Предлагаем отнестись к написанному ниже как к фантазии. Однако эта фантазия позволит разбить многие навязанные стереотипы мышления и по-новому оценить наше прошлое, настоящее и будущее.

Если безоговорочно верить исторической науке, то Ра — древнеегипетский бог. Однако родной язык донес до нас отголоски «дней минувших» и свидетельствует, что его словообразование формировалось в период доминирования культа Ра (Солнца) на Руси.

Ра-дуга (солнечная дуга),
Ра-достижение (радость),
Ра-й (солнечная страна, где обитает Ра),
П-Ра-вило (коло — круг, вило — часть окружности, вило светящейся луны всегда направлено в сторону уходящего (ушедшего) в ад или подымающегося из ада Ра — По Ра вило — правило, закономерность),
ад — подземье куда уходит Ра (сад — то что растет с ада — из под земли).

Есть множество других слов в русском и других славянских языках, которые однозначно можно связать с солнечным культом Ра на Руси.

Например:

Праведник – по Ра ведающий,
Править — по Ра вить, т.е. по Ра умножать жизнь (вить — умножать жизнь, вита — жизнь, витязь — тот кто исполнен жизни, силы).
Правда — по Ра веда (божественное знание)
Пора вставать – по Ра вставать — вставать с Солнцем.
Рано – РА но (нет) – Солнца еще нет.
Птица Горазда (го Ра зуда) – петух, «пробуждающий» солнце.
Нора – но Ра – нет Ра (он еще в подземье, в своем ночном месте обитания – норе).
Просветлённый, просвещённый – осветлённый светом Ра.
Православие – славление прави. Правь – по Ра веда, божественное знание о путях и закономерностях развития яви – тварного (сотворённого, материального) мира.
В представлении наших предков, свят (свет) – дар Ра всем людям, всему живому на земле. Без этого дара жизнь была бы невозможна. Свят (свет) согревает всё живое. Жизнь без свята (света) подобна жизни в аду (подземье, где нет света). Святый (светлый, светоносный) – тот или то, что имеет своим истоком Ра. Святый (светлый, светоносный) человек – человек несущий тепло (любовь) и свет (знание, веды) другим людям и всему живому.

Русый – цвет кожи, волос. Русь – страна русых (светлокожих и светловолосых) людей.
Святая Русь – страна светлокожих, светловолосых людей, достигших качества носителей света Ра, т. е. тех, кто несет человечеству тепло-любовь и свет-правду (по Ра веду).
Отдельно следует рассмотреть (Ра с смотреть) словообразование с приставкой рас- (раз-).
В общем виде приставка рас- (раз-) означает участие Ра в описываемом процессе, и по смыслу соответствует выражению «с богом», «с божьей помощью».
Рассмотреть – Ра с смотреть – с помощью Ра смотреть,
Развивать – Ра з вивать — с помощью Ра умножать жизнь,
Размножать — Ра з множить — с помощью Ра множить нечто,
Разворачивать — Ра з ворачивать- с помощью Ра вертать,
Раздавать — Ра з давать- с помощью Ра давать,
Раздобыть — Ра з добыть- с помощью Ра добывать,
и прочее.

Представляет особый интерес смысл слова «распятие». (далее…)

В столичном городе М есть улица, которая носит название «Петровский бульвар». На которой стоят дома, а между ними распростерся бульвар. Так что эта улица и вправду бульвар. В отличие от Елисейских полей, на которых об полях никто из французов и иммигрантов, которые тоже французы, слыхом не слыхивал. И видом, тем более, не видывал.

К Петровскому бульвару примыкает масса Колобовских переулков, которые плавно перетекают в Каретные, которые плавно смыкаются с Каретным рядом, плавно вливающегося в Садовое кольцо. За которым скрываются невообразимые дали одной шестой части земного шара. Они есть себе и есть. Ну, и что?

А с другой стороны Каретный Ряд плавно перетекает в Петровку, а там и до Петровских Ворот рукой подать. Если у кого до этого возникнет надобность. И эти самые ворота, которые на самом деле – площадь, начинают собою Петровский бульвар. А венчает его Трубная площадь. Место легендарное, достойное многих романов, но затрагиваемое мною лишь по крайней необходимости, потому что пишу я не роман, а всего лишь рассказ. Об каком-нибудь фрагменте (слух не режет?) столичного города М. Близкого моему сердцу и душе. Что смеется и плачет одновременно. О духовных вершинах и телесных низинах обитателей этого фрагмента.

Столичного города М.

И эта улица и есть Петровский бульвар и вышеназванная его окружающая градосоставляющая действительность.

Поехали. (далее…)

О знанье, знанье! Тяжкая обуза,
Когда во вред ты знающим дано!
Я ль не изведал той науки вдоволь?..
Меня спасет живая правды сила.

Софокл «Царь Эдип».

Одна из учениц Лосева, близко знавшая его, но принадлежавшая уже другому поколению, Юдифь Каган вспоминала: «В начале июня 1960 года сразу после похорон Пастернака я приехала к своему учителю А. Ф. Лосеву, чтобы рассказать, как проходила в Переделкине эта церемония, кто был, что говорили… Лосева я знала давно и была совершенно поражена, увидав, что он с трудом сдерживает рыдания, плачет. Это был плач не только по Пастернаку, а и по себе, по всей ушедшей, как он думал, навсегда эпохе. Он в слезах повторял: «Какой был дух! Какой был дух на этой земле! И все погубили!» Я беспомощно пыталась его утешить, говоря, что нет, не все погублено, что есть молодые, которые сейчас стараются продолжить то, что тогда было, они читают, думают, рассуждают… Я знала таких людей. Лосев отвечал мне, что я так говорю, потому что не могу даже представить себе, какой была духовная жизнь России в конце десятых – начале двадцатых годов! Действительно, людей с интеллектом такого ранга больше мне встречать почти не доводилось».

Ученик не смог понять своего наставника. Лосев говорил не об «интеллекте такого ранга», он говорил о Духе, о творческом огне, которым жили творцы его эпохи, и который, казалось, безвозвратно уходил вместе с ними. Именно его, этого душевного горения, философ не видел в представителях новых поколений. (далее…)

(Фрагмент из неопубликованной книги автора «Живопись под псевдонимом Паша»)

После долгого молчания позвонил Паша и между делом сообщил, что уже полгода работает в графике. «Правда?» — не поверил я. Для меня это неожиданность, он всегда отдавал предпочтение сочному маслу, размашистой кисти и всю жизнь работал в станке. Рисунок не любил, да он у него не очень и получался, «Приезжай, покажу» — закончил разговор Паша, в голосе слышался пафос.

Паша – крупное дитя 63 лет отроду, ничего не скрывает ни в себе, ни о себе. Считает себя великим, мается в кубанской провинциальной известности, рвётся к дальним горизонтам и, на мой взгляд, давно заслуживает того, чтобы найти дорогу к приличным людям и оживить своими холстами стены их будуаров и гостиных.

… Как только выдалось время, я приехал. Первым впечатлением было удивление. Необычная для Паши чёрно-белая абстракция на больших 70х80 см. листах ватмана очень мягким карандашом. Листов было больше трёхсот.

— И что, Паша, скажешь? — спросил я.

— Не знаю, — честно признался он, — что-то позвало. Я их пишу спиной, то есть рукой, но повернувшись к листу спиной. Рука непроизвольно чертит какие-то штрихи, зигзаги, точки, кривые и прямые линии… Я потом достаю листы и смотрю. Дописываю от того, что мне в потёмках оставили. Иногда что-то просыпается сразу и требует как бы продолжения, то есть нескольких листов.

«Смотри, — говорит он, — это последняя композиция». Он прислоняет к стене лист; в правой его части острый угол примерно 30 градусов — две сходящиеся линии длиной 5-7 см. Паша продолжает: «Что-то мне подсказывает взять другой лист. Беру. Поворачиваюсь спиной, рука выписывает несколько линий». Он приставляет слева следующий лист, наращивая композицию справа налево. Почти в центе второго листа, но всё же ближе к его правому обрезу – нечто – уже из нескольких пересекающихся линий, изображение увеличилось в размерах. «На что похоже?» — спрашивает.

Я всматриваюсь. «Птица», говорю.

— Точно. Вот ты догадался, а я тогда не догадался. Да и не до того, это делается почти моментально, пара минут – и всё, все четыре листа готовы… Что-то заставляет меня взять следующий лист. Беру. Снова рука что-то там за спиной калякает. Гляди, что! — он приставляет слева третий лист и с торжеством на меня смотрит.

В центре листа, но уже чуть ближе к левому его краю, крупно и явственно проступила абстрактная, но птица с крыльями в полёте.

— Смотри дальше, — говорит Паша и ставит четвёртый лист. Он пустой. — Гляди, гляди, — настаивает Паша.

Я взглядом нахожу в центре листа точку.

— Улетела птица, — говорю.

— Улетела, — торжествует Паша. (далее…)

В апреле 2013 вышел в свет мультимедийный сборник нью-йоркского поэта, писателя и журналиста Геннадия Кацова «Словосфера». О новой книге беседует с автором американский прозаик, учредитель литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов» Вадим Ярмолинец.

В. Ярмолинец. Насколько я понимаю, «Словосфера» – проект уникальный. То есть стихи об известных художественных произведениях – известны, но вот такого методичного поэтического исследования мировой живописи, которое в конечном итоге оборачивается увесистым томом – такого, кажется, нет. «Словосфере», не исключено, уготовано особое место в мультимедийном искусстве и тут требуется объяснение, а что, собственно, означает – словосфера?

Г. Кацов. Вадим, прежде всего: никакого «методичного поэтического исследования» не было. Я не сочинял в жанре энциклопедии, и то, что периодически входило в сферу моих впечатлений за полтора года написания «Словосферы», отражено в 180 комментариях-посвящениях шедеврам европейского, российского, американского изобразительного искусства. Иными словами, я писал дневник и задумывал его изначально как единый цикл, как некую сферу существования двенадцатистрочных комментариев, которые охватили семь столетий бытования Западного искусства. От Проторенессанса до наших дней, а если перейти на личности: от Джотто ди Бондоне («Поцелуй Иуды», ок. 1305)- до московского художника Александра Джикия («Вивальди», 2012). (далее…)

Цыганков Д.А. В.И. Герье и Московский Университет его эпохи (вторая половина XIX – начало XX вв.). – М.: Изд-во ПСТГУ, 2008. – 256 с.

На протяжении значительной части своей истории университеты – и русские университеты в этом отношении не составляют исключения – были местами, цели и задачи которых выходили далеко за пределы собственно образовательных. Университет гумбольдтовского типа стал местом порождения и проверки нового знания, предшествующие университеты, например, такой, как Геттингенский – или, в другом отношении, такие как Оксфорд или Кембридж XVIII–XIX вв., являлись местами «воспитания благовоспитанного молодого человека хорошего общества», (окончательного) «формирования джентльмена» и т.п. История университетов с этой точки зрения – ценный аспект социокультурной истории. Но и с позиции собственно истории науки история университетов – это история «мест производства» или (в другие моменты) преимущественно «мест хранения», «мест передачи» знания, история того, как это знание формируется, включая в нее аспекты формирования научных сообществ, выработки внутренних стандартов научного знания, складывания и закрепления конкретных исследовательских и педагогических традиций (тем более, что на уровне университетского образования в том его виде, который сложился ко 2-й половине XIX века, педагогические и исследовательские моменты сложно разграничить). (далее…)

Все хорошо знают, что творческие люди часто бывают со сдвигом. Чем ближе к гениальности — тем сильнее сдвиг. Этот сдвиг — плата за талант. Ибо без сдвига будет не творчество, а рутина, банал. Неудивительно поэтому, что сама по себе творческая прослойка общества, богема, всегда была так нестандартна, криклива, ярка и эпатажна. Креативность требует свободной воли, ощущения уникальности и нескованности. Но иногда, при неблагоприятном стечении обстоятельств, эта нескованность может обернуться полной отвязанностью. Есть такие профессиональные риски. Для их купирования в Санкт-Петербурге уже много лет назад создано профсоюзное объединение инвалидов умственного и творческого труда «Лукоморье-2», которое курирует на общественных началах известный питерский авангардист Сергей Бугаев-Африка.

О такой инвалидности Сергей знает не по наслышке. Еще в бытность свою помощником депутата-правозащитника Юрия Щекочихина, он, осуществляя социально-исследовательский проект «Крымания», отлежал несколько месяцев в крымской психушке, получив уникальную возможность прямого погружения в опыт анормальной нормальности. Эта отлежка пробудила в Сергее интерес к человеку в философском смысле, и к антропологии — в частности.

Недаром другой общественный проект Бугаева-Африки — Институт Новой антропологии, где слово «антропология» понимается, прежде всего, как «антропология творческой личности». Тут читают лекции известные исследователи и ученые, духовные лица и люди творческих специальностей. Задача института — выявить критические точки современного развития: как общественно-культурного, так и эволюционного. Разумеется, такой Институт может возглавить только Председатель Земного шара, каковым Сергей Бугаев и является по инициатической линии, идущей от самого Хлебникова. (далее…)

Ольга Комарова. Грузия: Рассказы. М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 312 с.

В конце 80-х тексты Ольги Комаровой издавал Дмитрий Волчек. Именно он и предварил новый том своей вступительной заметкой, озаглавленной «Мученица». И, кажется, перед нами – тот редчайший случай, когда выбор подобного заголовка абсолютно оправдан и ни в коей мере не является изящной игрой для привлечения читательского внимания. То, что с первых страниц происходит при чтении текстов Комаровой, — это падение в сжатое, душное пространство, в котором человеку отказывает мысль: «Иногда я прямо приказывала себе думать… Но – словно большая круглая опухоль была в голове, и мысль не проникала в то место, где ей положено быть. Я знала, что она есть, что она совсем близко – может быть, даже в волосах – я сжимала голову ладонями и тихо шипела». (далее…)

Странная притягательность у этой книги. Словно волшебный магнит – заманивает в какие-то увитые плющом двери. Сначала вроде бы и незаметные, скучные такие дверки, никакие. Ну еще бы, представьте: начинается повествование с того, что в каком-то, чуть ли не советском литкружке «Лист Х» собираются некие современные писатели, пафосно обсуждающие между алкогольными возлияниями свои книги. Почти сразу хочется бросить читать. А потом – хлоп, и какая-то мягкая, убаюкивающая сила втягивает тебя, и двери открываются.

И происходит это благодаря удивительно легкому, даже старомодному литературному обаянию, уюту. Да, тому самому чарующему романтическому уюту, который так хорошо памятен мне по приключенческим книжкам юности. Помните собрание жюль-верновских ученых из романа «Из пушки на Луну», которые задушевно обсуждали возможности космического перелета за горами бутербродов и морями чая? А романы Уэллса, Беляева? Вот и здесь в атмосфере есть что-то подобное. Я бы сказал – родное, домашнее. Но – в этом-то и странность! Потому что персонажи, описываемые в книге «Театр морд» Романа Богословского – прежде всего в центральной повести «Мешанина» – ужасно неприятные, пустые, даже какие-то зловонные типчики. Самые что ни на есть постмодернистские. То есть как раз представители того безвоздушного литературного направления, которое я, мягко говоря, терпеть никогда не мог. И очень долго не мог понять причину своей нелюбви. В самом деле, талант-то у них – Сорокина, Пелевина и иже с ними – явно имеется, в уме им не откажешь, да и пишут они, в общем, увлекательно. Но – всегда воротило. Почему?

Удивительно, но «Театр морд» как раз на этот вопрос ненавязчиво отвечает. Вернее, подтверждает то, что еще в середине девяностых я для себя ясно определил, и о чем потом часто спорил с коллегами.

Понимаете, в чем дело… (далее…)

Мог ли мечтать достопочтенный состав Вятской мужской гимназии на улице Спасской, что через 100 лет их заведение прославится?

…Откуда Radio Svoboda и Голос Америки будут вещать на весь честной мир о заурядном воровстве нескольких сотен кубов леса будущим кандидатом в президенты государства Российского.

От ссыльного боярина Василия Романова, дядюшки императора Михаила Фёдоровича, – до почти всех декабристов, останавливавшихся в Вятке. От архитектора Витберга, философа-революционера Герцена, издателя Павленкова, писателя Короленко – до многочисленных участников польских восстаний, знаменитых народников и революционеров уже века 20-го. Так, Сталину пришлось подлечиться в местной больнице по пути в Сольвычегодское поселение. В дальнейшем Вятлаг – один из самых крупных исправительно-трудовых лагерей в системе советского ГУЛАГа, печально знакомый тысячам русских каторжан.

Надолго ли прославилась Вятка?

Ну, на срок процесса по Кировлесу, точно. Дальше посмотрим. Ежели практика по осуждению оппозиции приживётся, то Нью-Вятке – быть! Быть небоскрёбам и пятизвёздочным отелям, быть модным и мощным инсталляциям и пафосу независимых галерей и, чувствую, кто-то из писательской братии уж точно точит острое перо в предвкушении обречённой на успех «Одноэтажной Вятки» – эпохальной книги, затмевающей незабвенный труд прославленных одесситов.

А пока суд да дело, и процесс, так сказать, в разгаре, позвольте показать небольшую ретроспективу почти столетней давности, – сравнивая её с днём нынешним; – к уголовному делу по краже дров отношения не имеющую, но вполне соответствующую процессу историческому, общенациональному. Для кого-то – до сих пор по-ленински спасительному, а кому-то – неизменно кажущемуся преступным.

Точкой временного отсчёта мы взяли небезызвестную вятскую Диораму, построенную в 1977 году к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции. В экспозиции диорамы представлен перекрёсток улиц Спасской и Николаевской. Николаевская (ныне ул. Ленина) – центральная городская транспортная артерия. Спасская, – прозванная в советский период именем революционного матроса Дрылевского, пьяницы, изверга и беспредельщика, – собственно и стала местом политического туризма и паломничества в Киров. В 18 веке сия небольшая уютная улочка неспешно текла практически от паперти Спасского собора, где хранился список с чудотворной иконы Спаса на убрусе. Именно к Спасу Нерукотворному я бы посоветовал обратиться опальному Навальному в смиренном прошении избавления от навязчивого и возможно неправедного звона кандалов – пусть даже придётся съездить ненадолго во Владимир, где хранится реликвия. Но это лучше, чем надолго остаться на Вятлаге.

Итак, пересечение Спасской, где судят Навального, и Николаевской, по которой шествует победивший самодержавие люд – как вневременное пересечение судеб – пушкинских «тяжких млат». 1917 год. Революционные матросы, солдаты, тут же – недобитые пока буржуи, ещё не верящие, что новая власть пришла навек. Совместное творчество художников А. Интезарова и Н. Соломина – за новаторское изображение полотна диорамы – отмечено золотой медалью имени М. Б. Грекова. (далее…)

Воспоминание о том, как мы отмечали день рождения Гитлера

Было это давно, в средине 1990-х. В день рождения Адольфа Алоизовича Гитлера (1889 -1945) 20 апреля известный московский культуролог и мистик Дуда (Игорь Дудинский) решил устроить приватный просмотр фильма Лени Рифеншталь «Триумф воли» (1934), который тогда еще не был в свободном доступе. В небольшой, но уютной квартире, обращенной окнами на восток, собрались особо заинтересованные лица, среди которых были: Артур Егазаров, переводчик и издатель книги «Говорит Гитлер. Зверь из бездны» Германа Раушнинга («МИФ», 1993), культуролог-концептуалист Андрей Великанов (автор нашумевшей акции «Бассейн Москва», устроенной в знак протеста против возведения ХСС), исследователь Олег Давыдов, адепт-неофит не то антимондиализма, не то готического романтизма, искусствовед-почвенник Сергей Кусков и др., то есть я как наблюдатель.

В общем, собрались, уселись аккуратно в ряд. Была водка и было пиво, а закуски не было. Но водки было не очень много. Фильм между тем шёл без перевода. Немецкий товарищ, согласившийся было переводить речи вождей Третьего рейха русским товарищам, в последнюю минуту отказался от участия в этом интересном предприятии, объяснив это опасениями потерять работу. Оказалось, что там у них, в Германии, демонстрация «Триумфа воли» запрещена. (И о какой свободе на Западе может после этого вообще идти речь! Свобода здесь, у нас, бери не хочу!) (далее…)

«Я ничего не понял из сегодняшнего разговора, кроме того, что самое дорогое в этой работе не понято никем», — так начал свою ответную речь Андрей Тарковский во время обсуждения режиссерского сценария «Зеркала» на заседании худсовета, который состоялся 27 апреля 1973 года. Фильму почти сорок лет, а споры о нем не утихают. Одни считают этот фильм самым гениальным во всем творчестве Тарковского, другие — самым непонятным. Но, безусловно, это самый откровенный и наиболее загадочный фильм Андрея Арсеньевича, который не перестает волновать и современного зрителя.

«Мы не бездарны, а заблудились на пути собственной профессии. Личный опыт… Что касается моего личного участия в картине, для меня значение имеет процесс… Вопрос о вкусе и праве автора говорить тем языком, которым он говорит». (из речи А.Тарковского, архив киноконцерна «Мосфильм». Оп. №10. П. №10. Связка №8).

«Если он от куста свернет в сторону дома, то это отец.
Если нет — то это не отец, и это значит, что он не придет уже никогда…»

Возможно, ход поиска отцовского отражения в фильме Андрея Тарковского «Зеркало» покажется неожиданным – слишком очевидно в этом шедевре кинематографа отражение жены-матери, но я попытаюсь показать именно создание метафоры Отца.

Произведение очень необычное. На первый взгляд, фильм биографический, очень интимный, это мужественная и выстраданная исповедь автора. При этом фильм довольно сложен для восприятия, а для обыденного мышления и вовсе может быть непонятным: повествование прерывисто, изложено сложным ритмическим и смысловым рисунком. Чтобы попытаться действительно «увидеть» фильм, уловить посыл автора, необходим иной взгляд – художественный – такой, которым воспринимают художественные полотна или музыку. Я же попробую использовать психоаналитический аппарат, так как произведение напоминает мне сновидение со всеми присущими ему процессами смещения, сгущения и т.д.

Загадка

Пролог к фильму — своеобразный ключ к необычному восприятию картины, он подготавливает зрителя. Мальчик (впоследствии мы узнаем, что это Игнат – сын героя) включает телевизор, и зритель наблюдает вместе с ним сеанс исцеления подростка от заикания. Робкий заикающийся подросток и женщина-врач, которая вводит его в легкое гипнотическое состояние суггестивным методом: «В глаза мне смотреть, вперед… почувствуй, что моя рука тянет тебя – назад… А сейчас я сниму это состояние – и ты сможешь говорить, только громко и четко, свободно и легко, не боясь своего голоса, своей речи». И первая четкая фраза мальчика, которая воспринимается как чудо: «Я могу говорить».

Что происходит со зрителем? Он загипнотизирован происходящим, став свидетелем исцеления, ему интересно, как это произошло? Какие тайные механизмы дают возможность и право обрести речь? Получив язык как дар, как бесценную возможность, автор начинает поведывать о самом сокровенном. Впервые он смог «заговорить» о том, о чем раньше не мог. И сразу же включаются две фигуры: женщина и подросток. Автор и зритель идентифицирует себя с подростком. Кто же эта всесильная женщина, которая владеет каким-то таинственным знанием, которое зрителю неизвестно? Загадка задана, вступление настраивает зрителя на дальнейшее внимательное всматривание в то, что будет происходить. (далее…)

… тебе бы просто тихо и легко,
без размышлений на прозрачной глади спокойно отразиться и с рекой
уйти туда где нет ни для ни ради
Бронислав Виноградский

Практиками цигун я занимаюсь больше 10 лет. Года два или три назад почувствовал нелады в левой стопе-лодыжке. Энергия проходила плохо, стопа болела, случались судороги в мышцах бедра и голени, больно было развернуть стопу вовнутрь, как полагалось в прописях. Я понял, а если по правде, мне сказали сверху, что что-то нужно делать. «Что», не сказали, точнее велели — «продолжай». Я и продолжал, но иногда мелькала мысль попробовать насильно разломать голеностоп.

19 декабря 2011 года я сделал с утра обычную свою полуторачасовую практику. Левая стопа побаливала, но я к этому давно привык. Потом занялся обычными мелкими делами — работал сидя, доделывал ящичек под клавиатуру к ноутбуку. А ближе к обеду почувствовал сильную боль в левой ноге. Поднялся с трудом. Осмотрел ногу — голеностоп распух. Боль усиливалась, ходить почти не мог. Попробовал стоять в У Цзи. Больно было и стоять. Через час передвигаться я мог только с палкой, опираясь на неё корпусом и волоча ногу. Стопа продолжала распухать. Улёгся в постель, от боли с трудом. Чтобы пошевелиться или перевернуться на другой бок, ногу приходилось перекладывать руками. Уснул, вспотел, проснулся… Охал, ахал, стонал, благо никого рядом, кто бы слышал. Выбрался из постели, чего-то поел, через силу постоял немного в У Цзи, опять залёг. Странно, но удавалось спать. И потеть. И опять спать. Прошла ночь. Осмотрел ногу. Стопа совсем распухла. А опухоль и боль поднялась к колену, больнее всего под коленкой. Колено распухало на глазах…

Был день второй моей немочи. Был вторник, а по вторникам у меня баня. В таких случаях ноге полагался холод, но токи энергии после парной всегда усиливались, и я решился на баню. Растопил, довёл до кондиций, залез в парную. После веника нога не так болела, и я выдержал 4 или 5 заходов, вымылся в горячей ванне, потом добрался до постели. Уснул. День заканчивался…

Тяжёлая была ночь, было больно, боялся судорог. У меня от них единственное, но верное средство — стать вовремя в У Цзи. Если удаётся стать в У Цзи сразу после первых позывов, судороги уходят, их не бывает. И я поднимался и стоял, тяжело поднимался, едва стоял, но стоял. Валился в постель, медитировал, призывая силы Небесные к моей ноге, засыпал… Медитация дело сложное и трудно выполнимое, но тут я чувствовал, что удавалась она мне легче обычного — мне помогали.

Утром 21 декабря опухоль наполовину спала, и в стопе, и в колене. Хотел подняться и сделать практику, но приказали лежать. И я лежал, спал, потел, медитировал и снова спал.

Утром 22 декабря опухоль почти ушла. Я поднялся и начал обычную практику. Левая нога задышала. Было больно, хотя терпимо, а левая нога моя дышала… (далее…)

Имя Людмилы Оболенской-Флам (1933, Латвия) хорошо знакомо исследователям, сотрудничающим с Домом русского зарубежья имени Александра Солженицына. Во многом благодаря ее энергии, профессионализму и высокой репутации фонды этого уникального учреждения регулярно пополняются редкими фолиантами из США. Немало наших соотечественников могли быть заочно знакомы с Оболенской-Флам по ее деятельности на радио «Голос Америки», где она проработала 40 лет.

В 1944 году вместе с родителями оказалась в Германии. После Второй мировой войны училась в русской гимназии в Мюнхене, вступила в Народно-Трудовой Союз. Жила в Касабланке, Лондоне, Париже. С 1954 года — в США. Исследователи русского зарубежья с уважением отзываются о публицистических работах Людмилы Оболенской-Флам — биографической книге о деятельнице французского Сопротивления Вере Оболенской «Вики: княгиня Вера Оболенская» (1996, переиздание 2005 и 2010); уникальном издании, посвященном преимущественно судьбам «ди-пийцев» «Судьбы поколения 1920-1930-х годов в эмиграции» (2006), многочисленных статьях в авторитетных эмигрантских изданиях «Русская мысль» (Париж) и «Русская жизнь» (Сан-Франциско), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Посев» (Москва). (далее…)

Чехов и Царь

Чехов никогда не читал царские указы и не смотрел фильмы про царей, и книги о царях не читал, и вообще, мало ими интересовался. А царь не любил Чехова, потому что Гоголя читать смешно, Салтыкова-Щедрина смешно, но злоба берёт, а Чехова читать смешно, но правда, а от этой правды такая тоска скрутит жёсткая, что даже жить не хочется.

Поэтому Чехов и царь друг с другом никогда не разговаривали.

Чехов и больной

Как-то один больной пришёл к Чехову, и говорит, что у него зубы болят, и живот болит, и голова болит, и рёбра болят, и суставы болят, и в глаз темно, и в пальцах слабость.

А фамилия ваша какая? – с готовностью помочь спросил Чехов.

Не скажу, — ответил больной и убежал.

Тогда Чехов плюнул и написал рассказ «Лошадиная фамилия».

Чехов и Горький

У Чехова была слабость. Он, будучи провинциалом, любил других провинциалов и с ними дружил. Потому что и Короленко, и Толстой, и Бунин родились не в Петербурге и не в Москве. А Горький любил читать, женщин и пролетариат, и всё это удачно совмещал. И когда они разговаривали, Чехов признавался в любви к малым городам, к родной грязи и серости, к пустоте и прочим малоприятным вещам. А вот Горький наоборот, с воодушевлением говорил о новом, о том, что скоро грянет буря, дождь пойдёт и всю грязь в канаву истории смоет. Так они и разговаривали. А потом, наговорившись, шли в кабак, напивались и только потом дрались.

Чехов и Толстой

Толстой не любил людей, поэтому жил далеко от них в Ясной поляне. А Чехов, будучи хорошим писателем, иногда любил пообщаться с другими писателями, как бы говоря, что он тоже с ними, и что он от коллектива хороших писателей не отбивается. Во время очередного обеда на стол подали устриц. Чехов с любопытством рассмотрел незнакомые ракушки, даже понюхал одну, и говорит: что это вы за странное блюдо принесли. А Толстой отвечает: ну что вы, Антон Павлович, не узнаёте, это же устрицы. – У меня на них аллергия, — гордо произнёс Чехов. – Ну, как хотите, сказал Толстой, и, сбрызнув лимоном, начал одну за другой их поглощать, пока все не поглотил.

Чехов попил чай и уехал. А Толстой пришёл домой и записал в дневнике: «Какой хороший человек». (далее…)