Биография Розанова явственно разделяется на несколько периодов – для некоторых из этих периодов есть даже географическая цезура, другие характерно отчеркнуты иными внешними фактами его жизни, а последний этап оказывается общим для интеллектуальных биографий всех его современников, кому довелось пережить Революцию – в попытках ее осмысления, в старании увязать с предшествующим опытом, переоценить, отвергнуть или парадоксальным образом утвердить прежние представления, ожидания, надежды и страхи.

Впрочем, в биографии Розанова есть другой, заслуживающий внимания момент: сама по себе, в кратком изложении, она достаточно обыкновенна и совершенно не интересна – во всяком случае не более интересна, чем биография любого другого успешного и достаточно знаменитого журналиста. Но он сумел сделать ее предметом завораживающего интереса – тем, что влечет к нему значительную часть его читателей, если не большинство: для них интересно не столько, а нередко и вовсе не то, «что» он пишет, сколько он сам, пишущий это – его тексты оказываются способом знакомства с его личностью, увлекающей и завораживающей, вызывающей нежность и едва ли не отвращение. В отечественной интеллектуальной истории не так много лиц, вызывающих столь острые реакции – и еще меньше тех, кто вызывает подобные реакции собой, а не своими утверждениями или отрицаниями. Как правило, это Розанова любят или ненавидят, о нем говорят, а не о его текстах – последние воспринимаются скорее как способ добраться, прикоснуться к нему.

Розанову удалось, по крайней мере, отчасти, добиться того, к чему он стремился практически с первых своих журнальных и газетных публикаций – уничтожить «литературу», перестать быть «литератором», «писателем», «публицистом», явиться публике «без штанов», в одном исподнем: если литература нового времени предполагает фигуру автора, принципиальное разделение текстов на две группы – предназначенные к публичному существованию и соответствующим образом маркированные (что и есть «литература») и другие, адресованные тому или иному (но принципиально допускающему конкретизацию) кругу лиц – начиная от одного (каковым может оказаться сам написавший – как в случае интимного дневника) и вплоть до достаточно широкого (как в случае с дружескими письмами в XIX веке, которые читались, перечитывались, передавались из рук в руки и т.д.). В первом случае фигура пишущего/говорящего качественно отделена от «человека, написавшего этот текст»: только наивное восприятие смешает «автора» и «человека», тогда как то же письмо принципиально предполагает тождественность этих двух позиций: выбирая жанр «публичного письма», тем самым подчеркивают «персональность» отправителя (что не обязательно предполагает наделение подобными характеристиками адресата). (далее…)

В апреле 2013 вышел в свет мультимедийный сборник нью-йоркского поэта, писателя и журналиста Геннадия Кацова «Словосфера». О новой книге беседует с автором американский прозаик, учредитель литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов» Вадим Ярмолинец.

В. Ярмолинец. Насколько я понимаю, «Словосфера» – проект уникальный. То есть стихи об известных художественных произведениях – известны, но вот такого методичного поэтического исследования мировой живописи, которое в конечном итоге оборачивается увесистым томом – такого, кажется, нет. «Словосфере», не исключено, уготовано особое место в мультимедийном искусстве и тут требуется объяснение, а что, собственно, означает – словосфера?

Г. Кацов. Вадим, прежде всего: никакого «методичного поэтического исследования» не было. Я не сочинял в жанре энциклопедии, и то, что периодически входило в сферу моих впечатлений за полтора года написания «Словосферы», отражено в 180 комментариях-посвящениях шедеврам европейского, российского, американского изобразительного искусства. Иными словами, я писал дневник и задумывал его изначально как единый цикл, как некую сферу существования двенадцатистрочных комментариев, которые охватили семь столетий бытования Западного искусства. От Проторенессанса до наших дней, а если перейти на личности: от Джотто ди Бондоне («Поцелуй Иуды», ок. 1305)- до московского художника Александра Джикия («Вивальди», 2012). (далее…)

О композиторе, который тискал романы на зоне, и о его книге «Золотое житьё»

Музыку Всеволода Задерацкого (1891-1953) называют «потерянной классикой ХХ века», а самого композитора сравнивают с Шостаковичем. При жизни его сочинения не печатали и не исполняли. Но он всё равно писал — вопреки. И не только музыку, но и прозу, которая и составила книгу «Золотое житьё» (М.: Аграф, 2012, серия «Символы времени» Предисловие В. Задерацкого-младшего ).

Жизнь как роман

Линия его жизни причудлива и извилиста. Из этих извивов мог бы составиться роман, сколь интересный, столь и трагичный. Задерацкий давал уроки музыки цесаревичу Алексею. В Первую мировую войну был офицером царской армии. В Гражданскую — воевал на стороне белых, в Добровольческой армии Деникина.

Увидев однажды, как его боевой товарищ, офицер, методично убивает пленных красноармейцев, выстрелил в него, и, как пишет Задерацкий-младший, «в это же мгновение он понял, что бесповоротно потерял шанс сохранить жизнь на своей стороне и бросился бежать на другую сторону, через линию траншей, подчиняясь единственно инстинкту самосохранения».

Оказавшись у красных, едва избежал расстрела. Сам Дзержинский, услышав случайно, как Задерацкий играет на рояле, выдал ему охранную грамоту: «Сохранить жизнь, определить место жительства». Потом одна ученица Задерацкого вспоминала, как у него на рояле – уже в начале 1950-х — стоял бюстик Железного Феликса. «Он спас мне жизнь в роковой момент моей биографии», — говорил композитор.

Именно Задерацкий послужил прототипом Вадима Рощина в романе Алексея Толстого «Хождение по мукам», белого офицера, который переходит на сторону красных Цитата: «Одно время к сестрам ходил очень милый человек, капитан Рощин, откомандированный в Москву для приема снаряжения… Вадим Петрович Рощин молча кланялся. Он был худощавый, с темными невеселыми глазами, с обритым ладным черепом…» (Книга 1 «Сестры»). Действие романа Ал. Толстого благоразумно заканчивается 1920-м годом, и какая судьба ждёт Вадима Рощина – неизвестно. Скорее всего, такая же непростая, как судьба Всеволода Задерацкого. (далее…)

8 мая (27 апреля по ст.ст.) 1766 года родился Василий Львович Пушкин, любимый дядя А. Пушкина.

П. А. Вяземский как-то посетовал:

«Забавность, истинная и сообщительная весёлость очень редко встречаются в нашей литературе. А между тем в русском уме есть чудная жилка шутливости: мы более насмешливы, чем смешливы, преимущественно на письме. Чернила как-то остужают у нас вспышки весёлости».

Где же искать забавность и весёлость?

Последуем совету Вяземского: «Мы всё время держимся крупных чисел, крупных событий, крупных личностей, дроби жизни мы откидываем: но надобно и их принимать в расчёт».

Примем же в расчёт «дроби жизни» – отыщем некрупные, но яркие, типично русские натуры в нашей истории, литературе… И может, найдём в них «истинную и сообщительную весёлость»?

Наш рассказ о Василии Львовиче Пушкине. (далее…)

Ольга Комарова. Грузия: Рассказы. М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 312 с.

В конце 80-х тексты Ольги Комаровой издавал Дмитрий Волчек. Именно он и предварил новый том своей вступительной заметкой, озаглавленной «Мученица». И, кажется, перед нами – тот редчайший случай, когда выбор подобного заголовка абсолютно оправдан и ни в коей мере не является изящной игрой для привлечения читательского внимания. То, что с первых страниц происходит при чтении текстов Комаровой, — это падение в сжатое, душное пространство, в котором человеку отказывает мысль: «Иногда я прямо приказывала себе думать… Но – словно большая круглая опухоль была в голове, и мысль не проникала в то место, где ей положено быть. Я знала, что она есть, что она совсем близко – может быть, даже в волосах – я сжимала голову ладонями и тихо шипела». (далее…)

Странная притягательность у этой книги. Словно волшебный магнит – заманивает в какие-то увитые плющом двери. Сначала вроде бы и незаметные, скучные такие дверки, никакие. Ну еще бы, представьте: начинается повествование с того, что в каком-то, чуть ли не советском литкружке «Лист Х» собираются некие современные писатели, пафосно обсуждающие между алкогольными возлияниями свои книги. Почти сразу хочется бросить читать. А потом – хлоп, и какая-то мягкая, убаюкивающая сила втягивает тебя, и двери открываются.

И происходит это благодаря удивительно легкому, даже старомодному литературному обаянию, уюту. Да, тому самому чарующему романтическому уюту, который так хорошо памятен мне по приключенческим книжкам юности. Помните собрание жюль-верновских ученых из романа «Из пушки на Луну», которые задушевно обсуждали возможности космического перелета за горами бутербродов и морями чая? А романы Уэллса, Беляева? Вот и здесь в атмосфере есть что-то подобное. Я бы сказал – родное, домашнее. Но – в этом-то и странность! Потому что персонажи, описываемые в книге «Театр морд» Романа Богословского – прежде всего в центральной повести «Мешанина» – ужасно неприятные, пустые, даже какие-то зловонные типчики. Самые что ни на есть постмодернистские. То есть как раз представители того безвоздушного литературного направления, которое я, мягко говоря, терпеть никогда не мог. И очень долго не мог понять причину своей нелюбви. В самом деле, талант-то у них – Сорокина, Пелевина и иже с ними – явно имеется, в уме им не откажешь, да и пишут они, в общем, увлекательно. Но – всегда воротило. Почему?

Удивительно, но «Театр морд» как раз на этот вопрос ненавязчиво отвечает. Вернее, подтверждает то, что еще в середине девяностых я для себя ясно определил, и о чем потом часто спорил с коллегами.

Понимаете, в чем дело… (далее…)

Валерий Былинский. Адаптация. – М.: АСТ, 2011. – 607 с.

О романе Валерия Былинского «Адаптация» пишу с опозданием…

Но, во-первых, не написать не могу, а во-вторых, сама книга априори не может быть привязана к временным контекстам и тем более к актуальным трендам. Это как раз тот парадоксальный случай, когда и не определить: то ли роман изрядно опередил своё время, то ли, наоборот, остался в прошлом, погребённый под пластами новых значимых текстов.

«Адаптация» вышла в 2011 году. Попала в лонг-лист «Национального бестселлера» и, по слухам, успела там навести шороху. Небольшого, конечно – этакого шороху-light, – но что сейчас может взорвать не только саму литтусовку, но и причастных к ней? В общем, вышел не скандал, но скандалец.

Два члена жюри вроде как проголосовали за «Адаптацию», дав ей «зелёный свет» в финал, но некто очень влиятельный наложил на такой ход вещей, как могильную плиту, вето: никакого Былинского в финале «Нацбеста». Члены Большого жюри дрогнули и отменили симпатии. Слухи, слухи…

К чему, собственно, я пересказал эту поросшую мхом историю? Да к тому, что по меркам современного литпроцесса резонанс был приличный, но на выходе «Адаптация» прошла незамеченной. (далее…)

Один даос ходил по дорогам, городам и селам и просил милостыню. Останавливался со своей чашкой у каждого дома, и ему бросали денег, крупы и фруктов – кто сколько мог.

Даоса часто замечали за разными странными занятиями. То, усевшись на обочине дороги, принимался он варить себе на обед придорожные камни, то сидел на пустыре и долго перебирал песок, перекладывая одну песчинку за другой из одной кучки в другую. То творил еще какую-нибудь причуду. Те, кто замечал за ним эти странности, только махали рукой – что, мол, взять с него…

Однажды пришел даос в большой город и остановился у богатого дома. В этом доме жил главный городской лекарь. Увидев даоса, просящего подаяние, слуга бросил ему несколько монет, но даос не уходил. Тогда слуга дал ему немного риса. Даос опять не покидал своего места и как будто даже не заметил, что ему что-то дали. Слуга плюнул и заперся в доме, громко хлопнув дверью.

Услышав это, лекарь подозвал слугу и спросил, по какому случаю тот поднял шум. И велел впустить даоса в дом. Даос вошел, и лекарь стал угощать его едой и вином. Даос жадно ел и пил, а потом, не говоря ни слова благодарности, встал и ушел.

«Какой невежливый даос. Хотя бы чудо какое-нибудь сотворил бы для меня», — подумал лекарь.
Вскоре в городе разразилась эпидемия неизвестной болезни, и лекарь с ног сбился, пытаясь вылечить горожан. Люди умирали один за другим, город начал приходить в запустение.

В эти дни странствующий даос снова появился в городе. Сел на главной городской площади и стал во весь голос кричать о том, чтобы ему как можно больше насыпали денег. Горожане посчитали это дикой наглостью – в такой момент да еще и о деньгах! Однако многие все-таки накидали ему в чашу кто сколько мог. Проходил мимо и лекарь. Увидев даоса, он отвернулся и сделал вид, что не заметил его. А даос стал по одной доставать из чаши собранные монеты и бросал их высоко в небо. Взлетев, монеты превращались в птиц и разлетались над городом.

«Вот это транжирство», — недоумевали прохожие, с осуждением и жалостью глядя на обезумевшего, по их мнению, даоса.

Вскоре тут и там люди стали замечать, как птицы, покружив над городом, опускались к домам, где жили больные. Клюнув больного в макушку, птица улетала и растворялась в небе, а больной выздоравливал. Так весь город был исцелен и постепенно опять стал богатым и благополучным. Даос же ушел дальше – бродить по городам и селам и творить странные дела.

«Бэтман Аполло» имеет все шансы сделаться блокбастером, случись хороший бюджет и смелый режиссер

Виктор Пелевин, предвосхитивший многие словесные клише и символы эпохи, не мог, конечно, пройти мимо согбенной фигуры раба на галерах.

В его новом романе «Бэтман Аполло» (М., ЭКСМО, 2013 г.) образ мелькает неоднократно – то в виде малоудачного афоризма («раб на галерах гребет всегда хуже, чем зомби, который думает, что катается на каноэ»), то в водоемах загробного мира (по-вампирски – «лимбо»), где Хароном, вооруженным боевым веслом, поочередно работают провожатый и провожаемый.

Но главный галерный раб, натурально, сам Виктор Олегович, а никакой не Владимир Владимирович. Если на каторге писательских чувств вертеть жернова романов, с гулаговской нормой – по книжному кирпичу в год, неизбежно дойдешь до вампирского молодежного сиквела, как галерные – до ороговевших мозолей.

Трудовые мозоли главный русский писатель и продемонстрировал, по дороге лениво пнув «Сумерки» и сделав Дракулу одним из персонажей альтернативной истории вампиризма (космогония которого тщательно, по-толкиеновски, проработана).

Одиннадцатый роман Пелевина «Бэтман Аполло» — продолжение восьмого «Ампира “В”» (давайте договоримся писать всё русскими литерами, а то однообразные графические приколы Виктора Олеговича, даже мне, старинному его адепту, начинают надоедать). Ну да, «социализм построен, поселим в нем людей» — в первой книге демонстрировалась местами подробная, местами схематичная, на уровне чертежа, архитектура вампирского мира. Потому не особо напрягала и слабоватая фабула по канону «романа воспитания», восторженно воспринимались диагнозы обществу потребления в категориях «гламура» и «дискурса», а непристойный афоризм про «клоунов у пидарасов» (и наоборот), существенно обогатил и объяснил тогдашнюю русскую жизнь. (далее…)

День был никакой, серый. И он, желтый, внутри него.

Это было как выхватить из-под квохчущей курицы еще теплое яйцо. Белое. Сунуть в серый день, и серое в кипяток. Выхватить. Облупить. На ладонь. Разъять.

И белок разляпится двумя парящими желеобразными долями. И там был он.

А она была лиловой. И за ней дома, улицы, небо и птицы в небе, и асфальт под ее ногами — все лиловое. И девочка за ее спиной, которую тащила на длинном лиловом поводке, бежавшая перед ними, еще серая собака — была лиловой.

В алом берете. Это важно.

Это было как опустить лицо в цветущий лиловый цикорий. Дурманно, легко и чихотно.

Она лилово шла ему навстречу, ставя лиловую ногу на еще серую мостовую.

И лиловый мизинец в ее босоножке, из тонких ремешков лиловых, смешно выскочил наружу: розовый, с крохотным ноготком — алым. Это важно.

А между ними все было серое: и город, и небо, и лица людей, и сами люди. Все серое. Без единого цветного пятнышка. Это важно.

Он жёлто ставил ногу на серый асфальт перед ним, и его жёлтые мысли стронцианово плескались по охристым фасадам за его спиной. И толстый, обрюзгший городской голубь, жёлтый, выпорхнул из под его ног и желто уселся на карниз и теперь глупо таращил на него глаз. Цвета лимона. Это важно.

Они шли друг к другу.

Навстречу.

Обычно, в последний момент, люди останавливаются.

А эти не остановились.

Прошли друг сквозь друга. Насквозь. Диффундировали.

Как на уроке химии, когда в колбу с желтым раствором, химичка в девятом, – Александра Филипповна, – вливала лиловый.

И серый получался раствор, никакой.

А он глаз не мог отвести от крохотного, в вырезе ее декольте, прыщика. Алого. Это важно.

А тогда все его атомы и ее атомы, и всякие там ДНК, и цитоплазмы перемешались на миг и снова собрались.

Но не совсем так.

— Пока,- сказала она, не обернувшись.

— Пока,- сказал он, не обернувшись.

И он любил ее до смерти. И она его. И больше они не виделись.

И день был серый всю их оставшуюся жизнь.

Но это неважно.

СПБ-Городсолнца, Москва Моховая 2011год

Чехов и Царь

Чехов никогда не читал царские указы и не смотрел фильмы про царей, и книги о царях не читал, и вообще, мало ими интересовался. А царь не любил Чехова, потому что Гоголя читать смешно, Салтыкова-Щедрина смешно, но злоба берёт, а Чехова читать смешно, но правда, а от этой правды такая тоска скрутит жёсткая, что даже жить не хочется.

Поэтому Чехов и царь друг с другом никогда не разговаривали.

Чехов и больной

Как-то один больной пришёл к Чехову, и говорит, что у него зубы болят, и живот болит, и голова болит, и рёбра болят, и суставы болят, и в глаз темно, и в пальцах слабость.

А фамилия ваша какая? – с готовностью помочь спросил Чехов.

Не скажу, — ответил больной и убежал.

Тогда Чехов плюнул и написал рассказ «Лошадиная фамилия».

Чехов и Горький

У Чехова была слабость. Он, будучи провинциалом, любил других провинциалов и с ними дружил. Потому что и Короленко, и Толстой, и Бунин родились не в Петербурге и не в Москве. А Горький любил читать, женщин и пролетариат, и всё это удачно совмещал. И когда они разговаривали, Чехов признавался в любви к малым городам, к родной грязи и серости, к пустоте и прочим малоприятным вещам. А вот Горький наоборот, с воодушевлением говорил о новом, о том, что скоро грянет буря, дождь пойдёт и всю грязь в канаву истории смоет. Так они и разговаривали. А потом, наговорившись, шли в кабак, напивались и только потом дрались.

Чехов и Толстой

Толстой не любил людей, поэтому жил далеко от них в Ясной поляне. А Чехов, будучи хорошим писателем, иногда любил пообщаться с другими писателями, как бы говоря, что он тоже с ними, и что он от коллектива хороших писателей не отбивается. Во время очередного обеда на стол подали устриц. Чехов с любопытством рассмотрел незнакомые ракушки, даже понюхал одну, и говорит: что это вы за странное блюдо принесли. А Толстой отвечает: ну что вы, Антон Павлович, не узнаёте, это же устрицы. – У меня на них аллергия, — гордо произнёс Чехов. – Ну, как хотите, сказал Толстой, и, сбрызнув лимоном, начал одну за другой их поглощать, пока все не поглотил.

Чехов попил чай и уехал. А Толстой пришёл домой и записал в дневнике: «Какой хороший человек». (далее…)

Я родился мальчиком в родильном доме № 9 Миусской Рощи. Это Москва.

– Мальчик, – сказала санитарка Афросинья Аркадиевна и поправила на моей лодыжке бирку из розовой клеёнки: – Прямо бегемот какой-то, а не мальчик.

На клеёнке чернильным карандашом было написано: «Мальчик: 53см, 3 600 кг».

Меня на такси привезли домой, и положили на чёрный дерматиновый диван, на высокой спинке которого стояло шестнадцать фарфоровых слоников. У самого крупного из слонов были отбиты бивни. (далее…)

Фото: akseny.ru

В начале февраля 2013 года человечество потрясло известие – Папа Римский объявил о своем добровольном отречении от престола. Впрочем, потрясло ли? Ведь речь шла не о новом шоу Мадонны, и не о грандиозной свадьбе Элтона Джона, и не об очередном скандале в семействе Виндзоров. Ну, снял с себя Папа Римский митру. И что? Был один Папа, будет другой Папа. Какая разница? В конце концов, в мире полно других не менее интересных событий. И все бы нечего, да только тревожит одно обстоятельство – предыдущее отречение Папы было совершено почти 600 лет назад. Видимо, у Бенедикта XVI были довольно веские причины отдать перстень рыбака. А народ, как говорят, не проведешь. Весь мир чешет затылки: неужто радикальный поступок Бенедикта вызван гей-скандалами? Неужели Папа ушел, не выдержав прессинга «толерантности». Все может быть. Однако даже у самых толерантных людей известия о гомосексуальных разборках в церковной среде и последовавшей за ними отставкой Папы, наверняка, вызвали хрестоматийный вздох: «Прогнило что-то в датском королевстве».

Но только ли в «Датском королевстве» что-то прогнило? 23 апреля 2012 года Патриарх РПЦ Кирилл выступил с речью, знаменующей начало молебна в защиту веры и поруганных святынь. Это жутковатое выступление было ответом на безобразную, но, по сути, незначительную, глупую и бессмысленную выходку каких-то бездарных, никому неизвестных акционерок. Тысячи людей, часть из которых была облачена в яркие маскарадные костюмы, слушала двадцатиминутную речь Патриарха, похожую на выступление сержанта в школе новобранцев. Глядя сквозь яростный прищур, Кирилл метал молнии гнева в собравшуюся толпу. Да и во весь окружающий мир. И происходило это все на фоне циклопической постройки Храма Христа Спасителя, символизирующего для большинства россиян не величие Православия, а материальное богатство Российской Церкви. Даже малейшего намека на кроткий призыв к смирению, милосердию, доброте и любви к ближнему своему в речи Патриарха не прозвучало. Только всеподавляющая ярость и гнев господень. Церковь в лице Патриарха в тот день выглядела даже не государственной усмирительной рубашкой, а тяжеловестной дубиной, которой «безгрешная» власть лупила нас, грешников. (далее…)

21 марта мир отмечает Всемирный День поэзии.

Суждения о смерти русской поэзии и о последнем великом поэте Иосифе Бродском начали уже было превращаться в банальность, как вдруг со всех сторон заговорили о поэтическом буме начала века. Если раньше спрашивали, кого бы из современных авторов почитать, и приходилось почти стыдливо отсылать к толстым журналам, то теперь уже не спрашивают. Интеллигентный неискушенный читатель уже знает главные имена. И ушедший год эту ситуацию окончательно оформил. Поэзия, дремавшая до того в небольшом герметичном кругу, выплеснулась в широкое публичное пространство.

Модель поэтического взлета начала века действительно работает – будь то Золотой век русской поэзии, Серебряный или нынешний – так сказать, Бронзовый. Взлет и сейчас, и тогда, конечно, скорее количественный, чем качественный: не будем же мы оспаривать величие Тютчева, Фета, Некрасова во второй половине девятнадцатого века или же Ахматовой с Бродским – во второй половине двадцатого. Дело, видимо, не столько в конкретных именах и текстах, сколько в возникающем вдруг всеобщем творческом брожении, в особом воздухе, разливающемся в начале века – как правило, перед грядущими катаклизмами. Поэзия – дело молодых, и молодость века – естественный для нее фон. (далее…)

Поэтическая книга Евгения Чигрина «Погонщик» пахнет «тмином, кардамоном, кориандром и ванилью» – колониальными пряностями. В спектр поэтических запахов современности Чигрин вносит именно колониальный, экзотический аромат. Я не знаю природы этого интереса: диковинные штучки сейчас вряд ли кого удивят, расширение поэтического словаря на самоцель не тянет. Рядом с образцами авангардного минимализма ход со словарем смотрится положительно, хотя меня больше бы обрадовало возвращение к словарю В.Даля, или еще более архаичному – летописному. В этом смысле выигрышно смотрятся стихи Марии Вирхов (1969-2011), поэта из Болгарии, обогатившей русский стих неологизмами, исходящими от старославянского корня – движение вслед за звуком Хлебникова, но не за его идейным масштабом.

Чигрин выбирает более детский путь – многократно опробованный в культуре нового времени – и до сих пор работающий, привлекательный. «Джаботикаба», «гиппогриф», «лагорио», «лангур», «аграфы», «осколки фарфора», «кифарный слог», «телеса таитянских камен», «житель тропиков», «запах чепати», «саподилла в тележке», «желтый Христос»… Другими словами, «у ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки». Красиво? Конечно, красиво. Евгений Рейн замечает, что стихи Чигрина полны “бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами». Не очень понятно, почему эти слова бессмысленны, если соотносятся с конкретными вещами, пусть и в другом климатическом поясе – видимо, их диковинность видится мэтру нонсенсом.  Рейну вторит Кирилл Анкудинов  – «волшебно-сновидческое барокко Евгения Чигрина, закованное в железную постакмеистическую силлаботонику». (далее…)