Если бы у павианов была возможность закупать «Мерседесы», мотоциклы и прочую технику, мы бы часто наблюдали, как по саванне гоняют эскорты с мигалками.

Подражание? Безусловно. Человек во многом подражает приматам – и павианам в частности. Павианы умны и сильны иерархической организацией. Не имея тяжелого вооружения – клыков, копыт и когтей – они с успехом противостоят леопардам и львам. Павианы появились раньше человека и, скорее всего, человека переживут. Павианы не отравляют себя химической пищей и телевидением. У них невозможны революции, финансовые пузыри и кризисы перепроизводства. У павианов на протяжении многих тысячелетий стабильность.

Хотим мы того или нет, но мы многому научились у павианов и стараемся походить на самых успешных из них. Человек-павиан-неплатежеспособный, например, при ходьбе обязательно разводит в стороны локти и глядит исподлобья – типа «не подходи». Человек-павиан-побогаче в лепешку разобьется, но купит огромный джип: «я большой – значит сильный, а значит, имею право на самок. На столько самок, сколько влазит в багажник. Большое – большим!»

Еще у павианов – геронтократия. Власть стариканов.

Дабы обезопасить себя от внезапного переворота и подчеркнуть безальтернативность стабильности, геронты формируют вокруг себя пул из «шестерок» — ничтожных и слабых, но гнусных и подлых особей. Чтобы ответ на вопрос: «Если не он, то кто?» — был однозначен. (далее…)

Я родился мальчиком в родильном доме № 9 Миусской Рощи. Это Москва.

– Мальчик, – сказала санитарка Афросинья Аркадиевна и поправила на моей лодыжке бирку из розовой клеёнки: – Прямо бегемот какой-то, а не мальчик.

На клеёнке чернильным карандашом было написано: «Мальчик: 53см, 3 600 кг».

Меня на такси привезли домой, и положили на чёрный дерматиновый диван, на высокой спинке которого стояло шестнадцать фарфоровых слоников. У самого крупного из слонов были отбиты бивни. (далее…)

Концлагерь, временный перерыв.
Противно, верните мне смелость,
Так, чтобы мне не спалось, чтобы пелось,
И чтобы шел из меня надрыв.

Осенью я смогу сдать экзамены,
А сегодня оставьте, мы слепы, мы ранены,
Пёстрых песен бодрящий мотив
Бросит ниц всех тех, кто тих.

Отблеск облака ласка луны
Растворил свои двери апрель,
Замерцали по небу немые слова
Чьих-то грёз и невнятных вопросов
Как кабала, как взрослые, как они,
Невесёлые, Господи!
Травы твари по паре по особи
Жулик старый, промокший конвойный и малые,
Пробираясь сквозь хрип,
Кто последний – залип,
Затвердел и остался без воли, без вальса.

Фото: akseny.ru

В начале февраля 2013 года человечество потрясло известие – Папа Римский объявил о своем добровольном отречении от престола. Впрочем, потрясло ли? Ведь речь шла не о новом шоу Мадонны, и не о грандиозной свадьбе Элтона Джона, и не об очередном скандале в семействе Виндзоров. Ну, снял с себя Папа Римский митру. И что? Был один Папа, будет другой Папа. Какая разница? В конце концов, в мире полно других не менее интересных событий. И все бы нечего, да только тревожит одно обстоятельство – предыдущее отречение Папы было совершено почти 600 лет назад. Видимо, у Бенедикта XVI были довольно веские причины отдать перстень рыбака. А народ, как говорят, не проведешь. Весь мир чешет затылки: неужто радикальный поступок Бенедикта вызван гей-скандалами? Неужели Папа ушел, не выдержав прессинга «толерантности». Все может быть. Однако даже у самых толерантных людей известия о гомосексуальных разборках в церковной среде и последовавшей за ними отставкой Папы, наверняка, вызвали хрестоматийный вздох: «Прогнило что-то в датском королевстве».

Но только ли в «Датском королевстве» что-то прогнило? 23 апреля 2012 года Патриарх РПЦ Кирилл выступил с речью, знаменующей начало молебна в защиту веры и поруганных святынь. Это жутковатое выступление было ответом на безобразную, но, по сути, незначительную, глупую и бессмысленную выходку каких-то бездарных, никому неизвестных акционерок. Тысячи людей, часть из которых была облачена в яркие маскарадные костюмы, слушала двадцатиминутную речь Патриарха, похожую на выступление сержанта в школе новобранцев. Глядя сквозь яростный прищур, Кирилл метал молнии гнева в собравшуюся толпу. Да и во весь окружающий мир. И происходило это все на фоне циклопической постройки Храма Христа Спасителя, символизирующего для большинства россиян не величие Православия, а материальное богатство Российской Церкви. Даже малейшего намека на кроткий призыв к смирению, милосердию, доброте и любви к ближнему своему в речи Патриарха не прозвучало. Только всеподавляющая ярость и гнев господень. Церковь в лице Патриарха в тот день выглядела даже не государственной усмирительной рубашкой, а тяжеловестной дубиной, которой «безгрешная» власть лупила нас, грешников. (далее…)

16 марта 1941 года родился итальянский кинорежиссёр, драматург и поэт Бернардо Бертолуччи

К этой дате Перемены публикуют фрагмент книги «Мое прекрасное наваждение : Воспоминания, письма, беседы (1962–2010)», Бернардо Бертолуччи ; Пер. с ит. Т. Риччо. — М. : КоЛибри, Азбука-Аттикус, — 2012. — 304 с. — (Серия “Персона”). Публикуется с согласия издательства «Азбука-Аттикус».

I was born in a trunk

Вслед за Джуди Гарленд в фильме “Звезда родилась” я мог бы сказать: “I was born in a trunk in a Paris theatre” (“Я родился в сундуке в парижском театре”). То есть искусство у меня в крови. Я всегда знал, что мой отец, кроме того что преподавал историю искусства в одном из лицеев Пармы, был поэтом. В доме часто звучало слово “поэтический”: оно употреблялось в самых странных, нелепых и неожиданных ситуациях. Моя встреча с поэзией произошла абсолютно естественно: я хотел подражать отцу и до поры до времени с присущим детям конформизмом полагал, что, когда вырасту, стану поэтом, вроде того как сын крестьянина хочет стать крестьянином, сын столяра — столяром, а сын пожарного — пожарным.

Школой поэзии для меня был мой отец и его “окружающая среда” — это называлось имением. Мы жили в пяти километрах от Пармы, в местечке Бакканелли, у развилки дороги, идущей к перевалу Чизы, а затем спускающейся к Ла-Специи. Там был наш дом — “очаг цивилизации”, рядом дом крестьян — “деревня”, а вокруг — принадлежавшая нам земля, имение, совсем не такое, как в фильме “ХХ век” — гигантской проекции моих давних воспоминаний.

Бакканелли находится примерно на полпути между городом и холмами, и с верхнего этажа дома в ясную погоду можно было увидеть башни Пармы с одной стороны и холмы — с другой. Еще выше, за холмами, возвышались Апеннины, а там — еще одно место из стихов моего отца, деревня Казарола, откуда родом семья Бертолуччи. Мы ездили туда каждое лето на каникулы, проведя месяц-полтора на море, в Форте-деи-Марми. Порой мы месяца по два сидели в этой горной деревушке без дорог, куда не попадали случайные туристы, а зачастую и газеты: почтальонша то привозила их, то нет. Эту вселенную, с виду такую маленькую, я обнаружил в первых же сочинениях, которые с удовольствием стал поглощать, едва научившись читать, — в стихах моего отца. Он был для меня стражем, певцом и королем своего микрокосмоса. У него есть стихотворение, посвященное моей матери, а в нем такие слова (цитирую по памяти): “Ты как белая роза в глубине сада, к ней прилетели последние пчелы…” Дойдя до конца крошечного садика, я находил там белую розу. Из этого примера понятно, почему поэзия для меня никогда не была связана со школьной рутиной, как чаще всего случается. Скорее она имела отношение к моему дому, став частью привычного пейзажа. Хотя у меня остались лишь смутные воспоминания, но я знаю точно, что в раннем детстве путал отцовский и материнский образы и забавлялся, называя мать “мапа”, а отца “пама”. Моя мать родилась в Австралии, в Сиднее, от матери-ирландки и отца-итальянца. Семья вернулась в Италию, когда маме исполнилось два года. Я гордился бабушкой по имени Маллиган, и мне ужасно нравилось, что во мне течет четверть ирландской крови. Мать тоже преподавала — вела литературу, однако всегда держалась в тени отца, служа ему надежной опорой, в которой он вечно нуждался. Я не раскрою никакого секрета, сообщив, что мой отец — великий ипохондрик и всегда пребывает в тревоге, это и так ясно из его стихов, да он и сам постоянно об этом твердит.

Я начал сочинять стихи, как только научился писать, лет примерно в шесть. Разумеется, я показывал их отцу, и так крепло подражание-соревнование, которое часто возникает между детьми и родителями и лежит в основе всей диалектики отношений отцов и детей. Я знаю, что моя старая няня сохранила тетрадку с моими первыми стихами, написанными еще совсем нетвердым почерком. От шести до двенадцати лет я писал рифмованные стихи, подражая тем, что изучают в школе. Вероятно, у меня сильная склонность к подражанию, поэтому я в конце концов и спрятался за кинокамерой, способной, как никакая иная вещь на свете, создавать подобие жизни, зеркало, которому нельзя солгать (впрочем, его часто используют для распространения лжи).

Лет до двадцати пяти — двадцати шести я всегда вспоминал свое детство и отрочество как время полной безмятежности, счастья, волшебства. Я жил, необыкновенным образом осознавая, как течет время, потому что один из основных элементов поэзии моего отца — это как раз течение времени, течение часов, времен года, лет, минут, секунд. Мое детство прошло в деревне, и сколько же в нем было выдумок и фантазий, сколько игр, недоступных в городе, немыслимых в четырех стенах городских квартир, и с тех пор, даже когда мы переехали в Рим, я всегда испытывал потребность в обширном, ничем не загроможденном пространстве. Это было детство, наполненное пряными деревенскими запахами и играми, которые гораздо раньше, чем в городе, приобщали нас к сексуальным приключениям. В деревне дети очень рано делают открытия в половой жизни, наблюдая и за животными, и за людьми… (далее…)

13 марта 1913 года родился автор Гимна и детских стихов

Фото: Ria.Ru

Сергей Михалков – чуткий уловитель вибраций коллективного бессознательного. Потому и получались у него детские стихи и гимны, басни и листовки — просто, легко, понятно. Его дядя Степа -архетипический образ. Про это точно сказал концептуалист Д.А. Пригов: «Нет, он не сам собой явился / Но его образ жил как ген / И в исторический момент / В Милицанера воплотился».

Да и сам Михалков стал архетипом — единственным из советских писателей, о ком сочинялись анекдоты. Что не обидно, а наоборот, почетно. Самый известный: на вопрос, что это за новый-дepьмовый гимн он написал, Михалков ответил с достоинством: «Может, и дерьмовый, а запоют – встанешь!»

При дворе

Несмотря на дворянское происхождение, Сергей Михалков значительную часть жизни положил на служение тем, кто уничтожал дворянство как класс. Впрочем, предназначение дворянства — не парение в облаках, оно в том, чтобы быть при дворе, то есть служить власти. А царь это, или генсек, или президент – не так уж важно. «Я, гражданин бывшего Советского Союза, бывший советский писатель, Сергей Владимирович Михалков, родился в царской России, в городе Москве 13 марта (28 февраля по ст. ст.) 1913 года. Первые свои шаги сделал в доме № 6 по улице Волхонке, что неподалеку от Кремля», — так начинает он свои мемуары 2006 года. Крестили его в Храме Христа Спасителя, крестным отцом был товарищ министра внутренних дел Джунковский. В восстановленном Храме его и отпели в августе 2009-го. (далее…)

По ратушной площади городка Fazano сеньора Розалина ведёт за руку маленького Антонио.

Длинные шнурки его розовых кроссовок волочатся по стёртым плитам.

Как у всех подростков Италии. Он спотыкается.

– Антонио, тебе не мешают шнурки? – кричат прохожие.

– Нет, – отрезает Антонио, – мода.

(Из дневника.)

Итальянцы известные модники. Даже больше, чем можно себе вообразить.

В этом году моден – «фисташковый» и «канареечный».

Я стою на набережной и наблюдаю, как канареечное солнце садится в фисташковое морем. Мода.

– Salve, – говорю я Антонио и Фабио, идущим навстречу.

– Salve, – говорят они и поправляют стоящие воротнички на своих поло: фисташковом и канареечном. И оглаживают гребешок набриолиненных волос и маленькие бородки клинышком. А я рассматриваю, как между их узкими брючками и штиблетами на босу ногу шевелят лапками и таращатся на меня, татуированные на их загорелых щиколотках: саламандра и тритон. Мода.

Нелепо думать, что господь сидит над своей Италией в той самой скучной тунике, шитой серебром и тех, самых золотых сандалиях из буйволовой кожи.

Я задираю голову, но могу разглядеть только носок его модного штиблета. И всё. Очень высоко…

Понятно, что Итальянцы рождаются модными. (далее…)

Жизнь как фильм, или Национальный фильтр

Oh, father of the four winds,
fill my sails, across the sea of years
With no provision but an open face,
along the straits of fear Ohh.

О, отец четырех ветров, наполни мои паруса,
Чтобы мне пересечь море веков,
Без забрала, с открытым лицом,
Переправиться через стремнины страхов.
Led Zeppelin – Kashmir

Меня волоком не затащишь в кино. Сидеть в ясельных креслах битых 2 часа толстяку, разжиревшему, разожравшемуся, как расхристанная боксёрская груша, – «не в кайф», – как говорит супруга об отмене всяких вредных разностей с наступлением предпасхального поста. Подразумевая: «Слава Богу, дожили до весны!» Тем более на этого «ублюдка», что обесславил само понятие «героического», въевшегося в совковый мозг, как моль в драповое пальто, когда я был достаточно худ, чтобы подтянуться на перекладине 15 раз, и довольно красив, чтобы метаться с голым торсом по двору общаги ночь-полночь, позабыв, из какого подъезда выбежал за «добавкой».

Воспитанные на несбывшейся экранной яви о благостных коммунистических грёзах, мы, с трепетом вставлявшие кассету в спекулятивный видак, ждали очередного капиталистического чуда от полюбившихся героев, и они нас не обманули ни разу.

Странное дело… А ведь в Афган я приехал по-киношному «подготовленным» – и остался жив всего лишь потому, что молодость просто не хотела, точнее, язвительно сопротивлялась назвать вещи своими именами: война – говно; страна – предатель; мать – умрёт, если ты умрёшь… (далее…)

С какой лёгкостью верят у нас иноземцам…

Пригласили прочитать лекцию о Ломоносове (по книжке «Помощник царям») на Экономико-математической школе, в пансионат «Университетский». Чтобы не было скучно в дороге, позвал своего друга — художника Александра Блинова, – нам нужно было обсудить проекты, а в дороге можно поболтать спокойно. В пути говорили о детских книгах, любимых писателей вспоминали. Мы оба любим Николая Носова – как там у него в начале: «В одном сказочном городе жили коротышки». Знайка знал всё, зато Незнайку знали все – вот это актуально, сейчас важно не то, что ты знаешь, а чтобы тебя знали!

Водитель, жизнерадостный человек из Смоленска, книг не читал и не помнил, но с интересом прислушивался к нашему разговору. Ехали через Кубинку; после неё пошли такие чудесные поля и сосновые леса, что мы забыли о книгах…

В пансионате нам дали номер, в котором кто-то уже оставил свою куртку. Это оказался журналист Панюшкин. Мы заглянули на его лекцию, где было человек сто молодого народу; некоторые сидели в одеялах, потягивали кофе из стаканов с закрытым верхом – такие дают в Макдональдсе. Ребята – студенты и школьники, показались мне резвыми и крупными: у нас на факультет помельче народец приходит – видно, эти экономисты были отборными, прошли какие-то крепкие шлюзы, чтобы сюда попасть. (далее…)

Он умер 60 лет назад, 5 марта 1953 года, но по-прежнему жив

Пишите правду!
И.В. Сталин — советским писателям

Харизма – политическое обаяние вне зависимости от результатов действий. И после смерти харизматик вызывает восторг и поклонение – вплоть до того, что сводит людей с ума. Что подтверждает недавний текст Александра Проханова «Святомученик Иосиф» («Завтра» от 27.01.2013). Назвать Сталина святомучеником можно только в каком-то безумном экстазе. Если Сталин – святомученик, то кто тогда те, кого он убил …

Сталин – красочное сосредоточие и проекция нашего коллективного подсознания. Криэйтор и креатура столь любимой нами азиатчины, феодального жизнеустройства, роковым образом отчужденного от человека. Он манит, влечет, притягивает к себе, как черная дыра.

Без вымысла

Писатели пустились по следу того, кто ушёл, во времена Хрущева, после ХХ съезда КПСС (1956). Главная книга того времени – «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Реперная точка романа – это когда в концлагере эсэсовец объясняет русскому пленному, старому большевику, родство двух систем, ввергая того в смятение: «На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь […]. Сталин многому нас научил. Для социализма в одной стране надо ликвидировать крестьянскую свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал – ликвидировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, — немецкому национальному, социалистическому движению мешает враг – иудейство. И он решил ликвидировать миллионы евреев […]. Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема – Гитлер тоже не задрожал…» Отсюда и пошло уравнивание Сталина и Гитлера – может, не очень корректное, но понятное. Оно стало потом общим местом в словаре антисталинизма.

Сталин предстает в романе преимущественно в размышлениях и разговорах. Из этой мозаики и составляется портрет – читатель узнаёт, что вождь «больше всего не любит самочинных действий», а любит сыр сулугуни. Что «у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы лицо», а зубы плохие, и он уже седой. Что он как-то по-особому пошутил, осеняя себя крестным знамением в разговоре с Черчиллем, и т.д. Запоминаются его чеканные фразы типа: «Науку делать — не мыло варить». (далее…)

Фото: http://novosti-n.mk.ua

Депардье – гражданин России? В далеком детстве я, хохотавший воскресным вечером над приключениями «Папаш» и «Невезучих», и моя сидящая рядом, искренне смеющаяся мама – могли ли мы себе такое представить? Нет, и не потому что это казалось чем-то невероятным, а потому что мы просто не могли о таком задуматься. Постоянно попадающие в комичные и абсурдные ситуации, персонажи этих фильмов и без гражданства были «нашими»: недаром каждый, кто рассмешит русского хорошей шуткой, всегда воспринимается как свой. Вот только у чувства юмора, которое так роднит русскую нацию с французской, есть, как и у чувства меры, одно неприятное свойство: однажды оно может изменить.

Песня о неразделенной любви к родине

Молодой Депардье, не будучи комедийным актером, снискал любовь в СССР и России именно благодаря этим, «народным» фильмам. На контрасте с героем Пьера Ришара персонаж Депардье был эдаким «мужиком», который легко находит проблемы и так же легко их решает. Что, несомненно, также добавляло ему «русскости». Но проблемы кинематографические остались в далеком прошлом, как и те герои: Ришар выбрал тихую жизнь на барже, Депардье же все больше сам напоминает комедийного персонажа. Когда перед ним не возникла даже, а замаячила реальная проблема в виде налога на богатство в родной стране (причем не принятого к тому моменту, а лишь обсуждаемого), он не стал вникать в ее суть. Заявления правительства о том, что налог этот временный, потому что «Франция в тяжелой ситуации», актера не убедили, и он решил не помогать родине, а перебраться в соседнюю Бельгию, чем вызвал гнев премьера: тот охарактеризовал решение Депардье как жалкий и достойный презрения поступок. Тогда и родилась фраза «Путин уже выслал мне российский паспорт» — как крайняя степень досады и раздражения. (далее…)

Представим множество разветвленных коридоров, пересекающихся и снова расходящихся в разные стороны. И каждая скрытая вдали ниша – это не лаз наружу и даже не тупик, но всегда – еще один поворот. Представим огромный лабиринт без выхода. Но не в том смысле, что мы просто не можем его найти, а спасительные двери – где-то слишком далеко. Речь идет именно о безвыходном лабиринте, как если бы он замыкался сам на себя. И некто блуждает по нескончаемым коридорам, зная, что никогда отсюда не выберется. Зачем же бродить? Ради процесса. Банальный отклик заранее готов. Что ж, пусть останется такой ответ, хотя бы и за неимением другого. Это процесс в кафкианском смысле – жестокий и мучительный. Но длящийся и неостановимый. Сродни держанию обугленных пальцев над зажигалкой. Когда рука почему-то забывает о естественном рефлексе и не отдергивается. А глаза зачем-то продолжают всматриваться в пятна ожогов.

«иногда» слишком часто.
вовремя потерянное время лучше
проторенных следов.
приступим, загодя перешагнув,
сто раз окрысившись вширь —
в тартарары.

Писать о «Театре яда» невыносимо и стыдно. Невыносимо, потому что это и есть то самое попадание в странный лабиринт, где слова сопротивляются привычным значениям, где каждое из них мутнеет и начинает казаться неподходящим. А стыдно, потому что это нужно было сделать десять, пять, да хотя бы один год назад, когда прочитавший текст мог сходить на выступление и увидеть все своими глазами, а не сейчас, через несколько месяцев после смерти основателя группы, автора текстов и музыки – Яна Никитина. Может быть, единственным оправданием, если здесь вообще можно заводить речь об оправдании, оказывается то, что бесконечный монолог всегда декламировался Никитиным с немыслимой скоростью, и, представлялось, что любая фиксация сегодняшнего этапа не успеет за темпами произносимых слов. Неизбежно пришлось бы упустить то, что успело прозвучать за время, ушедшее на осмысление услышанного. (далее…)

—Плачь! Плачь! Плачь! Он ушел, теперь ты можешь плакать, он не увидит твоих слез. Поплачь, тебе легче будет! Не держи слезы. Послушай, что говорю, — поплачь, и отпустит.

Она стояла передо мной с белым, как полотно, лицом. Словно кто-то выпил из него всю кровь.

—Ну поплачь…

—Ха-ха-ха, — хрипло засмеялась она.

—Это не смешно! Он мог бы купить ожерелье, но пришел сюда, чтобы сделать тебе больно! И он сделал!

—Ха-ха-ха.

—Да, я знаю, каково тебе сейчас. Могу представить. Ты спускаешься с горки, ты не смеешься. Слезы текут из твоих глаз. Он берет ее за руку. А это должна быть твоя рука. Он обнимает ее. А должен обнимать тебя. Но тебя он не любит. А хочешь знать, почему? Да потому, что она — лучше. Она — настоящая, а ты — нет. Вспомни, что он сказал. Она похожа на тебя. Ты, наверное, сейчас спрашиваешь себя, почему он предпочел подделку, когда есть оригинал — ты. Но горькая правда в том, что это она — оригинал, а ты — подделка. Он это понял и ушел от тебя. С ней он будет засыпать и с ней просыпаться, а тебе осталась только боль.

—Ха.

—Не смейся, это не смешно.

—А ты замолчи! Не говори со мной, твои слова удесятеряют мою боль.

—Лучше выплакать ее сразу, чтобы в тебе не осталось ни капельки.

—Нет-нет, только не слезы. Только не слезы.

—Его рука большая и теплая. Твоя ладонь могла бы в ней раствориться. Но держит он за руку не тебя. А ты больше никогда никого не полюбишь. Всю жизнь будешь любить его одного. Ты всю жизнь будешь несчастлива.

—Нет-нет, — мотает головой, отбиваясь от моих слов.

Подходит к шкафу, открывает дверцы, забирается в него, закрывается с той стороны. Из шкафа доносится глухой смех. Вот тварь! Не заплакала! (далее…)

А писать в айпад, а не в молескин это совсем плохо или пойдет?

Ну вот я сижу у самого берега моря, на краю земли. Я так долго сюда хотел. И теперь я здесь. Что изменилось, что я должен был почувствовать после всех странствий. Что я чувствую сейчас — одиночество, грусть, опустошенность. Как найти баланс в себе, как достигнуть гармонии при понимании, что я абсолютно одинок на этой планете. Что общество, которое окружает меня, абсолютно чуждо мне. Моя жизнь это полоска света на конфликте современного общества и индивидуума.

Я сбегал от этого общества и жил в другом мире, в другом обществе. Хоть ценности многие были мне близки. Начался другой внутренний конфликт. И пришлось вернуться в Россию. (далее…)

Андрей Левкин. Вена, операционная система (Wien OS). М.: Новое литературное обозрение, 2012. 176 с.

Прошлый год был богат на книги дважды необычные – во-первых, в новом, еще неистоптанном жанре травелога, во-вторых, пытающиеся нащупать, вскрыть что-то новое не только в описываемых городах, но и в рамках заявленного жанра. Я имею в виду прежде всего замечательный «Город заката» Александра Иличевского об Иерусалиме и книгу Андрея Левкина о Вене.

Вена, имперская столица в прошлом, буржуазный тихий город ныне, кажется, должна была бы противиться тому неформальному подходу, что практикует с ней Левкин. Вена скорее благосклонно допустит фундированные научные исследования, солидные тома. Левкин, кстати, цитирует в паре мест основопологающего веноведа Шорске (о нем и других последних исследованиях Вены мне приходилось писать в журнале издательства, выпустившего эту книгу), а саму специфику венского сопротивления прекрасно чувствует, отмечая, в частности: «Им вот что надо было сделать: вернуть себе ощущение венского ценностного вакуума. Потому что, впав в государственное ничтожество после двух мировых, они как-то слишком заросли мясом. Надо было обнулить пространство».

Но это в целом, метафизический призыв. Так же – книга как раз о пространстве и его ощущениях. Своих географических, вкусовых и даже телесных воспоминаний и их утрат. Ведь «все на свете – ах, осталось лишь вздохнуть – было липким от каких-то бесконечных связей, от их переплетения: к середине, даже уже в конце середины жизни они начинали душить, свалявшись в войлок». Книга, надо отдать ей должное и заодно предупредить читателя, который ненароком возомнит тут банальный путеводитель, во многом о поиске того языка, которым оптимально можно выговаривать пространство: «Но тогда проблема: если попадаешь в такие свои, дополнительные ко всему прочему, места, то их надо бы зафиксировать, пусть словами. А это сложно, потому что слова будут связаны с привычной реальностью, а она тогда – как ее ни искажай, описывая, — затянет в себя». (далее…)