…как она снимает и аккуратно складывает трусики перед тем, как сделать это в первый раз, а он раздвигает ей ноги ботинком; как развлекается в ресторане, засовывая себе кое-куда десертные ложки и как ложки с веселым звоном выпадают, когда она встает; как ушастый садист зажимает ее ремнем на диване с помощью зубастого механизма, и — порет, порет кнутом! О, эти рдеющие под ударами, кровоточащие ягодицы…

Правильнее, конечно, было бы начать по-другому, например, так: Ларс фон Триер снял литературоцентричное кино; читатель как бы слушает аудиокнигу – рассказ нимфоманки Джо и культурологические комментарии приютившего ее Селигмана, а зритель смотрит артхаусное кино; сцены местами едва намечены, а на экране временами даже появляются цифры и шрифт. Правильнее было бы не изменять жанру рецензии. Разыграть, так сказать, «начало Селигмана». Но страшно хочется все же разыграть «начало Джо». С первых же слов соблазнить читателя, чтобы он отправился в кинотеатр или скачал на торрентах. Итак: «Делай, что хочешь». Запретные желания – освобождающий кинофильм – вольная рецензия… «Великое искусство всегда появляется в компании своих мрачных сестер – богохульства и порнографии», – как говрит Джеффри Хартман. Это, конечно, верно не всегда, но в отношении «Нимфоманки», похоже, к месту.

Ларс фон Триер снял действительно великое кино. Он напомнил нам о демоническом сердце природы, которое, по-прежнему, бьется и в нас. Он напомнил нам, что мы состоим, прежде всего, из чувств, и что глубоко в их основании скрыты все те же природные похоть и агрессия. В этом наша трагедия и наша комедия. И признать эти чувства – гораздо честнее, чем прятаться от них за социальные шоры. Не в этом ли целительная сила искусства? Ларс фон Триер являет нам аполлонический закон, посредством которого художник заклинает демонов. Мы принимаем это заклятие как сдерживающую нас эстетическую форму. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Теперь можно вернуться к теме «неудобной литературы». Не так уж редко в рамках проекта «Неудобная литература» мы публиковали на «Переменах» тексты, во многом написанные из Self. Часто именно такие тексты, появившись на свет, первое время выглядят неудобными для устоявшейся культуры, в том числе для традиционной литературной тусовки, которая старается либо вовсе не обращать на них внимания, либо не обращать внимания частично. Так было, например, с романом Валерия Былинского «Адаптация», многие эпизоды которого написаны явно по вдохновению из Self, хотя очень многие места созданы со значительными примесями ложного личностного восприятия. Что и позволило критикам в свое время говорить о том, что роман сырой, недоредактированный, банальный и прочее, а эксперту в области «неудобной литературы» Льву Пирогову (который, собственно, поначалу и дал «Адаптации» дорогу в литературную тусу) в порыве личностного раскаяния воскликнуть о самом себе: «Акелло обосрался!».

Недавно Валерий Былинский в Фейсбуке вывесил цитату из «Адаптации», вот такую:

«На рассвете мы сидим на берегу Сены рядом с седым бродягой, пьем утренний кофе в бумажных стаканчиках из «Макдоналдса». Бродяга похож на Хемингуэя. Мы говорим с ним, не понимая ни слова, о вечности и любви. И мы, и этот старик, и ночные отблески Сены, и танцующие медузы в подвале, и арабы, владельцы медуз, – все это вместе с миром кажется разбросанными в результате какого-то гигантского взрыва слов. Да, именно слов, которые были сложены когда-то вместе и представляли собой идеальную книгу. Книгу, которую в результате жестокого террористического акта однажды взорвали – и слова из нее разлетелись миллиардами осколков по миру. Теперь мы ходим, собираем эти осколки, пытаемся сложить пазл жизни вновь. Кому-то это удается время от времени – и он восстанавливает часть книги. Тогда начинаются революции, войны, болезни, бумы рождаемости, расцветы и закаты искусства, строительство и запустение монастырей, создание и забвение книг. Когда-то, вероятно, пазл полностью восстановят. Но писать тогда ничего уже будет не нужно. Потому что, по сути, все хорошие книги пишутся для того, чтобы преодолевать зло».

И в комментарии в Фейсбуке под этой цитатой уточнил: «Сейчас перечитывал свой старый текст в доке (нужно было для одного дела отрывки найти) и когда наткнулся на этот отрывок, даже не сразу не понял, что это я написал, задело сильно».

Я ответил на этот комментарий Былинского: «Валера, а это и не ты написал. Ты и не ты». И тогда он сказал: «Глеб, ты прав, да, я знаю, конечно. Неудобно тут говорить вроде как о себе, но это правда так и было — я реально не мог поверить, что это я написал».

Я помню, как однажды автор романа «Побег» (известный под псевдонимом Суламиф Мендельсон) сказал мне почти то же самое. Мы как раз готовили «Побег» к публикации в «Неудобной литературе», и он заметил: «Я читаю сейчас этот текст, в целом мне не очень интересно, но некоторые места я перечитываю несколько раз удивленно и даже не понимаю, как я мог вообще такое написать». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Сначала стихотворение полностью.

К другу

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
       Где постоянно жизни счастье?
       Мы область призраков обманчивых прошли,
       Мы пили чашу сладострастья.
      
       Но где минутный шум веселья и пиров?
       В вине потопленные чаши?
       Где мудрость светская сияющих умов?
       Где твой фалерн и розы наши?
      
       Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,
       И место поросло крапивой;
       Но я узнал его; я сердца дань принес
       На прах его красноречивый.
      
       На нем, когда окрест замолкнет шум градской
       И яркий Веспер засияет
       На темном севере, твой друг в тиши ночной
       В душе задумчивость питает.
      
       От самой юности служитель алтарей
       Богини неги и прохлады,
       От пресыщения, от пламенных страстей
       Я сердцу в ней ищу отрады.
      
       Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,
       Венок веселия слагаю
       И часто в горести, в волненьи чувств моих,
       Потупя взоры, восклицаю:
      
       Минуты странники, мы ходим по гробам,
       Все дни утратами считаем,
       На крыльях радости летим к своим друзьям —
       И что ж?.. их урны обнимаем.
      
       Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
       Сияла Лила красотою?
       Благие небеса, казалось, дали ей
       Всё счастье смертной под луною:
      
       Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
       Любви и очи, и ланиты,
       Чело открытое одной из важных муз
       И прелесть девственной хариты.
      
       Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров,
       Ее беседой наслаждался
       И в тихой радости, как путник средь песков,
       Прелестным цветом любовался.
      
       Цветок, увы! исчез, как сладкая мечта!
       Она в страданиях почила
       И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,
       На друге взор остановила.
      
       Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..
       Веселье слезы осушило,
       И тень чистейшую дыханье клеветы
       На лоне мира возмутило.
      
       Так всё здесь суетно в обители сует!
       Приязнь и дружество непрочно!
       Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
       Что вечно чисто, непорочно?
      
       Напрасно вопрошал я опытность веков
       И Клии мрачные скрижали,
       Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
       Они безмолвьем отвечали.
      
       Как в воздухе перо кружится здесь и там,
       Как в вихре тонкий прах летает,
       Как судно без руля стремится по волнам
       И вечно пристани не знает, —
      
       Так ум мой посреди сомнений погибал.
       Все жизни прелести затмились:
       Мой гений в горести светильник погашал,
       И музы светлые сокрылись.
      
       Я с страхом вопросил глас совести моей…
       И мрак исчез, прозрели вежды:
       И вера пролила спасительный елей
       В лампаду чистую надежды.
      
       Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:
       Ногой надежною ступаю
       И, с ризы странника свергая прах и тлен,
       В мир лучший духом возлетаю.
      
       1815

Как видим, Батюшков с первых же строф задает фундаментальный вопрос, который во все времена активировал в человеке начало духовного поиска.

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье?

То есть ставится вопрос о постоянном счастье, о том, что именно на земле по-настоящему прочно и неизменно. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

О том, что Лев Николаевич Толстой был не понаслышке знаком с темой просветления, говорит в его произведениях очень многое. Он неоднократно описывает пробуждение своих персонажей к своей истинной природе — например, в «Войне и мире», в «Анне Карениной». Следы просветления можно обнаружить и в его публицистических работах, и в дневниковых записях. Но нас тут все же интересует больше худлит.

Широко известен хрестоматийный пример пробуждения Андрея Болконского во время Аустерлица: «Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!». Чистая адвайта.

Или вот пробуждается Пьер Безухов: «— Xa, xa, xa! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!.. Xa, xa, xa!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами».

И далее (те, кто хорошо знаком с текстами Толстого, обратят внимание на то, как легко, красиво и плавно вдруг начинает писать Толстой в эти моменты, словно это и не тот неуклюжий и сложносочиненный Толстой, который писал до того): «Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам».

А теперь посмотрим, как Толстой в «Анне Карениной» последовательно описывает процесс пробуждения Константина Левина к своей истинной природе, открытия в нем Self, истинного Я. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

А теперь примеры.

Для начала замечу, что любое произведение (не только искусства, а вообще любое проявленное творение) это проявление Сознания, и в этом смысле создано из Self. Даже и личность (эго, персонаж, ошибочный и ложный образ себя) — тоже творение Self (Муджи называет это творение постоянно меняющимся автопортретом Сознания, который Сознание некоторое время ошибочно принимает за себя, чтобы переживать определенные, иначе недоступные опыты; «ЭГО это модификация Сознания, — говорит он, — но в очень ограниченном проявлении»). Но когда Сознание хочет вернуться к своей изначальной, подлинной природе, хочет вспомнить себя как безграничное, неизменное, вечное, целое, оно берет «за шкирку» художника, наделяет его свойствами творца (или, иначе глядя, позволяет ему отрешиться от восприятия себя как личности и осознавать себя творцом) и «заставляет» создать произведение, написанное в чистом виде (или почти в чистом виде) из Self. Без примесей и заблуждений. Такие творения называют «гениальными», а в особых случаях «священными». Иногда говорят, что их написал Дух Святой (Библия). Но это необязательно священные тексты. В светских произведениях искусства тоже множество таких. И они преобразуют мир (о чем говорилось выше) в не меньшей степени, чем священные. (далее…)

Что такое искусство?

До сих пор нет однозначного ответа, с которым бы согласились единодушно все причастные и интересующиеся. Возможно, потому что и сам вопрос никогда не прояснялся до абсолютной ясности. Что на самом деле хотят узнать задающиеся этим вопросом? Очевидно, что в основе вопроса лежит желание разгадать тайну искусства. Тайну того воздействия, которое оказывают произведения искусства на нашу жизнь. Воздействие есть, и с этим, кажется, никто не спорит. Но в чем же тайна?

Если вглядеться со всем вниманием, то можно заметить, что мотив, заставляющий человека обращаться к произведению искусства, сводится к некоторому недовольству своей ситуацией, то есть, в конечном счете, к простому «бегству от реальности в прекрасные иные миры». Даже если вы пока не согласны с этим утверждением, попробуйте принять его на веру или хотя бы условно согласиться. Позже вам станет ясно, почему это именно так и откуда взялся этот тезис. А пока согласимся, потому что дальше я буду называть того, кто испытывает на себе воздействие произведения искусства, «беглецом». Так что даже если вы считаете, что, воспринимая произведения искусства, вы вовсе не «беглец», а, к примеру, «культурный и образованный человек» или что-то в этом роде, пока что просто имейте в виду, что это не столь важно. Можете даже считать, что «беглец» и «культурный и образованный человек» (или кем бы вы себя ни считали) это синонимы.

Посмотрим внимательно на человека, который только что «прятался от жизни», например, в роман (в картину, в песню, в симфонию, словом, в любое произведение искусства, настоящее произведение, а не в какой-нибудь местечковый сериал, хотя и среди них, наверное, попадаются реальные, — а что такое подлинное произведение искусства, мы и выясним в этом тексте). Достаточно поговорить с таким человеком до «бегства» и потом поговорить с ним же после «бегства», как мы сразу почувствуем разницу: тот, кто «убегал», вернулся преображенным. Если не интеллектуально, то, во всяком случае, энергетически. Ему, например, стало как-то «легче на душе». Как-то «спокойнее». Многие отмечают «очищающий эффект», производимый на них контактом с произведениями искусства. Возможно, правда, что «вернувшийся беглец» наоборот погрузился в депрессию и страдает как никогда сильно (например, часто такое бывает после чтения Достоевского). Но, будем считать, что это те самые катарсические страдания, через которые высвобождаются подавленные энергии. Страдания, влекущие за собой очищение и освобождение. И в этом случае опять же эффект бесспорен. Эффект (перемена, трансформация) есть при любом соприкосновении с подлинным произведением искусства. При условии, что соприкосновение это действительно состоялось, а не имел место механический, неглубокий контакт, при котором были задействованы только внешние органы чувств (эффект может быть и в этом случае, но тут он, скорее всего, будет совершенно незаметен без специального исследования). Со-прикосновение – это реальный контакт («реальный контакт» можно сравнить с тем, что вы чувствуете, если кто-то прикасается рукой к вашей руке, когда вы бодрствуете, в то время как «механический, поверхностный контакт» это как если бы кто-то прикоснулся к вашей руке в тот момент, когда вы крепко спали, и в итоге вы так ничего и не заметили). (далее…)

В Тируваннамалаи я почти каждый день по утрам приходил в ашрам Шри Шива Шакти Аммайар, или, как ее иногда называют, молчащей Аммы. На даршан. Даршан выглядит так: в небольшом зале (человек на 70) рассаживаются люди и ждут. В определенное время очень тихо появляется она. Медленно пройдя к своему соломенному креслу, садится и смотрит на собравшихся. Затем обходит зал, многим заглядывая в глаза, кому-то улыбаясь, кивая и делая пальцами спонтанные мудры. При этом внутри постепенно возникает сильное ощущение тепла, света, благодати, которое достигает своего пика, если она заглядывает в глаза. Я также заметил, что чем больше людей она одаривает своим вниманием, тем сильнее становятся эти ощущения внутри. Ее даршаны проходят обычно в полной тишине, и несмотря на то, что на первый взгляд ничем день ото дня не различались, каждый день я испытывал некие новые ощущения. Судя по восторженным отзывам разных моих знакомых, с которыми я посещал эти даршаны, эти ощущения были у многих. Присутствие Аммы чувствуется как очень сильная Энергия, которая иногда в форме чистой благодати, иногда в виде некоего бессловесного знания или даже безмолвных ответов на внутренние глубинные запросы нисходила на собравшихся. Иногда во время даршана (или даже до) кто-то начинал плакать или безудержно хохотать, а иногда и то, и другое вместе. Я же чувствовал, что в ее молчании содержится подлинное Знание, которое она таким способом передает, нечто подобное легендарным безмолвным поучениями Раманы Махараши. (далее…)

Фото: Макс Авдеев

Я – угрюмый тяжёлый работник
Рою в ужасе к солнцу проход.
Вижу облик свой, нежный и кроткий
Рядом с ним – неживой идиот.

Здесь уместно вспомнить, какое значение имело слово идиот изначально. Древние греки, как известно, называли так людей, не принимавших участия в общественной жизни – людей, живущих жизнью параллельной социуму.

Юрий Мамлеев всю жизнь писал о том, что параллельная жизнь по сути своей не является девиацией и вообще не очень-то зависит от нашего восприятия. Параллельный мир просто существует вместе с нашим, и это ещё нужно посмотреть, кто здесь параллельный, а кто основной.

Трудно сказать, с чего начинается Мамлеев и мамлеевщина хронологически, это бесполезно, как и любая попытка выстраивания чёткой схемы в параллельном мире. (далее…)

Йоппола: маленький городок на юге Италии…

…Каменистый пляж на берегу Тирренского моря у подножья ползущей вверх мандариновыми плантациями горы Монтепоро. Я лежу в тени огромного розового гранита, отколовшегося бог весть когда от нависшей скалы и наблюдаю, как курчавая Франческа учит увальня Вито плавать.

Она элегантно зажимает себе носик и, отчаянно жестикулируя, показывает брату все этапы этого непростого дела. (далее…)

В Крым я поехала впервые за всю свою жизнь. Давно собиралась, но что-то все не пускало. Что именно – поняла накануне отъезда: я не смогла бы провести ту работу, которую провела, если бы не очистила свое эмоциональное тело, где остались шрамы и рубцы со времен 20-х годов прошлого столетия. Дело в том, что «разрешите представиться: штабс-капитан Белой армии А.И. Деникина». Да, да…последние бои и последний пароход, покидающий родные берега. Слишком долго мучила меня эта боль и во снах, и наяву.

Только после «очищения и прощения» меня «пустили» в эту святыню. Хотя не скрою: проезжая по Севастополю, еле сдержала слезы. «Значит, еще не все отпустило…» — подумала я.

Несколько раз задавала вопросы: какая цель моей поездки?

И каждый раз получала один и тот же ответ: ОЧИЩЕНИЕ. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

РАЗГОВОР РОССИИ С ЗАПАДОМ

Удручённый ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Ф.И. Тютчев

1.

Жаркий летний послеполуденный час в сельской глубинке. На открытой, затянутой бетоном площадке перед сельским магазином одиноко стоит сухощавая дама в светлых шортах и цветастой рубахе. Вертит в руках бумажку в двадцать евро и озирается по сторонам. Поодаль на ступеньках в магазин молча сидят два не очень трезвых мужичка, разглядывают даму. Я почти поравнялся с ней и готов идти дальше, но что–то заставляет меня замедлить шаг и вопросительно заглянуть ей в глаза с близкого расстояния. (далее…)

Слои Слаенова и Дао русского магната.

Авторство термина «олигархическая литература» принадлежит, уж извините, мне. Придуман в процессе работы над книжкой «Культурный герой: Владимир Путин в современном российском искусстве». Впрочем, стучать в грудь, ломиться в открытую дверь и требовать патента не хочется – термин получился неуклюжим и лапидарным. Но и другого на место, взыскующее заполнения, не вставало.

Речь вот о чем: в последние полтора десятка лет в русской литературе возникло направление, отражающее труды и дни крупного бизнеса, технологию «большого хапка», взаимоотношения магнатов с людьми власти и политики, криминала и – подчас – искусства.

Описывая его и анализируя, я опирался, на, прежде всего, романы Юлия Дубова («Большая пайка» и «Меньшее зло») и Александра Проханова («Господин Гексоген» и «Политолог»). Упоминал тексты Владимира Сорокина и Виктора Пелевина, где «олигархическое», в менее концентрированном виде, является фоном, неизбывной опухолью эпохи. (далее…)

С тех пор, как наша деревня подверглась психотропной атаке, сознание людей поменялось. В народе эти годы называют лихими. Огненное искушение, возможно, было старым как мир, а мы располагали только скудным собственным опытом. Стремление к опыту других людей, с одной стороны вполне естественно, а с другой – самым чудесным образом углубило нас в книги. Слово есть любовь, в этом мы убедились воочию потому, что в нашей ситуации нам, как никому другому, нужно было верное слово, от него зависела жизнь.

Слово помогло нам если не выздороветь, то, по крайней мере, осознать себя психоделическими инвалидами, людьми живыми, но имеющими душевную рану.

Опасаясь вражеской закваски, в деревне перестали верить грамматикам, поставленным в политические условия, грамматикам, раздавленным житейскими обстоятельствами. В нашем Доброделкине говорят, что чем их слушать, лучше уж скатывать крепкие камни для фундамента.

С запретного плода начинаются земли изгнания, а путь обретается во Христе. И только постепенно становится понятно, что все едут с разной скоростью, кто тридцать, кто шестьдесят, а кто и сто километров в час, и от лихачества храни нас Господи. (далее…)

На утренней больничной пятиминутке в тот день было оживленно. Кто не успел притащить стул и усесться в небольшой ординаторской, теперь жался вдоль грязно-голубых стен, а многие умещались в проеме, стоя на одной ноге или втиснув тело, окутанное белым халатом, между телами других.

Озирались, кивали, заученно улыбались коллегам, принюхивались к запаху мела, накрахмаленных манжет и эфира. Выискивали носом, нет ли знакомого, веселого духа, который даст повод посплетничать потом в коридоре о коллегах, которые ни свет ни заря, а уже. Отмечали на всякий случай тех, у кого руки уже подрагивают или скоро начнут трястись. А у профессора-эндокринолога холеные руки, с чернеющими от запястья волосками, деловито запрятаны в карманы, и пальцы нервно что-то перебирают, возможно, это и есть пропавший на днях ключ от сестринской.

Сестринская – храм белизны, пропитана духом хлорки и йода, там хранится амбарная тетрадь расхода медикаментов в потрепанной картонной обложке. Там же хранится книга стерилизации хирургических инструментов, с маленькими коричневыми корочками как от спичечных коробков, которые – строгий указатель стерильности, – и если одну из них потерять, «санэпиднадзор» может учинить расследование и расправу. (далее…)

Излагая свой взгляд на задачи современной критики на «Кожиновских чтениях» в Армавире, филолог и литкритик Алексей Татаринов отметил чрезвычайно важный тезис: «Критик – тот, кто способен остановить быструю смерть современного произведения». Скоропостижную смерть…

Действительно, сейчас в литературе, как и во многих других областях культуры и искусства, действует культ новинки. Издательский бизнес и зависимый от него календарный цикл премиальных сезонов превращает художественное произведение в скоропортящийся продукт. Мы его прочитываем практически по диагонали, на осмысление не остается времени. В эту зависимость впали и авторы. Некоторые из них, повязанные контрактами и личностным желанием оставаться на плаву в актуальном литпроцессе, выдают по тексту в год. Хочешь не хочешь, но начинаешь жить с вала. Если ты замешкался, взял паузу в несколько лет, что естественно для написания книги, то уже автоматически даешь пищу рассуждений о твоей писательской смерти. Так, подобные высказывания звучали относительно Захара Прилепина перед выходом его романа «Черная обезьяна».

Логика понятна: книга, другая, даже оказавшаяся замеченной, прозвучавшей, может восприниматься в качестве случайности, продолжительное авторское молчание – «момент истины», выявляющий эту случайность. В ситуации нивелирования ценности экспертных оценок делается ставка на другой критерий оценки: время покажет. Причем это «время» чрезвычайно сжато. Это даже не десятилетие, а максимум несколько лет, которые будто бы должны дать объективную оценку тексту, проверить его временем. (далее…)