Баден-Вюртемберг. Фото: Martin Gommel / Flickr.com

— Почему ты меня не учила немецкому, раз взяла за границу, увезла в Германию? – упрекала её Мурка, — я не могу общаться ни с кем. Немая да и только.

— Животные здесь все немые или полунемые, — оправдывалась Аня, казалось бы ничуть не удивлённая тем, что кошка её вдруг заговорила, она словно бы давно подозревала, что это когда-нибудь случится, — ты знаешь, что и собакам тут делают операции на голосовых связках, подрезают что ли, чтобы не так громко лаяли.

— Да они, скорей, хрипят, — подкорректировала хозяйку Мурка

— Да, да, ты права, — обрадованно заторопилась Аня, — хрипят. Но мне-то ещё хуже. Я ж здесь вроде глухонемой, я же ничего не слышу в немецкой речи, все слова сливаются, живу в каком-то незнакомом гомоне. (далее…)

– ПОЧЕМУ?
Почему именно неопределенность, меня так сильно пугает?
Возможно, я не так выразился?
Хм…
Неопределенность чего…? Наоборот, все определено. Все должно быть таким, каким происходит. Все изменения предопределены.
Любой проигрыш или победа предопределен заранее.
Но кем?
Наверно тем, кто управляет этим всем. Бог или черт.
Создает цепочки маленьких событий, приводящих к очередной вехе твоей предопределенной жизни. Похоже на выбор, но на самом деле таким не является.
И зачем мне знать, что сейчас произойдет, если изменить ничего не смогу?
Значит, неопределенность меня ничуть не пугает. Тогда что же? Чего я так сильно боюсь?
– ЧЕГО Я БОЮСЬ!?

– БЕСПОКОЙСТВО
… все же меньше чем раньше. Значит, получается – развиваюсь. Тайны востока манят все больше. Возникает априорное осознание правильности своих догм. Иду по непроторенной тропе, теряя цель перед собой. Определяю идеи, а потом нахожу их в книге, написанной за тысячи лет до меня. Это как плыть по звездам…

Валентин Фердинандович, скажите, я ведь правильно все делаю?
Ну, да, правильно… он же говорил. (далее…)

ситуативность.

вот в чем все дело.

без впадения в глубокомысленные полемики и идейные посылы.

трах момента. абсолютно бессмысленный и именно по этой причине прекрасный.

проходя мимо, вырвал четыре слова изо рта молодой и страшной, как чумной кот, птушницы.

вырвал и тут же сожрал.

прекрасна чащоба в лучах пьянючего заката.

да, можно и так.

самая большая глупость в написании истины то, что все о ней и так уже знают.

от слишком частых повторений вы похожи на слипшиеся жопы.

смотрю на тебя такого умного и прекрасного. лоснящегося, как тайская шелковая подушка.

и думаю, ведь действительно похож.

на протяжении восьми десятков ему отведенных отказывается от удовольствий, веруя в нечто неосязаемое…

мы — энергия. в одном потоке. как река с разветвлением, образовавшимся из-за камышового острова, появившегося прямо посередине. но как и река, после, дальше все наши рукава стекутся в одно море. в один космос.

и все это понимают и с этим сделать ничего не могут. и даже пытаться бессмысленно.

завтра день рождения.

завтра новый год.

завтра день рождения.

завтра новый год.

завтра день рождения.

завтра новый год.

и что-то между.

что-то приятное на ощупь. что-то приятное на вкус.

остается лишь один путь. придумать вечное. и далее без звука. без движения. без тьмы и света. без всякой видимости. с отсутствием всех ощущений. с отсутствием самого отсутствия. и лишь на веки вечные.

на веки вечные.

таков наш с тобой космос.

да.

23 апреля 1564 года родился Шекспир (по легенде, 23 же апреля он и умер)

Размышляя над «Гамлетом» Шекспира, Александр Аникст отмечал: «Все действие трагедии проходит под знаком тайн. Тайно был убит прежний король, тайно выслеживает Гамлет убийцу, тайно готовит Клавдий расправу над Гамлетом, тайно сговаривается он с Лаэртом. Тайны, тайны, тайны!» Таинственны мотивы поведения Гамлета, загадочен язык трагедии, удивительно ее восприятие в продолжение веков. Действительно, трагедия тайн. «Таинственное постигается не отгадыванием, – утверждал юный Лев Выготский, – а ощущением, переживанием таинственного». Поэтому, всякое восприятие «Гамлета», по его мнению, должно быть переживанием таинственности, иррациональности трагедии, сновидением о Гамлете.

Я никогда не понимал этого вековечного упрека Шекспиру в бездеятельности Гамлета. Все действие трагедии обращается вокруг датского принца, подобно тому, как мироздание вращается вокруг неведомого Демиурга (не случайно юный Выготский экстатически сравнивал «Гамлет» с «мифом, как религиозной (по категории гносеологии) истиной, раскрытой в художественном произведении (трагедии)»). Прямо или косвенно именно Гамлет решает судьбы действующих персонажей пьесы, включая и свою собственную судьбу (ведь он предчувствует свою смерть перед поединком с Лаэртом; он может отказаться от схватки, но не делает этого). (далее…)

Не трогайте регулятор веры,
вообще отойдите от гроба,
оставьте в покое.
Дайте дослушать, как погасает
в бесплотном театре заката
бесплатное море, полотна Европы, бесплатное поле,
за семь шекелей пыльная Яффа
и Ялта в вечерних огнях –
пересадка на Галлиполи.
А. Грицман

История, точнее – история, с которой мы соприкасаемся, похожа на засоренный клозет. Промываешь его, промываешь, а дерьмо всё равно всплывает наверх.
Гюнтер Грасс, «Траектория краба»

Дедушка умирал.

Пашка на цыпочках курсировал мимо дедовой комнаты, притормаживал, шёл дальше, притормаживал, становился, задевая ухом косяк, вслушиваясь, опять уходил, вновь возвращался, брался за ручку двери, озираясь, боясь чего-то, и… Из-за двери доносилось гулко, хрипло:

– Па-а-ша-а.

Это хрипит оттуда «дедо», сипло, надсадно; но без мамы навещать дедуню нельзя, и мальчик делал ноги. Убегал в свою комнату, бросался лицом в подушку и ревел, выл нескромно, ломающимся голосом, невыносимо, не по-детски – дедо был для него всем. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Двадцатилетний, отслуживший в армии связистом студент Павел Сунцов был критически настроенным человеком, как впрочем и всё его «посткризисное» поколение. Да, острое, неприятное слово «кризис» стало звучать часто, порой нивелируясь, сливаясь с просто «жизнью». Жить в кризис стало нормой – выдюжившие в кризис готовились к очередным общественным припадкам как к событийной норме; изречения в стиле «апокалипсис» веселили богатых и абсолютно не волновали бедных, ведь бедные с каждым послекризисным годом обретались лучше и лучше, что отражалось в позабытых с советских времён панегириках власти самой себе.

В тот приснопамятный дефолт девяносто восьмого года у Павла Сунцова умер дед – это он отчетливо помнил последующее время своего взросления, лакмусом соотнося своё становление с бытиём до смерти деда и после, советуясь с ним в воображении, споря, даже неистово споря порой до тошноты, до опупения. Родители, слава богу, здоровы, веселы и бодры, хотя, конечно, так лишь принято говорить – родители заметно сдали, что греха таить, просто Пашка это увидел только сейчас, когда «стал на рельсы», оправился и поднял голову. Был он студентом политеха, подрабатывал в ночном клубе ди-джеем, дружил, даже можно сказать, горячо дружил с девочкой Машей с параллельного курса, что в конечном счёте привело к расставанию с родительским домом и переселением в съёмную квартиру. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Приняв биржевые правила игры и получив главный урок пролетевшего секундой года – «Прочь гуманизм!» – Пашкина компания набрала обороты, можно сказать, заматерела. У Павла Владимировича Сунцова с друзьями-партнёрами вполне так отчётливо нарисовалась небольшая фирмочка с представительством, арендованным в центре города, начала появляться постоянная клиентура, организовались кое-какие активы в виде пакетов акций ликвидных предприятий; бережно, постепенно откладывались рублики на покупку долей реального сектора в пику виртуальному – в общем, инвестиционную политику компании можно было бы назвать оправданной и перспективной, не случись вдруг одного «но», не связанного ни с Рокфеллерами, ни с Ротшильдами. (далее…)

Фото: Flickr/com/fourme

Родившись, Ветер порвал паутину, сплетенную семиногим Пауком. Ветер рождался головой вперед, теменем разрывал паутину из нитей, вынутых Пауком из капроновых колготок его матери. Нити порвали кожу, оставив три шрама на лице, два на затылке и по одному – на висках. Не носить Ветру прическу самурая – сразу понял Паук.

Ветер открыл черные глаза с уголками защепленными, как уголки пельменя. Посмотрел на мать в порванных колготках, на Паука с такими же защепленными глазами, как у него, и попросил, чтобы его звали Ветром. (далее…)

плоть есть плоть. что еще?

четыре ноги. вы ж только посмотрите у него сегодня четыре ноги!

знаете кого нам не хватает здесь для полного выноса!?

ангелов! крылатых и всепрощающих, как кнопка reset, бля ангелов!

а для кого сейчас все наши слезы и похоти!?

все для ангелов.

и тут вся наша огромная толпа понимает значение его слов. и тьма над нашими головами рассеивается и все мы в ласковом ванильном свете воздаем руки к небу и тянем свое такое святое аааааааа-а-а-а…

и вот они наши ангелы. спускаются прямо к нам. кто с арфой и поет, кто без и молча созерцает.

и вот они уже на земле, среди нас, в своих прозрачных слепяще-белых накидках, а кто и вовсе без.

и все так призывно поводят бедрами.

и огромное лицо господа, как и полагается с седой бородой и слегка вьющимися волосами миловидно улыбается, глядя на дикую нашу оргию здесь внизу.

плоть есть плоть.

и ангелы убираются прочь, стыдливо прикрываясь поднятыми из пыли обрывками своих святых сорочек.

так и было. а мы захлебывались в собственных слюнях и молча надеясь на будущие встречи провожали взглядом их одна за одной отлетающие к небесам красные от нашей любви задницы.

поддержи веру в нас, господи.

пошли ангелов в помощь агнцам преданным.

сделай, как делал не раз, ибо плоть есть плоть, господи.

Памяти А.П.

Галина Васильевна Ножкина развелась с мужем, и вернулась в свою старую квартиру, которую оставила дочери Ане. Она была рада, что не выписалась тогда.
Теперь у Галины Васильевны были с дочерью особые, посмертные отношения. Она устроила в квартире музей, куда приходит много людей посмотреть уцелевшие Анины работы и рисунки.

*

Бритую голову остужал весенний ветер, а она быстро шагала, прижав к себе сумку с пачкой сигарет и письмом-вызовом в психдиспансер, решительно сворачивая в первый попадавшийся на пути переулок, и так – до следующего поворота. В движении не таким противно-острым было ощущение загрудинной тяжести. В парикмахерской она еле высидела, пока мастерица обривала ей голову и от боли даже схватилась за грудь. На немой вопрос встретившейся с ней глазами в зеркале парикмахерши, вымученно улыбнувшись вдруг ответила: «Душа болит». (далее…)

В кармане белого халата парикмахера они очутились одновременно – новые филировочные ножницы и такая же, прямо из магазина, металлическая расчёска.

Если бы такое случилось между мужчиной и женщиной, то о них бы сказали, что это «любовь с первого взгляда», «солнечный удар»…

Они не просто прониклись симпатией друг к другу, они, как оказалось, существовать один без другого не могли! (далее…)

О книге Игоря Сухих «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа» (издательство «Время»)

Книга Игоря Сухих начинается с размышлений о жанре: документальных хроник. Он был освоен, а книги Вересаева – ну на них воспитывался читатель и ни в одном поколении. Продолжение – интересно само по себе. Но что в этом жанре не появлялось новых книг сказать всё же нельзя. К нему обращался Игорь Волгин, и у него есть замечательная книга: «»Родиться в России», Достоевский и современники: жизнь в документах». Сухих не упоминает о ней, но, в общем, у его книги другой герой – и, конечно, своя идея.

Чехова в наше время не открывают для читателя – обнажают. Мало кого постарались так оголить.

Сухих верен самому Чехову и передаёт читателю его же интонацию. Точность предельная, никакой фальши, пошлости. Сам же Чехов – в том, что пишет – так честен. Это рассказ его о самом себе. То есть в какой-то момент создаётся такое странное ощущение, что читаешь его же воспоминания, если бы они могли быть написаны. Небольшой роман о самом себе. Большой бы, действительно, ему опротивел. Биографический монтаж собирается всё же по темам. Внутри каждой реальная драма – и его, Чехова, но и самых близких ему людей. Это всё же драма, то есть я не вижу в этой книги никаких «сюжетов». Документальная хроника драматична сама по себе, в этом, по-моему, её свойство, но создать такое пространство можно, только очень многое чувствуя и понимая. Это напряжение – и мысли, и душевное – передаётся читателю усилием мысли и души автора. Жизнь в документах – это другое… Нет, это человеческий документ.

Чехов увидел жизнь обыкновенной. Обыкновенно всё, даже смерть. Но он и осветил её обыкновенным светом. Этот луч света упал между двумя исполинскими тенями – Толстым и Достоевским. Это путь. Вот он пишет своей сестре, указывая на него так спокойно, касаясь лишь отдельного родного человека: «Надо только по мере сил исполнять свой долг – и больше ничего».

Многое, что читаешь, хочется запомнить, помнить. Что-то даже всю жизнь, как это: «Если Бога нет, надо жить так, будто он есть».

«Берясь за вилку, мы уже совершаем акт по организации своего бытия» – с этим выска­зыванием американского писателя Джонатана Сафрана Фоера хочется согласиться на все сто. Особенно после выхода его книги «Мясо. Eating animals», которую не стоит читать во время еды.

Определить жанр новой книги романиста Дж. С. Фоера нелегко. Автор рассуждает об амери­канском стиле потребления, черпая материал из истории собственной семьи и еврейских традиций. Пишет об экономических, научных и экологических проблемах мясной промышленности развитых стран, обращаясь к личному опыту людей, причаст­ных к разведению, приготовлению и поеданию животных. Книга «Мясо. Eating animals» эмоциональна и неудобоварима, вызывает чувство вины и страх. Фоер не просто апеллирует к разуму («Эта книга – продукт огром­ного числа исследований, она строго объективна, как и должна быть любая честная работа журналиста») и эмоциям читателя («Что означает последний крик курицы? Боль? А что означает боль?»). Он бьет чуть выше пояса – прямо в желудок, вызы­вая отвращение к любой пище животного происхождения. (далее…)

2 апреля 1725 года в Венеции родился авантюрист, путешественник и писатель Джакомо Джироламо Казанова

В 1820 году издатель Фридрих-Арнольд Брокгауз получил странную рукопись на французском языке. Это был текст, написанный итальянцем Джакомо Казанова, библиотекарем, служившим в замке Дукс (Богемия) и умершим за 22 года до описываемых событий. Рукопись представляла собой подробнейшие мемуары. Этому тексту была суждена судьба едва ли не более увлекательная и яркая, чем изложенная в тексте биография его автора.

Брокгауз показал рукопись друзьям — известным писателям-романтикам Людвигу Тику и Фридриху Шеллингу. Им жизнеописание пришлось по душе. Судите сами: авантюрист путешествует по Европе, постоянно влюбляется, меняет профессии, крутит интриги и к тому же еще интересно рефлексирует… Это был потенциальный бестселлер.

Текст перевели на немецкий и издали. Получилась – бомба. Вся Европа только и говорила что об увлекательнейших воспоминаниях итальянского похабника. Много спорили («был такой Казанова или не был?»), бранили и плевались («о как безнравственно!»), восторгались («он самый свободный из людей!») и – зачитывались взахлеб. Некоторые всерьез приписывали авторство Стендалю (мол, слишком похоже по стилю). Вскоре, однако, было доказано, что автор – сам Казанова и никто иной. После этого осталось доказать или опровергнуть, что все написанное в книге – было на самом деле. А задача эта была очень нелегкой. В начале ХХ века фанаты Казановы даже издавали особый журнал, посвященный этому вопросу. Люди месяцами сидели в архивах, пытаясь доказать, что Казанова был исторически точен. Другие преследовали обратную цель: установить, что Казанова всех обманул, попросту выдумав себе красивую биографию. В основном победили в этом споре первые. (далее…)