Поэтическая книга Евгения Чигрина «Погонщик» пахнет «тмином, кардамоном, кориандром и ванилью» – колониальными пряностями. В спектр поэтических запахов современности Чигрин вносит именно колониальный, экзотический аромат. Я не знаю природы этого интереса: диковинные штучки сейчас вряд ли кого удивят, расширение поэтического словаря на самоцель не тянет. Рядом с образцами авангардного минимализма ход со словарем смотрится положительно, хотя меня больше бы обрадовало возвращение к словарю В.Даля, или еще более архаичному – летописному. В этом смысле выигрышно смотрятся стихи Марии Вирхов (1969-2011), поэта из Болгарии, обогатившей русский стих неологизмами, исходящими от старославянского корня – движение вслед за звуком Хлебникова, но не за его идейным масштабом.

Чигрин выбирает более детский путь – многократно опробованный в культуре нового времени – и до сих пор работающий, привлекательный. «Джаботикаба», «гиппогриф», «лагорио», «лангур», «аграфы», «осколки фарфора», «кифарный слог», «телеса таитянских камен», «житель тропиков», «запах чепати», «саподилла в тележке», «желтый Христос»… Другими словами, «у ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки». Красиво? Конечно, красиво. Евгений Рейн замечает, что стихи Чигрина полны “бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами». Не очень понятно, почему эти слова бессмысленны, если соотносятся с конкретными вещами, пусть и в другом климатическом поясе – видимо, их диковинность видится мэтру нонсенсом.  Рейну вторит Кирилл Анкудинов  – «волшебно-сновидческое барокко Евгения Чигрина, закованное в железную постакмеистическую силлаботонику». (далее…)

13 марта 1913 года родился автор Гимна и детских стихов

Фото: Ria.Ru

Сергей Михалков – чуткий уловитель вибраций коллективного бессознательного. Потому и получались у него детские стихи и гимны, басни и листовки — просто, легко, понятно. Его дядя Степа -архетипический образ. Про это точно сказал концептуалист Д.А. Пригов: «Нет, он не сам собой явился / Но его образ жил как ген / И в исторический момент / В Милицанера воплотился».

Да и сам Михалков стал архетипом — единственным из советских писателей, о ком сочинялись анекдоты. Что не обидно, а наоборот, почетно. Самый известный: на вопрос, что это за новый-дepьмовый гимн он написал, Михалков ответил с достоинством: «Может, и дерьмовый, а запоют – встанешь!»

При дворе

Несмотря на дворянское происхождение, Сергей Михалков значительную часть жизни положил на служение тем, кто уничтожал дворянство как класс. Впрочем, предназначение дворянства — не парение в облаках, оно в том, чтобы быть при дворе, то есть служить власти. А царь это, или генсек, или президент – не так уж важно. «Я, гражданин бывшего Советского Союза, бывший советский писатель, Сергей Владимирович Михалков, родился в царской России, в городе Москве 13 марта (28 февраля по ст. ст.) 1913 года. Первые свои шаги сделал в доме № 6 по улице Волхонке, что неподалеку от Кремля», — так начинает он свои мемуары 2006 года. Крестили его в Храме Христа Спасителя, крестным отцом был товарищ министра внутренних дел Джунковский. В восстановленном Храме его и отпели в августе 2009-го. (далее…)

Кэндзабуро Оэ пришел к русским (тогда еще – советским) читателям довольно давно, задолго до получения писателем Нобелевской премии. Первое эссе Оэ появилось в очень популярном тогда журнале «Иностранная литература»¹ в 1965 году, через три года в сборнике новелл японских писателей вышел первый рассказ. В 1972 опять же «Иностранная литература» в двух номерах опубликовала роман «Футбол 1860 года» в переводе Владимира Сергеевича Гривнина. Он в дальнейшем в основном и переводил Оэ – в 80-е годы вышли романы «Объяли меня воды до души моей», «Записки пинчраннера», «Опоздавшая молодёжь», «Игры современников», отдельные рассказы. Книги Оэ выходили большими тиражами и переиздавались. В 1987 году вышел публицистический сборник писателя «Обращаюсь к современникам»², содержащий такие статьи, как «Облик послевоенного поколения», «Эразм ядерного века», «Понуро оглядываясь на послевоенное двадцатипятилетие», «Молодёжь и модель мира», «Японцы атомного века и идентификация» и другие.

В 1990-е наступило затишье – переиздавались вышеупомянутые книги, но из новых переводов увидели свет лишь два: опять же «Иностранная литература» (Оэ, кстати, входит в так называемый Международный совет журнала) опубликовала Нобелевскую речь писателя «Многосмысленностью Японии рождённый» (1995), а также переписку Оэ с Гюнтером Грассом, еще одним популярным в России писателем, «Гюнтер Грасс — Кэндзабуро Оэ. Вчера, полвека тому назад» (1997).

Затем наступила долгая пауза, когда переиздавались предыдущие переводы, но уже не такими тиражами, как в Советском союзе, и чаще всего в сериях наподобие «Классика». В новом веке в России вышел лишь один роман Оэ – «Эхо небес» в 2010 году, в переводе, кстати, с английского языка.

Суммируя, можно сказать, что Оэ в целом повезло с переводами в России – если не с количеством, так уж точно с качеством и сроками. В СССР существовала мощная школа японистов-переводчиков, достойным представителям которой и являлся В.С. Гривнин (он же перевел почти всего Кобо Абэ на русский). Кроме того, существовала очень строгая традиция редакторской, корректорской школ – переводы в Советском союзе были выполнены крайне тщательно. Но о полном благополучии говорить рано, как мы увидим дальше.

Я так долго перечислял эти переводы с датами их изданий, потому что это очень многое может объяснить в рецепции Оэ в нашей стране – ведь, как ни странно, количество переводов объяснялось не только непосредственными художественными качествами прозы и публицистики Оэ, но и исторической, даже экономической ситуацией. (далее…)

По ратушной площади городка Fazano сеньора Розалина ведёт за руку маленького Антонио.

Длинные шнурки его розовых кроссовок волочатся по стёртым плитам.

Как у всех подростков Италии. Он спотыкается.

– Антонио, тебе не мешают шнурки? – кричат прохожие.

– Нет, – отрезает Антонио, – мода.

(Из дневника.)

Итальянцы известные модники. Даже больше, чем можно себе вообразить.

В этом году моден – «фисташковый» и «канареечный».

Я стою на набережной и наблюдаю, как канареечное солнце садится в фисташковое морем. Мода.

– Salve, – говорю я Антонио и Фабио, идущим навстречу.

– Salve, – говорят они и поправляют стоящие воротнички на своих поло: фисташковом и канареечном. И оглаживают гребешок набриолиненных волос и маленькие бородки клинышком. А я рассматриваю, как между их узкими брючками и штиблетами на босу ногу шевелят лапками и таращатся на меня, татуированные на их загорелых щиколотках: саламандра и тритон. Мода.

Нелепо думать, что господь сидит над своей Италией в той самой скучной тунике, шитой серебром и тех, самых золотых сандалиях из буйволовой кожи.

Я задираю голову, но могу разглядеть только носок его модного штиблета. И всё. Очень высоко…

Понятно, что Итальянцы рождаются модными. (далее…)

С какой лёгкостью верят у нас иноземцам…

Пригласили прочитать лекцию о Ломоносове (по книжке «Помощник царям») на Экономико-математической школе, в пансионат «Университетский». Чтобы не было скучно в дороге, позвал своего друга — художника Александра Блинова, – нам нужно было обсудить проекты, а в дороге можно поболтать спокойно. В пути говорили о детских книгах, любимых писателей вспоминали. Мы оба любим Николая Носова – как там у него в начале: «В одном сказочном городе жили коротышки». Знайка знал всё, зато Незнайку знали все – вот это актуально, сейчас важно не то, что ты знаешь, а чтобы тебя знали!

Водитель, жизнерадостный человек из Смоленска, книг не читал и не помнил, но с интересом прислушивался к нашему разговору. Ехали через Кубинку; после неё пошли такие чудесные поля и сосновые леса, что мы забыли о книгах…

В пансионате нам дали номер, в котором кто-то уже оставил свою куртку. Это оказался журналист Панюшкин. Мы заглянули на его лекцию, где было человек сто молодого народу; некоторые сидели в одеялах, потягивали кофе из стаканов с закрытым верхом – такие дают в Макдональдсе. Ребята – студенты и школьники, показались мне резвыми и крупными: у нас на факультет помельче народец приходит – видно, эти экономисты были отборными, прошли какие-то крепкие шлюзы, чтобы сюда попасть. (далее…)

Он умер 60 лет назад, 5 марта 1953 года, но по-прежнему жив

Пишите правду!
И.В. Сталин — советским писателям

Харизма – политическое обаяние вне зависимости от результатов действий. И после смерти харизматик вызывает восторг и поклонение – вплоть до того, что сводит людей с ума. Что подтверждает недавний текст Александра Проханова «Святомученик Иосиф» («Завтра» от 27.01.2013). Назвать Сталина святомучеником можно только в каком-то безумном экстазе. Если Сталин – святомученик, то кто тогда те, кого он убил …

Сталин – красочное сосредоточие и проекция нашего коллективного подсознания. Криэйтор и креатура столь любимой нами азиатчины, феодального жизнеустройства, роковым образом отчужденного от человека. Он манит, влечет, притягивает к себе, как черная дыра.

Без вымысла

Писатели пустились по следу того, кто ушёл, во времена Хрущева, после ХХ съезда КПСС (1956). Главная книга того времени – «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Реперная точка романа – это когда в концлагере эсэсовец объясняет русскому пленному, старому большевику, родство двух систем, ввергая того в смятение: «На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь […]. Сталин многому нас научил. Для социализма в одной стране надо ликвидировать крестьянскую свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал – ликвидировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, — немецкому национальному, социалистическому движению мешает враг – иудейство. И он решил ликвидировать миллионы евреев […]. Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема – Гитлер тоже не задрожал…» Отсюда и пошло уравнивание Сталина и Гитлера – может, не очень корректное, но понятное. Оно стало потом общим местом в словаре антисталинизма.

Сталин предстает в романе преимущественно в размышлениях и разговорах. Из этой мозаики и составляется портрет – читатель узнаёт, что вождь «больше всего не любит самочинных действий», а любит сыр сулугуни. Что «у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы лицо», а зубы плохие, и он уже седой. Что он как-то по-особому пошутил, осеняя себя крестным знамением в разговоре с Черчиллем, и т.д. Запоминаются его чеканные фразы типа: «Науку делать — не мыло варить». (далее…)

О прозе Всеволода Непогодина

Скончалась институция русской литературной редактуры, и дала жизнь целому пласту текстов, которые, будь покойница на боевом посту и в полном здравии, не пошли бы дальше редакционной корзины.

Ныне сей «неформат» публикуется (иногда в «толстяках»), обсуждается – широко и запальчиво, пусть и в узких кругах, попадает в соискательские списки престижных литературных премий.

О мертвой редактуре скажем хорошо, чтобы потом не говорить ничего; интересней разобраться с литературой.

Жанровую природу прозаических текстов молодого одесского писателя Всеволода Непогодина — Generation G и «Французский Бульвар» с ходу обозначить затруднительно. Первую вещь сам автор изящно именует «Говнопоколением» и определяет как «произведение»; она опубликована – в урезанном виде «повести» – в журнале «Нева» (№ 7, 2012 г.). «Французский бульвар» пока существует в рукописном варианте, жанрово автором никак не определен, но зато запущен в широкий читательский оборот – отзывы, регулярно публикуемые в фейсбуке, стилистически напоминают советскую «Книгу жалоб и предложений», правда, в несколько комплиментарном – не ресторанном, а музейном – изводе.

На самом деле, если напечатать оба текста под одной книжной обложкой (а я уверен, что скорее рано, чем поздно это случится), оправданной может оказаться и романная претензия – микс лирического дневника с очерком нравов и экскурсией влюбленного в свой удивительный город гида. Да и забавная амбиция на статус рупора и обличителя поколения зазвучит не так назойливо.

Всеволод – прозаик, безусловно, талантливый, способный ученик авторитетов Бегбедера, Керуака и Лимонова, умеющий «подсадить» читателя на вполне заурядный экшн. Историю 27-летнего нонконформиста (довольно громкое звание для единственного героя непогодинской прозы, но не жалко), покинувшего согбенные ряды офисного планктона и ушедшего в светские обозреватели провинциального глянца, хамоватого – по причине комплексов – одиночки, придумавшего себе несчастную любовь и трагически оборванную дружбу – на фоне прекрасного и ветшающего южного города, полного призраков и знаменитостей. При подобных исходниках естественно оглядываться на первых и оспаривать вторых. (далее…)

Одна нога у него была короче другой. И сухонькая…

Он шёл вдоль набережной, неловко опираясь на сухую ногу и нелепо, по-птичьи, размахивая руками, то терял равновесие, то вдруг находил его. Точно в последний миг его подхватывали под руки…

Все облегченно выдыхали:

– …Ой, ё-моё!

Его так и звали – «Ё-моё», за глаза.

На самом деле, его звали Джованни, и на вид ему было за пятьдесят. С гаком. То ли он уродился такой, то ли сызмальства ему баркасом ногу прищемило, никто и не помнил.

И еще он был с приветом.

– Меня ангел носит, – смеялся Джованни.

– Ну, Ё-моё своего и умотал, – шутили люди.

– Эй, Джованни, пожалел бы хоть Ангела, – кричали они. – Ангел не носильщик. (далее…)

Представим множество разветвленных коридоров, пересекающихся и снова расходящихся в разные стороны. И каждая скрытая вдали ниша – это не лаз наружу и даже не тупик, но всегда – еще один поворот. Представим огромный лабиринт без выхода. Но не в том смысле, что мы просто не можем его найти, а спасительные двери – где-то слишком далеко. Речь идет именно о безвыходном лабиринте, как если бы он замыкался сам на себя. И некто блуждает по нескончаемым коридорам, зная, что никогда отсюда не выберется. Зачем же бродить? Ради процесса. Банальный отклик заранее готов. Что ж, пусть останется такой ответ, хотя бы и за неимением другого. Это процесс в кафкианском смысле – жестокий и мучительный. Но длящийся и неостановимый. Сродни держанию обугленных пальцев над зажигалкой. Когда рука почему-то забывает о естественном рефлексе и не отдергивается. А глаза зачем-то продолжают всматриваться в пятна ожогов.

«иногда» слишком часто.
вовремя потерянное время лучше
проторенных следов.
приступим, загодя перешагнув,
сто раз окрысившись вширь —
в тартарары.

Писать о «Театре яда» невыносимо и стыдно. Невыносимо, потому что это и есть то самое попадание в странный лабиринт, где слова сопротивляются привычным значениям, где каждое из них мутнеет и начинает казаться неподходящим. А стыдно, потому что это нужно было сделать десять, пять, да хотя бы один год назад, когда прочитавший текст мог сходить на выступление и увидеть все своими глазами, а не сейчас, через несколько месяцев после смерти основателя группы, автора текстов и музыки – Яна Никитина. Может быть, единственным оправданием, если здесь вообще можно заводить речь об оправдании, оказывается то, что бесконечный монолог всегда декламировался Никитиным с немыслимой скоростью, и, представлялось, что любая фиксация сегодняшнего этапа не успеет за темпами произносимых слов. Неизбежно пришлось бы упустить то, что успело прозвучать за время, ушедшее на осмысление услышанного. (далее…)

—Плачь! Плачь! Плачь! Он ушел, теперь ты можешь плакать, он не увидит твоих слез. Поплачь, тебе легче будет! Не держи слезы. Послушай, что говорю, — поплачь, и отпустит.

Она стояла передо мной с белым, как полотно, лицом. Словно кто-то выпил из него всю кровь.

—Ну поплачь…

—Ха-ха-ха, — хрипло засмеялась она.

—Это не смешно! Он мог бы купить ожерелье, но пришел сюда, чтобы сделать тебе больно! И он сделал!

—Ха-ха-ха.

—Да, я знаю, каково тебе сейчас. Могу представить. Ты спускаешься с горки, ты не смеешься. Слезы текут из твоих глаз. Он берет ее за руку. А это должна быть твоя рука. Он обнимает ее. А должен обнимать тебя. Но тебя он не любит. А хочешь знать, почему? Да потому, что она — лучше. Она — настоящая, а ты — нет. Вспомни, что он сказал. Она похожа на тебя. Ты, наверное, сейчас спрашиваешь себя, почему он предпочел подделку, когда есть оригинал — ты. Но горькая правда в том, что это она — оригинал, а ты — подделка. Он это понял и ушел от тебя. С ней он будет засыпать и с ней просыпаться, а тебе осталась только боль.

—Ха.

—Не смейся, это не смешно.

—А ты замолчи! Не говори со мной, твои слова удесятеряют мою боль.

—Лучше выплакать ее сразу, чтобы в тебе не осталось ни капельки.

—Нет-нет, только не слезы. Только не слезы.

—Его рука большая и теплая. Твоя ладонь могла бы в ней раствориться. Но держит он за руку не тебя. А ты больше никогда никого не полюбишь. Всю жизнь будешь любить его одного. Ты всю жизнь будешь несчастлива.

—Нет-нет, — мотает головой, отбиваясь от моих слов.

Подходит к шкафу, открывает дверцы, забирается в него, закрывается с той стороны. Из шкафа доносится глухой смех. Вот тварь! Не заплакала! (далее…)

В своей работе «Диссидентство как личный опыт» писал Андрей Синявский: «Отказ от советской идеологии предполагает не только инакомыслие по отношению к этой идеологии, но также разномыслие внутри инакомыслия». Однако ещё важнее, что отказ от советской идеологии предполагал существование в подполье или, иначе, существование подполья – и подпольных идей, с их утопизмом и духовным максимализмом.

Народничество эпохи Успенского и Михайловского кончилось духовно в революционных кружках. А народничество времён Твардовского – в диссидентских. Вот что формулировал революционер, скажем, в лице Троцкого: «Для нас факт остается фактом. Ржаное поле, как оно есть, не приняло интеллигента, как он есть. Социальные условия деревни встали в противоречие с задачами интеллигенции» Точно так же советские диссиденты, с их идеями и подпольем, куда загнаны были мечты о политической свободе, формулировали новые задачи, например, Григорий Померанец: «Интеллигенция есть мера общественных сил — прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу».

И тогда, на рубеже семидесятых, вдруг появляются обращения к власти, казалось, обличающие её, но взывающие к соглашению с ней же: письмо Григория Померанца к XXIII съезду партии, «Письмо руководителям партии и правительства» Сахарова, Турчина, Роя Медведева – и ответное, только уж не от партии, «Письмо вождям Советского Союза» Солженицына. Конечно, выдвигались условия. Главное и общее: прекращение политических преследований, идеологическая перестройка. Всё это уже письма из подполья. Это как бы два плана по отказу КПСС от своей идеологии, в которых заявляются новые исторические цели для страны – а, по сути, ставящие перед выбором: демократические реформы под её руководством – или русское национальное возрождение под её контролем. За подписью Сахарова: «Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в экономической, политической и культурной жизни общества.» Солженицын: «Вы, конечно, не упустите сохранить свою партию как крепкую организацию единопособников и конспиративные от масс («закрытые») свои отдельные совещания. Но расставшись с Идеологией, лишь бы отказалась ваша партия от невыполнимых и ненужных нам задач мирового господства, а исполнила бы национальные задачи». (далее…)

Андрей Левкин. Вена, операционная система (Wien OS). М.: Новое литературное обозрение, 2012. 176 с.

Прошлый год был богат на книги дважды необычные – во-первых, в новом, еще неистоптанном жанре травелога, во-вторых, пытающиеся нащупать, вскрыть что-то новое не только в описываемых городах, но и в рамках заявленного жанра. Я имею в виду прежде всего замечательный «Город заката» Александра Иличевского об Иерусалиме и книгу Андрея Левкина о Вене.

Вена, имперская столица в прошлом, буржуазный тихий город ныне, кажется, должна была бы противиться тому неформальному подходу, что практикует с ней Левкин. Вена скорее благосклонно допустит фундированные научные исследования, солидные тома. Левкин, кстати, цитирует в паре мест основопологающего веноведа Шорске (о нем и других последних исследованиях Вены мне приходилось писать в журнале издательства, выпустившего эту книгу), а саму специфику венского сопротивления прекрасно чувствует, отмечая, в частности: «Им вот что надо было сделать: вернуть себе ощущение венского ценностного вакуума. Потому что, впав в государственное ничтожество после двух мировых, они как-то слишком заросли мясом. Надо было обнулить пространство».

Но это в целом, метафизический призыв. Так же – книга как раз о пространстве и его ощущениях. Своих географических, вкусовых и даже телесных воспоминаний и их утрат. Ведь «все на свете – ах, осталось лишь вздохнуть – было липким от каких-то бесконечных связей, от их переплетения: к середине, даже уже в конце середины жизни они начинали душить, свалявшись в войлок». Книга, надо отдать ей должное и заодно предупредить читателя, который ненароком возомнит тут банальный путеводитель, во многом о поиске того языка, которым оптимально можно выговаривать пространство: «Но тогда проблема: если попадаешь в такие свои, дополнительные ко всему прочему, места, то их надо бы зафиксировать, пусть словами. А это сложно, потому что слова будут связаны с привычной реальностью, а она тогда – как ее ни искажай, описывая, — затянет в себя». (далее…)

Звери в Италии имеют голубые глаза, как Христос – васильковые.

Поэтому, если все звери Италии соберутся вместе и разом посмотрят на Вас, то это будет как Ионическое море на закате. Осенью. Ну, примерно…

Не надо думать, что звери Италии только мычат, блеют, лают, шипят и всё такое… Это не так. Ведь и люди тоже так часто делают.

На самом деле, звери Италии разговаривают, как и люди. Просто их не слышно: ведь итальянцы говорят громче, да ещё отчаянно жестикулируют. А когда те замолкают, то обычно замолкают и звери. Из уважения. И ещё потому, что стоит им начать, как опять какой-нибудь синьор Калабрези тут же вступит и, почитай, всё пропало!

Главные звери Италии – это Глупый Ёж, Хитрая Лиса, Просто Собака и Длинная Змея (длиной до метра). Их изображения я видел во всех соборах Италии. Ну, почти во всех.

И ещё я видел их раздавленными вдоль дорог, когда ездил по Италии на машине. Особенно глупых ежей – понятно почему. (далее…)

К юбилею главного и вечного enfant terrible русской литературы

«Я хочу умереть молодым. Прекратите мою жизнь насильственно, пустите мне кровь, убейте меня, замучайте, изрубите меня на куски! Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы. Лучше в апреле-мае!», — писал Лимонов в «Дневнике неудачника» (1982). Но не станем же мы упрекать его в том, что не умер… Тем более что, не умерев молодым, за лишние годы он создал много интересного..

Destruction & creation

Красочная биография Лимонова известна в подробностях – прежде всего, из его собственных книг. (А что остается неизвестным, так то и неинтересно.) Известны его родители, женщины, друзья, соратники, этапы пути и пр. Известно, как его бросали и предавали. О его юности снят фильм «Русское» (2004) – единственный, кажется, художественный фильм про живущего ныне писателя. А еще есть роман французского писателя Эмманюэля Каррера, который так и называется – «Лимонов» (2011).

Шпана, богема, чужбина, война, тюрьма… «Лимоновской биографии хватило бы и на пять биографий литераторов или политиков – и каждый из них пребывал бы в статусе «живой легенды». Но свою огромную судьбу Лимонов прожил сам, один», — восхищается Захар Прилепин. (далее…)

Накануне юбилея Эдуард получил в подарок свой двойной портрет с Путиным. А литературным персонажем писатель сделался давно. Может, даже раньше, чем был признан живым классиком.

Дареному коню в зубы не смотрят; согласно этому фольклорному принципу в России встретили книгу Эммануэля Каррера «Лимонов» (Ad Marginem; М., 2013 г.)

Сам Эдуард Вениаминович радовался биографии, попавшей в западные бестселлеры, как ребенок, но ребенок, ощутивший холодное дыхание вечности за спиной (впрочем, согласно его мистической теории, только детям и дано понимать это присутствие вечности – близкое и непосредственное).

К новосёлам вечности же было обращено задиристое: «Ну что, Бродский и Солженицын, догнал я вас?!»

Большинство рецензентов приветствовали появление книги, как полученный в подарок французский коньяк в красивой упаковке – радует сам факт презента, а дегустацию и прочий разбор полетов уместно отложить на потом.

Захар Прилепин, один из персонажей «Лимонова» (портретированный Каррером тонко и проницательно, избыточна разве что заискивающая нота) на лесть не купился и попенял Карреру на слабое не столько знание, сколько понимание русских людей и дел. («Русское Дело» — вслед за Лимоновым-новеллистом искажает француз название эмигрантской газеты «Новое русское слово»; впрочем, сам Эдуард Вениаминович не в беллетристике, а мемуарном очерке о Довлатове обозвал «Новый американец» — «Русским американцем» — и это, с учетом еврейских спонсоров НА и довлатовских с ними тёрок, довольно пикантно).

Впрочем, заключает Захар рецензию, опубликованную на «Свободной прессе», наши либералы еще хуже: там, где у Каррера энергия заблуждения, у них – энтропия упертости.

И то верно: настоящая интрига «Лимонова» не в предсказуемом ралли Харьков-Москва-Нью-Йорк-Париж-Москва, не в чередовании войн, постелей, соратников и сокамерников, а в попытке автора разобраться в герое и его стране посредством не западного, а русского национального «всё не так». «Всё не так просто» — смягчает Каррер формулировку, заявляя, насколько этот оборот терпеть не может, и как не получается без него обойтись… (далее…)