встал и ушел.

«Какой невежливый даос. Хотя бы чудо какое-нибудь сотворил бы для меня», — подумал лекарь.
Вскоре в городе разразилась эпидемия неизвестной болезни, и лекарь с ног сбился, пытаясь вылечить горожан. Люди умирали один за другим, город начал приходить в запустение.

В эти дни странствующий даос снова появился в городе. Сел на главной городской площади и стал во весь голос кричать о том, чтобы ему как можно больше насыпали денег. Горожане посчитали это дикой наглостью – в такой момент да еще и о деньгах! Однако многие все-таки накидали ему в чашу кто сколько мог. Проходил мимо и лекарь. Увидев даоса, он отвернулся и сделал вид, что не заметил его. А даос стал по одной доставать из чаши собранные монеты и бросал их высоко в небо. Взлетев, монеты превращались в птиц и разлетались над городом.

«Вот это транжирство», — недоумевали прохожие, с осуждением и жалостью глядя на обезумевшего, по их мнению, даоса.

Вскоре тут и там люди стали замечать, как птицы, покружив над городом, опускались к домам, где жили больные. Клюнув больного в макушку, птица улетала и растворялась в небе, а больной выздоравливал. Так весь город был исцелен и постепенно опять стал богатым и благополучным. Даос же ушел дальше – бродить по городам и селам и творить странные дела.

«Бэтман Аполло» имеет все шансы сделаться блокбастером, случись хороший бюджет и смелый режиссер

Виктор Пелевин, предвосхитивший многие словесные клише и символы эпохи, не мог, конечно, пройти мимо согбенной фигуры раба на галерах.

В его новом романе «Бэтман Аполло» (М., ЭКСМО, 2013 г.) образ мелькает неоднократно – то в виде малоудачного афоризма («раб на галерах гребет всегда хуже, чем зомби, который думает, что катается на каноэ»), то в водоемах загробного мира (по-вампирски – «лимбо»), где Хароном, вооруженным боевым веслом, поочередно работают провожатый и провожаемый.

Но главный галерный раб, натурально, сам Виктор Олегович, а никакой не Владимир Владимирович. Если на каторге писательских чувств вертеть жернова романов, с гулаговской нормой – по книжному кирпичу в год, неизбежно дойдешь до вампирского молодежного сиквела, как галерные – до ороговевших мозолей.

Трудовые мозоли главный русский писатель и продемонстрировал, по дороге лениво пнув «Сумерки» и сделав Дракулу одним из персонажей альтернативной истории вампиризма (космогония которого тщательно, по-толкиеновски, проработана).

Одиннадцатый роман Пелевина «Бэтман Аполло» — продолжение восьмого «Ампира “В”» (давайте договоримся писать всё русскими литерами, а то однообразные графические приколы Виктора Олеговича, даже мне, старинному его адепту, начинают надоедать). Ну да, «социализм построен, поселим в нем людей» — в первой книге демонстрировалась местами подробная, местами схематичная, на уровне чертежа, архитектура вампирского мира. Потому не особо напрягала и слабоватая фабула по канону «романа воспитания», восторженно воспринимались диагнозы обществу потребления в категориях «гламура» и «дискурса», а непристойный афоризм про «клоунов у пидарасов» (и наоборот), существенно обогатил и объяснил тогдашнюю русскую жизнь. (далее…)