О сборнике автобиографической прозы Дмитрия Горчева «Поиск предназначения»

25 марта 2010 года ушел из жизни писатель и художник Дмитрий Горчев, последний русский эпикуреец, сумевший с чистой совестью вырваться из зверинца под названием «город». «Живи незаметно» – говаривал старик Эпикур. Незаметность Дмитрия Горчева была настолько заметной, что он довольно быстро оброс армией поклонников. Умер Горчев до обиды не вовремя (хотя, можно ли умереть вовремя?), в самом расцвете творческих сил, как говорится «на взлете». Нам же он оставил крепкую, как водка, мужскую прозу, непосредственную и очень остроумную, без кулаков, надуманных конфликтов, нравоучений и спецэффектов. В нашем мире так много деятельных людей, что он уже трещит по швам. Если бы деловые люди ощутили скромное обаяние лени Дмитрия Горчева – жить, пожалуй, стало бы гораздо легче и проще. (далее…)

Фото: YlvaS / Flickr.com

Месяц с неба свесился и в сердце концом колет. Конец острый кожу царапает, рвет. Ой, нет, не кукла я, не восковая, не туда ты, месяц, глядишь, не туда иголку втыкаешь. Не ко мне ты, месяц, наклоняйся, не для меня свечку жги. Не мне рану на груди прижигай-склеивай, не моя она – больно, тебе говорю, обжигаешь! Не кукла я, не восковая, не тебе игрушка, не из свечки я, не сгорю. Не воск это, видишь?

Не меня ты лепил, руки-ноги не мои по частям собирал, не меня водой обдавал – из речки, из черной, из проруби. Не я горела, не я остывала. Не я плавилась, не меня ты в воде остужал. Не мне было горячо-холодно, не я то в огне, то в проруби. Отвернись – не я это, не я!

Гляди, волосы у меня черные. Не длинные, не до пояса, не восковые – не я это. Не в моих волосах звезда, не в моем сердце месяц. Не бей по губам – не кукла я твоя, не восковая. Не ты в моем сердце – острый, узкий, с иголками. Не войдешь ты в него, не вместишься, не оцарапаешь, острыми краями не изорвешь. Не потеку я, как речка черная, ни кровью, ни воском, ни водой. И серпом ты не по моей шее, не по моей. И над прорубью – не я это, не я! Волосы у меня черные, а воск из глаз не потечет, черная вода не польется. Не речка у меня в глазах, не ночь и не ты.

Ой, больно, не коли, иголки не втыкай. Ни в сердце, ни живот, ни в голову. Кровь это, видишь, не воск? Испачкаешься, месяц, красным станешь. В прорубь окунешься, черной водой не отмоешься. Холодно тебе будет в речке, в проруби, студено, а на небе красным жаром загоришься. Моим жаром, не воском обожжешься. Сгоришь совсем, из речки не выплывешь. А слова мои острые – иголки. Полетят в тебя, исколют, изрешетят, не кукла я, не восковая, не смолчу.

Наполняйся, месяц, четвертинкой-половинкой, становись круглым. Катись по небу – от меня. За волосы меня не тяни, ко мне не наклоняйся, в глаза не заглядывай, в сердце не коли. Катись, месяц, катись до свечки, до жара. Плавься, месяц, над свечой гори, красней и в речку и в прорубь. Ау, месяц! Не я это над прорубью, не я!

Зинаиде Андреевне Тарховой
и
Тимофею Александровичу Сивак

Руки у бабушки – золотые: как сейчас вижу их – за рукоделием; как сейчас ощущаю запах ее пирожков с вишней, вкус домашнего яблочного вина.

Раньше яблок много было. Каждому появившемуся на свет внуку сажал на даче дед яблоню: мельбу, богатырь, антоновку, шафран… Моя мельба каждый год расцветала красноватыми, пухлыми, будто грудка снегиря, плодами.

Сам дед родился через два года после Первой русской революции в Киевской губернии, в семье батрачившего сапожника. Из-за участия в восстании тысяча девятьсот пятого года на Дальнем Востоке семья прадеда бежала в Сибирь, скрываясь от преследования. Как писал потом дед в воспоминаниях, причина восстания была банальной: вместо оружия и снарядов на фронт прислали эшелон с иконами, тогда как у японцев были пулеметы и все то, что с легкостью убивает.

Когда же прадед, Александр Тарасович, вернулся из Царской армии в село, священник на церковном сходе объявил 55 призванных человек «изменниками царю-батюшке». После этого в Шаулиху зачастила царская стража, провоцируя среди местных травлю бывших солдат (Сибирь принимала всех «бывших»: немытая Россия мигрировала).

Село Камышено Новосибирской губернии в 10-х годах ушедшего столетия обрисовывало, само того не желая, типичную картину поселения бедных: степь да степь кругом, домик 5х6 аршин, а в печи вместо дров – солома и навоз. И так до 29-го года.

Прабабка, Мария Федоровна, растила пятерых. Знаю о ней только то, что была она прачкой у кулаков – тех же, на которых работал прадед сапожником и шорником. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Вскоре дед мой стал начальником 1-го отделения милиции, и за год до войны ему, наконец-то, дали новую двухкомнатную квартиру на Радищева.

Бабушке 39, а дед получает на четверых – 75… Бабушке всего 39! Она хороша собой, у нее снова длинные волосы – густые, шелковистые. Она смотрится.

Семьдесят пять рублей. Вечная молодость. Ну да, «бедные тоже смеются». (далее…)

21 марта (9 по старому стилю) 1839 года родился русский композитор Модест Петрович Мусоргский. В биографической заметке Мусоргский писал «сын старинной русской семьи», «боярин». И действительно, род Мусоргских идет от Рюрика (Рюриковичи — Монастыревы — Мусоргские — Мусорские), правильное написание Мусоргский восстановил уже сам композитор. Мы публикуем небольшой отрывок из книги Сергея Федякина «Мусоргский», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ. В отрывке рассказано об отце композитора, Петре Алексеевиче, и его деде, Алексее Григорьевиче, а так же о мистике, связанной с датами рождения и смерти.

В 1880 году, незадолго до смерти, композитор по просьбе иностранного издателя начнет набрасывать «Автобиографию»:

«Модест Мусоргский. Русский композитор. Родился в 1839 году 16 марта…»

Он и сам не подозревал, что появился он на свет неделею раньше. Когда же о нем будут писать другие, неточностей и ошибок будет еще больше. Они будут порождать домыслы, нелепые предположения, превращаться в легенды.<...> (далее…)

рассказ

Photo by doogin/flickr.com

На утренней пробежке у пруда, накрытого рассветным туманом, как матовым стеклом, Обухов упал: сердце сжалось, будто котенок перед резвящейся собакой, и отчаянно прыгнуло. Андрей Петрович очнулся на траве, линялой от росы. Грудь жгло. Обухов попытался вскочить, и его затошнило.

Среди деревьев тенями скользили физкультурники. Напротив Андрей Петровича присела женщина. Обухов представил со стороны: костлявый старик в трусах и кедах добегался до инфаркта, подумал: «все…» – но не мог сосредоточиться на смерти.

Он не мог сосредоточиться на смерти ни в сквере, ни в машине скорой помощи.

Сосед бегун узнал его. Позвали жену… (далее…)

85 лет назад родился писатель, сценарист, драматург Фридрих Горенштейн

Фридрих Горенштейн прибыл в Западный Берлин с женой Инной Прокопец и пятимесячным сыном Даном 24 декабря 1980 года. В корзинке при нём была любимая кошка Кристина, которая жалобно мяукала в аэропорту Тегель, перепуганная длительным перелётом. Он рассказывал потом, что к ним подошла знаменитая супружеская пара: Галина Вишневская и Мстислав Ростропович и попросили разрешения погладить кошку, но Горенштейн ответил отказом. «Вас уже ждут», – сказал Ростропович несговорчивому соотечественнику и указал на человека высокого роста, державшего в руках плакат, на котором крупными буквами выведено: «Горенштейн». Так встретила Немецкая академическая служба своего стипендиата. Семью отвезли на квартиру, находившуюся в ведомстве Академии искусств по адресу Иоганн-Георгштрассе 15. Квартира располагалась на последнем этаже и показалась такой огромной, что подумалось по российской привычке, не коммуналка ли это. Но сомнений никаких не могло быть – огромная меблированная трёхкомнатная квартира предназначалась исключительно для семьи Горенштейна. В честь приезда купили бутылку настоящего французского шампанского и распили её. (далее…)

О книге Ирвина Уэлша «Дерьмо» (Filth) (Москва, АСТ, 2011)

« Ах! К сожалению, Россия очень, очень сильно отстает от Запада… Во всех отношениях»
Из кухонных разговоров

Ирвин Уэлш, одутловатый мужлан с умными глазами на лице дегенерата, похожий на футбольного головореза джентльмен в футболке с надписью «Боже, спасибо, что я – скотт» (в смысле, шотландец) – самое лучшее опровержение любимого мифа российской либеральной интеллигенции. Не он сам, конечно, а его великолепная проза. Впрочем, сам автор шедевра «Trainspotting», его судьба тоже не совсем вписываются в каноническое представление о прогрессивном европейском обществе. По факту Уэлш успел посидеть на игле и по слухам в тюрьме. А вот наиболее часто встречающиеся слова в его текстах: паб, экстази, СПИД, гомик, вдуть.

Уэлш – орфей жесткого мужского евроэгоизма и его же могильщик. Его творчество вскрывает нарыв под названием «европейский кризис традиционных ценностей». С другой стороны, никто так, как Уэлш, не сблизил подонков какой-нибудь Ивантеевки и подонков Лейта, пригорода Эдинбурга. Правда, в отличие от наших подонков, гопота Уэлша обладает изощренным артистическим юмором, умеет и любит поговорить о жизни, женщинах и политике, что не мешает им на глазах у читателя довольно быстро превращаться в кучи разлагающихся объедков. (далее…)

при любом наезде на прошлое, долгодремлющий автофокус концентрируется прежде всего на крупных планах. мой автофокус.

моргаю — вдумчиво, глубоко вдавливая глазные яблоки — стряхиваю пыль без запаха и гоню прочь войлочное тепло сна. мягкие тона утреннего солнца, неприцельно — лейкой большого душа, бьющего сквозь увеличенные объективом стебли полевой травы, заставляют улыбнуться отчего-то сразу так хорошо и уютно. понимаю причину, оглядевшись вокруг и не заметив никакого багажа. удостоверившись, что располагаю несколькими планетарными секундами или годами очередного одиночества, отдаюсь теплому шелесту увеличенных в настоящий лес зарослей. падаю на спину, ожидая мягкого приема, предварительно снова закрыв глаза. так и есть — тело погрузилось в мягкий, просеянный триллионами рук гадких наложниц, белый, как снег, песок.

я снова улыбаюсь, и складки на руках старой нищенки вчерашнего дня превращаются в огромные холмы, изрешеченные миллиардами почти одинаковых — округлых форм, чернеющих глубиной рытвин. я, счастливо выкрикивая слова какой-то сумасшедшей отвязной песенки, бегу по холму вверх. поверхность мягкая и безобидная.

скручиваю объектив и далее без всякого инструментария становлюсь всеобъемлющим калейдоскопом. все, что видел когда-то и даже больше — конечно! — гораздо больше! ВСЁ! складывается в абсолютно логичные и прекрасные узоры. я чувствую себя частью этого легкого, как парус, и ни капли не сложного, огромного всеохватывающего организма.

но также есть понимание, откуда это все.

вспышка нестыкуемых стыковок длилась лишь секунды по местным меркам. это я знал. возможно, я и мог бы там остаться, но для этого я был обязан навсегда забыть о первоисточниках. к этому я пока не готов. я точно знаю и помню реальные кадры всех этих образов. они, как площадки для прыжка в моей голове. каждый образ конечен, но в конце его осознания и полного осмысленного переваривания стоит такая площадка, как трамплин для прыжков в воду — мой трамплин для прыжков в фиолетовый мир фантазий и самых глубоких воспоминаний. в конце концов гигантский калейдоскоп — казалось бы, целый мир со своими песочными часами — в итоге станет лишь новым образом. еще одним дополнительным трамплином.

На самом деле и припомнить-то сложно, когда я в последний раз так долго болел.

Помню, после Америки целый месяц проходил с ужасным кашлем. Он начался еще в Лас-Вегасе, но я не придал этому значения и продолжил курить. Наверное, от сухого климата. Там было действительно жарко и очень сухо. Ты глотал обжигающий воздух и искал небольшие прохладные оазисы для своих легких – вроде небольших отелей, забегаловок или кофеен. Спасали только кондиционеры, которые сдували тебя потоком ледяного воздуха, как только ты входил внутрь. Но это было давно – почти пять лет назад. Время тает на глазах. Теперь тот кашель ко мне вернулся, и я пытаюсь напомнить ему, что в прошлый раз я его победил. Только сейчас он набрался опыта и не отступает. (далее…)

Когда впервые увидела Её в мастерской, невольно остановилась: в упор смотрел/а девочка-мальчик с балетной шеей; взгляд прожёг в секунду. «Сколько?..» – спросила. Мне ответили, но «столько» тогда не было, и взять Её с собой не представлялось возможным.

Все тут же загалдели, отметили косвенное сходство; и эта ещё стрижка… Я махнула рукой; потом, уже на улице, в голову пришла шальная мысль: Она, вот именно Она-то и пишет тексты – в своём, перпендикулярном нашему мирку, мире. (далее…)

А надо? За кем идти? Да и пришло ли время? – вопрос…

«Эсхатологически-хомячковые» переводы

Клиенты дорогих «спа» и антикварных салонов вдруг по-простецки вырядились и дружно двинули «на баррикады», убедив себя и сотни таких же, как они, небедных, что-то прокричать, высказать (чуть не сказал «выс…ть»), срисовав с фейсбука креатив и чванливо отмахнув им перед носом очумевшего от «беспредела» толстяка, только что выползшего из правительственного «мерса». Толстяк, к слову, мне знаком…

Сеется в тлении, восстаёт в нетлении…
Апостол Павел

Твоим шотландцам было не понять,
чем койка отличается от трона.
В своём столетьи белая ворона,
для современников была ты б…ь.
(Из «Сонетов» И. Бродского)

…И, по-пришвински молясь за церковной оградой, усердно шепчу кому-то близкому, внимающему мне откуда-то свысока, и даже не важно, какого он вида, этот кто-то, пусть даже кавказского, лишь бы услыхал:

– Господи, умили сердца!

И «кто-то» спрашивает:

– Ну, пришли хоть к какому-нибудь соглашению?

Другой отвечает:

– Никакого не может быть с ними соглашения и тем более примирения.

Но я всё равно, с надрывом уже, прошу:

– Умили сердца! Господи, помоги всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!

И вновь Пришвин.

– Кто у нас Марат? – спрашивает Михаила Михайловича племянница Соня.

– Ты хочешь, как Шарлотта Корде?

– Да, я хочу, – отвечает восхищённая красными флагами Соня, – кто Марат: Ленин, Троцкий? Кто похож на жабу?

«…Господи, умили сердца! – непрестанно твержу я, отечески желая во славу Божию (с лукавой свербинкой не забывая пастернаковского Гамлета, тонущего во всемирном фарисействе) миновать чашу сию детям нашим, а для себя обратиться к неведомому, но верю, твёрдо верю – настоящему Богу: – Господи, помоги мне всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!»

«Талант – это быт внутреннего свободного человека, это дом свободы» (из дневников Пришвина); талант – когда ты всё понимаешь, помнишь и сопоставляешь, но ни-че-го не знаешь, не ведаешь судьбы… – но, несмотря на искания, и даже кланяясь благочестивому пантеисту Спинозе, осёдлываешь себя любимого, выигрывая вечный бой с самим собой за счастье. И получается, что люди, здесь и сейчас живущие, талантливы всяк по-своему, поскольку они всё видят и слышат и даже пытаются что-то предпринять, каждый на небольшом ответственном участке бытия, значение которого не приуменьшить и не прибавить, потому что в исканиях истинно мы, в нашем собственном здании, в доме сознания-созерцания, ощущения. И как бы следующее ни звучало смехотворно, всё-таки моё «Я» и ничто другое принимает окончательное решение по поводу устойчивости или неустойчивости того, что называется просто жизнью, ведь даже при неопределённых обстоятельствах сущего, например, революционной ситуации, я – и только я – встаю на ту или иную сторону противодействия, а ежели не встану, или что-то мне помешает… – узнаёте себя? – тогда меня «поставят» – и вот тогда кто-то, пусть даже кавказского вида, с удручённой ласковостию скажет, что нами манипулируют. А это не так.

Ловите русских!

Будьте осторожны, когда садитесь на русский пароход, осмотрите каюты, не каплет ли в них, не случалось ли чего с этим пароходом, например, не отвалилось ли дно.
(Из Пришвина)

Знаете, я долгое время торговал антиквариатом. В данной связи спекулятивный оборот сокровенным стал вроде как обыденным делом. Так дошло до торговли жизнью… в гипотетическом контексте, очевидно, но со вполне реальным смысловым наполнением, хм – жизнь, независимо от моих пристрастий, превратилась в ничто, «нечто», в старую мебель, которую можно продать задёшево. …Чёрт, эти мои неугомонные клиенты! – все они чего-то хотят, чего-то требуют: все – от журналиста, купившего ту редкую картину, до бичовки, допивающей утреннюю поллитровку, завёрнутую в замусоленный газетный лист – из открытой тары пить запрещено законом; кстати, вшивая бичовка, приволокшая откуда-то упомянутый раритет, удачно приобретённый писакой, завтракает, пристроившись на ящичке-тырле недалеко от здания Госдумы, – никто не запрещал! – …а с газетной страницы, в поисках вечных смыслов, напряжённо вглядывается в сумрак начавшегося дня фото Юлии Латыниной. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

И как всегда, об искусстве…

Упомянув Франка, мы задели небольшую, но яркую часть ярчайшей плеяды русской философской мысли, зиждущейся, как и аристотелевская поэтика – на философии подражания, так поэтика философии на подражании им: Страхов (исход Золотого века – извращение либо норма?); предсказанное за полвека ранее «крушение» Хомякова (религиозно-философский ренессанс – интеллектуальный пустоцвет либо нравственная измена?); прорвавшийся через дебри марксизма к философии свободы Бердяев (мир – зло? жизнь – творчество?); спиритуалист Лопатин (возрождение всегда возможно!); и далее – метафизическая бесконечность: Киреевский, Несмелов, П. Бакунин, Астафьев, Снегирёв, Дебольский, В. Соловьёв – «смердяков» (по Ильину), Юркевич и т.д. и т.д. и т.д… Молчу о русской науке (Лобачевский, Менделеев), филологии (Афанасьев, Буслаев), молчу о Чаадаеве с его плачем о «золотой посредственности» и уж вовсе не молчу о нашем современнике Н. Ильине; а между ними – бездна великих интеллектуальных побед, заполненная страстью непримиримой духовной борьбы между живыми и мёртвыми за «чистую философию» (неотделимую от национального самосознания), борьбой русской философии за «совершенную действительность» и её трагическое двуединство судьбы и нашего в ней предназначения (по Бакунину); молчу, разумеется, о самозваном «светском богословии», о коем давно уже не молчат люди поумнее меня. (далее…)

Нацедила в миску молока козьего. Поставила у окна в ночь лунную, когда луна полная. Давай, луна, глядись в молоко, умывайся им, белая будешь. И руки раскинула – и не спокойно мне. На луну смотреть не могу – видеть ее не должна. Давай, луна, сама гляди на меня, из миски выплывай, из молока выходи – белая. Мне б слезу в молоко уронить, чтобы солоно тебе было, да не плачется. Мне б завыть на тебя, да ты ж туга на ухо, не услышишь меня. Мне б веревку из себя свить, да не нужна мне она. Мне бы пальцем тебе погрозить, да руки раскинуты – непослушные. И петь не поется мне – голос свой сорвала в причитании, когда криком на тебя кричала, ором орала. Давай, луна, выходи ко мне, забирай, что дала, отдавай, что взяла у меня. Не нужны мне подарки твои, черной кошкою принесенные. Не нужны мне сны твои, лунной ночью виденные. Я тебе говорю – выходи, давай! Я тебя молоком пою, уговариваю. Окунись, давай, будешь белая. Выходи ко мне – забери свое!

Я сейчас возьму, да раскрою себя. Как возьму сейчас, да все выпущу. Чтоб тебе, луна, все вернулося. Чтоб тебе, луна, все аукнулось. Я сейчас возьму слова, им несказанные, да верну их тебе, обманщице. Сны свои, тобой посланные, обмакну в молоко, да тебе пошлю козьим блеяньем. Нацежу в молоко все несбывшееся. А ты пей, луна, — приговариваю. Уноси свое, — уговариваю.

И глазам бы моим не глядеть на тебя, обманщицу. Да ты руки ко мне не тяни, подлая. Не возьму ничего, не упрашивай. Не шепчи ты мне, не поверю я. Да ты пей молоко – угостись, давай. В нем неправда твоя, забирай ее. Я тебе говорю – пей, там яд весь мой.

Не кричи на меня черной кошкою! Не царапай меня, мне не больно уже! Не заплачу я, не дождешься ты. Молоко течет по щекам моим. Молоко не соль, ты не радуйся! И не корчи мне морды козии. Не взгляну на тебя, уходи теперь. Забирай молоко, что недопито. Отнеси к нему, пусть отравится. Поцарапай его, пусть опомнится! Сны пусть выпьет мои, да все скажет мне, что во снах моих он говаривал. Пусть завоет сам на тебя круглую! Да веревкой совьется пусть у ног моих. Я тебе говорю – уходи к нему! Отпускаю тебя, ведьму белую. Миска круглая, в ней полощешься. В молоке, да в яде моем купаешься. А выходишь ко мне – не гляжу на тебя. Ты к нему иди, ждет тебя теперь. Молоко мое не расплескивай, все ему снеси, да еще добавь все, что я пила. Сладких снов ему, но несбыточных. Лунных слов ему, да несказанных. Пусть теперь поймет, каково оно – молоко козие. Пусть узнает он, как тебя слушаться. Пусть глотнет сполна, да еще чуть-чуть. Ты к нему иди, ждет теперь уже.

9 марта 1934 года родился Юрий Гагарин. Мы публикуем фрагмент из книги Льва Данилкина «Юрий Гагарин», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь Замечательных Людей» в 2011 году. В предлагаемом отрывке автор говорит, что такого космонавта могло и не быть, Гагарина хотели отчислить из летного училища.

Если на первом году обучения курсанты осваивали и так знакомый Гагарину по Саратовскому аэроклубу Як-18 (правда, модифицированный — посадка осуществлялась не на хвостовое, а на носовое колесо, соответственно, невысокому пилоту было легче контролировать профиль посадки, а сам самолет не «козлил»), то на втором — реактивный самолет МиГ-15: быстрее, легче, маневреннее и, теоретически, более послушный в управлении. МиГи лучше подходили для выполнения фигур высшего пилотажа, однако это была новая техника, освоение которой было связано с немалым риском. Именно на этом МиГе, по злой иронии судьбы, через 11 лет Гагарин и погибнет; для 1960-х это было уже экстраординарным происшествием. (далее…)