Обновления под рубрикой 'Литература':

Joseph Stalin, 1949

          Культ личности забрызган грязью.
          Б.Л. Пастернак

        Сегодня, в свой очередной день рождения, я хочу отдать должное всем тем, кто меня помнит и поминает добрым словом. Прежде всего т.н. либеральной общественности и лично почтальону т. З. Прилепину, доставившему её, так сказать, маляву по адресу, то есть мне. Маляву эту я читаю и перечитываю, в ней много верного, но есть и ошибочные суждения.

        Стержнем современной общественной жизни является классовая борьба. А в ходе этой борьбы каждый класс руководствуется своей идеологией. У буржуазии есть своя идеология – это так называемый либерализм. Идеология гнилая, я думаю.

        Тем более приятно слышать из уст именно либеральной общественности честное и нелицеприятное признание моих заслуг. Но не переусердствуйте. Не люблю лести.

        В то же время кое-где раздаются отдельные голоса: не надо, дескать, кумиропочитания и веры в «вождизм», дело, дескать, не в Сталине, а в общем ходе истории, в провидении и т.п. Но, товарищи и господа, чего стоит этот ход и это провидение без личности?! Вот сказал же великий русский реакционный писатель Ф.М. Достоевский: «Если бы вы знали, как может быть силен один человек!» (далее…)

        Фото: Наталья Михайлова

        Спорят сейчас, кто слил протест. Конечно, вопросов здесь много, как то: был ли сам протест или пока транслировалась лишь его демо-версия, и если был, то не был ли изначально предсказуемо сливаем в силу своей бесцельности и пустоты? Сам по себе выход на улицу большой массы людей пусть и независимо от воли власти, не является протестом. Что нам предложили понимать под протестом? Несогласие с итогами выборов и, собственно, все…

        По мере сжимания этой шагреневой кожи развернулся процесс не привлечения в него новых сил посредством новых идей, а отталкивания. С самого начала пошла ярко выраженная тенденция монополизации протеста, превращения его в клуб избранных с особым фейс-контролем. Клуб этот моментально выродился, оставив своих членов с тавром фриков. (далее…)

        Очередные откровения Льва Пирогова, которые он потом, по своему обыкновению, удалит, а потому зафиксируем их тут. В своем Фейсбуке литературный критик признается в том, что ему скучно. Скучно то, чем он занимается уже много лет. Характерное признание.

        p

        Цитата:

        Открыл в отдельной вкладке итоги литературного года от обожаемого Топорова и забыл об этом. Через полчаса наткнулся, поковырял, как остывшие макароны вилкой — и закрыл, не заставив себя начать читать. Не завёлся. Искра не проскочила. Интересно. Виктору Леонидовичу это всё интересно? Или тут чисто профессионализм, ничего личного?

        Российская литература — это очень-очень скучно, по-моему. С одной стороны — педики, жиды и жидовки хороводятся на своих бесконечных одинаково похожих на детский утренник жизнерадостно-бессмысленных мероприятиях. С другой — тайная подспудная Русь. Ворочается, как моль в шубе, вот сейчас как поведёт плечиком молодецким, и та взлетит. Вот только капустку докушает.

        И те, и другие одинаково скучны, глупы, бездарны и предсказуемы. И к тем, и к другим если и затёсывается что-то живое, сразу либо ассимилируется (аннигилируется), либо отторгается. Немногочисленные выжившие (те, кто сделал вид, что ассимилировался, а сам отторгся) скачут резвыми блошками и всем нравятся. Это — первый план, те, кто войдут в историю. Но значит ли это, что они интереснее?

        Ну, в общем, да. Но не настолько же.

        После нового года проект «Неудобная литература» возобновит свою работу. Будем публиковать один очень хороший роман. Конечно же, Лев Пирогов никак не отреагирует на эту публикацию, продолжив лелеять свою вселенскую скуку. Но мы к этому уже привыкли, ведь тексты неудобной литературы недостаточно скучны, чтобы читать их и писать о них.

        _____

        КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

        ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
        СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
        ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
        ВАЛЕРИЯ НАРБИКОВА «СКВОЗЬ»
        ВСЕ книги проекта Неудобная литература

        Авторский шарж

        Ослы

        Ночью в Италии, если задрать голову, то увидишь – Бог знает что.

        И ещё звёзды.

        Это знают даже астрономы.

        Знают и соседские ослы: Чико и Фемина. Что означает «мальчик» и «девочка». У ослов. Они только что вылакали до дна большую лужу под старой оливой. Лужу после дождя, нагнанного из Африки щекастым «Широкко», полную тех самых звёзд и – Бог знает чего. И теперь стоят счастливые – отфыркиваются и чихают.

        Знает и старый сеньор Чезарио, что сейчас бежит к ним, размахивая руками, и орёт как оглашенный: «Чёртовы вы ослы! Вот нахватаетесь из лужи – Бог знает чего, а ветеринар больших денег стоит…»

        Он задирает голову и, сотрясая молитвенно сложенными руками, выискивает что-то в звёздном месиве: «О, Mio, Dio! Хоть ты надоумь этих ослов…» – и вздыхает, и трёт глаза: то ли от попавшей туда соринки, то ли от невыносимого сияния всех этих звёзд. То ли Бог знает от чего. (далее…)

        Петр Калитин. Фото автора

        Тут, по случаю, выпала мне высокая историческая миссия участвовать в очередном заседании Клуба метафизического реализма, что вот уже скоро десять лет как регулярно пужает Центральный Дом литераторов своими более чем странными сборищами.

        На этот раз «взыскующим Неведомого» презентовался новый сборник трудов Петра Калитина «Крещёная бездна». Автор – профессор кафедры культурологии Государственного Университета управления, доктор философии (причём – «нормальный доктор», посредством Российской академии наук, а не от разного рода сомнительных общественных «как бы академий»).

        До кучи – Калитин ещё и литературный функционер – член Президиума Московской писательской организации (МГО) Союза писателей России.

        И как у них водится: также ещё и поэт, и прозаик, и эссеист, и критик, и литературовед, и публицист… и прочая, и прочая, и прочая! (далее…)

        Лауреаты третьей Григорьевской премии — Андрей Родионов и Наташа Романова (на равных).
        Наши поздравления.
        Поэтический турнир (в ходе объявления лауреатов в клубе Грибоедов в Санкт-Петербурге состоялся поэтический турнир, — ред.) выиграл Алексей Остудин.
        Поздравим и его.

        Сергей Носов, Виктор Топоров и Андрей Родионов (читает)

        Коротко обо всех участниках третьей Григорьевской премии читайте здесь.

        В Италии созвездия состоят из звёзд, как падре Пио – из добродетелей. Это факт.

        И ещё, созвездия не стадо скучных светлячков, которые в моём детстве обводил указкой нудный лектор в московском Планетарии и мямлил – вот, дети, «Скорпион», а вот «Стрелец»… Хотя ни я, ни мой приятель Пехтерь, сколько ни пялились, большой разницы не видели…

        В Италии – всё не так.

        Там созвездия (от Сверкающего Единорога до Мудрой Саламандры) прогуливаются, плывут по небу (оттуда их и срисовывают в астрономические атласы) и таращатся на тебя, вращая зрачками: и рычат, и мычат, и галдят, и причитают – всё разом. Если прислушаться.

        И если приглядеться, небо напоминает большой бассейн, куда по дури и попрыгали: Толстый Кит с Фонтаном; Жёлтый Жираф с Фиолетовыми Пятнами; Давно Невинная Дева; Тот Самый Центавр; Просто Пёс прыгнул; и Плешивая Гиена; и Даже Кот, который вообще плавать не умеет; и ещё Рыба Летучая; и Гады Морские Всякие; и бог знает кто попрыгал. И теперь нелепо брыкаются ногами, барахтаясь над головой… (далее…)

          — Чем это вы занимаетесь?
          — Мы ищем сокровища.
          — Это такая метафора, означающая поиск чего-то сверхматериального?
          — Нет. Мы ищем сокровища.

          Из мультсериала «South Park»

        Вдыхать аромат майской свежей зелени, лежа на траве. От коленок остаются вмятины, пятки тянутся к солнцу, от локтей тоже ямки в земле. Главное – лежать тихо, чтобы бабушка не заметила. А меня и так как бы и нет. От меня только вмятины в земле, ну еще синий бантик может выдать, но я им не пожертвую, он мой любимый – с мягкими, пушистыми на ощупь белыми горошками. Зато есть жук, он точно есть: он жужжит, меня не видит, он планирует посадку на огромный распустившийся бутон пиона волшебного цвета. Сейчас, сейчас я это поймаю! Как это у меня получалось: нужно прищурить глаза — зеркально-зеленый панцирь жука перемещается по листочкам пиона, ловит солнце и швыряет искры зелени и солнечного аромата прямо в меня. Главное – чтобы бабушка не увидела. От этого всего фейерверка шумно опадает несколько лепестков пиона волшебного цвета. Они такие бархатные и переливаются. Брать пальчиками осторожно, чтобы не помять, рассмотреть в тени, осторожно переместить на солнечные пятна, поднять повыше, ближе к солнцу – покрутить – спрятать в книжку. Конечно, они засохнут, будет уже что-то другое, но все равно сохранить.

        Опустить голову на траву. Понюхать землю. Поковырять ее пальчиком. Посмотреть, как согнулись травинки, а потом выравниваются. Услышать звон пролетающей мухи. Затаиться, когда по дороге проходит бабушка. Закрыть и открыть глаза. Увидеть коробку с сокровищами под кустом. Подтянуть к себе. Открыть. Замереть.

        Сделать вдох, поймать запах сокровищ. Отмереть. (далее…)

        Смотрите, какая непростая мысль. Мещанин – это скучный. Объективно. Что мещанину делать? – Развлекаться экстремами. Например, Джеймсом Бондом или «Сталкером» Тарковского. Развлекаться. То есть, не принимая близко к сердцу.

        Так я упростил мысль 1969 года рождения, мысль Льва Аннинского (ещё и применив для объяснения фильм 1979 года рождения; но ничего, в 1967-м была ограниченная премьера «Андрея Рублёва», и Аннинский мог её видеть и оценить, как и я – эту свободу коней, пасущихся под дождём: да здравствует, мол, естественность!):

        «А может, в этом есть что-то неотвратимое? [В естественной тенденции к омещаниванию людей планеты, призванных, казалось бы, Октябрьской революцией к историческому творчеству, к созданию нового мира, нового общества, небывалого ещё на планете. Что есть скучно для мещанина, не способного на что бы то ни было, если это не является Личной Пользой.] На всех уровнях? На самом [в культуре] низком – где сентиментальные драмы «из жизни обыкновенных людей» где-нибудь на Западе уже прочно выбиты плоской энергичностью Джеймса Бонда, пышностью длинных зрелищных лент, взрывной силой элементарной динамики? На самом высшем уровне – где у нас неистовый в чувствах Тарковский теснит человеколюбивого автора сентиментальной ленты «Жили-были старик со старухой»?» (Искусство нравственное и безнравственное. М., 1969. С. 154). (далее…)

        Бох и порок

        Иллюстрация к книге Натана Дубовицкого «Машинка и Велик», источник: Русский Пионер

        Считается, будто роман Натана Дубовицкого «Машинка и Велик» (gaga-saga, М., Библиотека «Русского Пионера», т. 3) прошел незамеченным.

        И то верно: особенно на фоне прозаического дебюта г-на Дубовицкого – знаменитого «Околоноля», который по выходу открывал ленты политических новостей, рецензировался чрезвычайно широко, а само его название сделалось распространенной идиомой русского языка.

        Общеизвестно, однако, что масштабный медиа-выхлоп диктовался обстоятельствами нелитературными: роман приписывали авторству Владислава Суркова, на момент публикации «Околоноля» – первому замглавы администрации президента и главному идеологу путинского Кремля.

        Расклад, в общем-то, ясен: предполагаемый автор «Околоноля» казался больше своего романа, в то время как «Машинка и Велик» явно крупнее этого самого автора. (далее…)

        За стоимость поездки на Байкал можно объехать всю Европу, и не раз…

        У молодого прозаика Натальи Ключаревой есть давний рассказ «Один день в Раю». Рай – это заброшенная умирающая деревушка, в которой круглый год живет только бабка с козой. Ну и летом несколько человек приезжает. Герой купил там за ящик водки домишко с картой страны на стене. Карта практически истлевшая, достигшая своей поздней осени, когда от нее периодически отлетают сами собой куски: вначале «у России отвалился Дальний Восток», затем пожухлой листвой с дерева Камчатка, потом кусок Таймыра, Якутия, юг Сибири и так далее. В финале рассказа остатки карты падают со стены.

        Сейчас не буду рассуждать о прозрачной символике этого образа. Этот рассказ вспомнился после одного наблюдения, связанного с географическими, политическими и прочими картами. Помню, в детстве эти карты земного шара, но чаще родины, сопровождали повсюду. Карты висели на стенах многих квартир, иногда были там вместо ковра. У меня вообще было ощущение, что они повсеместно. Ее контуры всегда были перед твоими глазами и, подойдя к стене, ты мог посмотреть, например, где находится Бодайдо, о приисках которого пел Высоцкий, или, к примеру, увидеть Свердловск – нынешний Екатеринбург, Петропавловск-Камчатский, в котором радио постоянно передавало, что там полночь, когда у нас день в самом разгаре. (далее…)

        ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

        Геннадий Григорьев

        31. Николай Ребер.

        Живет в Швейцарии; в конкурсе участвует в третий раз. В первый – едва не вышел в финал, во второй – пролетел как фанера над Парижем. Подражает (весьма искусно) все тому же Бродскому, только позднему. Но поэтов без судьбы не бывает. Заключительная строка приводимого стихотворения вполне могла бы послужить ироническим эп
        играфом к позднему Бродскому и – уже безо всякой иронии – к самому Реберу.

        Миро

        На полотне, где женщина и птица,
        отсутствие динамики и не
        мелькают трицепсами велосипедисты
        и радужные блики на воде,
        ни пехотинцы потные с парада,
        ни с кумачами праздничный народ,
        бредущие колоннами на запад,
        обозначая медленный исход.
        Ни тучных стад, ни подлых супостатов,
        ни сказочного роста годовых,
        ни юношей, смущающих ораторов
        размерами первичных половых,
        ни ангелов, спустившихся на землю,
        ни времени, ни снятого с креста
        живого бога, коему не внемлет
        пустыня, на поверхности холста,
        ни п?тли, чтоб взять и удавиться,
        ни двери, чтобы просто выйти вон —
        их нет. Там только женщина и птица,
        и мощное отсутствие всего.

        32. Андрей Родионов.

        Москвич, в третий раз участвует в конкурсе. Внешне страхолюдный и умеренно матерящийся король слэма, из-за чего далеко не каждый замечает, что Андрей на самом деле тонкий и оригинальный лирический поэт. Единственная до сих пор (я читаю по алфавиту) подборка, вызвавшая у меня ощущение «хорошо, но мало».

        я вышел в екатеринбурге
        и вместе в с девочкой своей
        зашел сожрать какой-то бургер
        в сиреневый парк-инн-отель

        здесь в этом пафосном борделе
        в кафе на первом у витрин
        среди люминесцентных белей
        лежал шершаво героин

        и с фотографии так грозно
        как только ты душа могла
        борец со злом евгений ройзман
        взирал из красного угла

        слонялись или же сидели
        в спортивных куртках ребетня
        и я сказал в парк-инн-отеле
        ты выйдешь замуж за меня?
        (далее…)

        Заметки к юбилею Виктора Пелевина (р. 22.11.1962)

        Его первой публикацией была сказочка «Колдун Игнат и люди» (1989). Цитата: «”Чего вам надо, а?” — строго спросил Игнат мужиков. “Вот, — стесняясь и переминаясь с ноги на ногу, отвечали мужики, — убить тебя думаем. Всем миром решили. Мир завсегда колдунов убивает”. – “Мир, мир… — с грустью подумал Игнат, растворяясь в воздухе, — мир сам давно убит своими собственными колдунами”».

        Сквозь границы миров

        Его последняя публикация «S.N.U.F.F», как значится в книге — утопiя (2011). Кто-то может упрекнуть: дескать, у Чака Паланика тоже есть «Snuff». Но это разные снафы! У Поланика просто снаф, обыкновенное «смертельное порно». А у Пелевина аббревиатура с особым смыслом – «Special Newsreel/Universal Feature Film», такое социально-политическое fantasy. Равно как и ГУЛАГ у него не тот, что у Солженицына (и у всех нас), а просто «Gay», «Lesbian», «Animalist» и «Gloomy» (значение символа «U» утеряно в веках), то есть объединение людей с нетрадиционной ориентацией, типа мафии. «Don’t FUCК With the GULAG!» — призывают несогласные, но напрасно.

        Глуми (в отличие от всех известных значений) – это любитель дорогих high tech кукол — то есть резиновых женщин на очень высоком витке развития («Глумак, глумырь, куклоеб, пупарас — называйте меня как хотите»). И самое замечательное в романе – как раз кукла Кая, в которой (кажется) просыпаются реальные человеческие чувства. В общем, симпатичная такая Кая…

        Это не первый симпатичный женский образ у Пелевина. Лисичка-оборотень, носящая провокативное (для русского слуха) имя — А Хули из « Священной книги оборотня» (2005) тоже (даром что лиса!) проявляет вполне человеческие чувства – влюбляется. Правда, — в волка-оборотня, но всё же. Тем более что волк этот, к тому же, генерал ФСБ. Вызывают, безусловно, симпатии, и муха Наташа и ее мама муравьиха Марина — женские персонажи с нелегкой судьбой из «Жизни насекомых» (1993). Да чего там! Даже работники райкома комсомола, сменившие мужской пол на женский и ставшие валютными проститутками («Миттельшпиль», 1991), по-своему трогательны. (далее…)

        Я бы не сказал, что начало было. Я даже не заметил, как всё началось. Была зима, и было не холодно. Декабрь начался с дождя, и город тонул в порывах ветра. Сочетание декабря и предчувствия праздника проигрывало сочетанию дождя и ветра. Ноябрь продолжался.

        И вроде как продолжились осенние настроения.

        В курении нет спасения, зато это шикарное времяпрепровождение, как онанизм или просмотр серии любимого сериала между делом. Отличный способ заполнить паузу. А мы, если честно, и живем, лишь для того, что бы заполнить паузу. Паузу в словах, паузу в движении.

        Мой герой спит на узком диване в большой комнате. Справа от него, за стеной, находится кухня, слева – пустое пространство улицы. Пустое не потому, что нет ни домов, ни дорог, а потому, что в домах никто не живёт, и по дорогам никто не ходит. И если бы не привычный шум — шум движения автомобилей, и тот звуковой городской фон, привычный, и поэтому не заметный, можно было бы сказать, что мой герой живёт один в большом городе, и нет никого, у кого можно было бы стрельнуть спичку, или спросить, который час.

        Город спал мёртвым сном, и мой герой спал в этом городе.

        Большие часы на стене показывали половину пятого утра. (далее…)


        Если бы я умела писать, то сказала бы про обстановку Пустыря. Но, не совсем понятно, каким образом можно говорить постороннему взгляду об обстановке Пустыря, когда сам роман её и выписывает. Обстановка Пустыря начинает расслаиваться: постепенное погружение и провал во всё большую и большую глубину — так, будто проходишь насквозь, не имея опоры или выступа, чтобы смочь задержаться.


        Эти полустертые, тонкие шрамы то исчезали, то вновь проявлялись, и время от времени выступали над землей так, что об них, казалось, можно было споткнуться.

        Первый ракурс смотрения может быть направлен на содержание романа, но здесь снова возникает растерянность в суждении: содержание выписывается текстом, само содержание не имеет единой формы определения. Если учесть, что само содержание — это и есть текст, — то речь следует вести о тексте. Но каким образом можно вести речь о тексте: здесь уже возникает перечащий вопрос тавтологии. Интерпретировать уже сказанное в выражение прочтения. Но прочтение не содержит той исторической наполненности слова, которая составила выражение читаемого текста, несмотря на то, что пересечение историй замыкается на, казалось бы, одной территории — словесного образа. Текст о тексте. Поговорить о словах: такой ракурс прочтения предполагает сноску к основной линии текста, которая будет восстанавливать Пустырь в его сюжете. (далее…)