Фрагменты книги Кита Ричардза, гитариста Роллинг Стоунз, «Жизнь и Судьба», вольный перевод с «аглицкого» для друзей

…Энджи!

Понятия не имею, что другие подразумевают под словом «ломка». Что бы там ни было, это, скажу я вам, вещь очень даже хреновая.

Конечно, всё относительно. Если тебе, к примеру, оторвало гранатой ногу или ты загибаешься с голоду, то «ломка» — не такая уж и хреновая альтернатива. Лучше вообще обойтись без подобных экзерсисов. При прочих равных.

С тебя как будто содрали кожу, вывернули наизнанку и кое-как натянули обратно. И три дня кряду организм бурно отторгает собственную же плоть. Ты, конечно, понимаешь, что через три дня так или иначе придешь в норму. Но эти три дня покажутся длиннее целой жизни. И не раз с удивлением спросишь себя: ну какого же хрена я так надругался над собой? чего не жилось тихо-мирно, как живут другие приличные рок-звезды? Потом снова тебя начнет выворачивать наизнанку, снова полезешь на облеванную, загаженную стену… Нет ответа на этот удивительный вопрос… Кожа трескается, как ошпаренная. Нутро жжет. Члены корежит судорога. Тебя одновременно рвет и поносит, как сверху, так и снизу, хлещет изо рта, ушей, носа. В общем, изо всех дыр сразу. Вот когда понимаешь, почему обделывается и что испытывает червяк, когда его насаживают на крючок. Самое удивительное, после этого, не исключено, опять возьмёшься за старое… (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

Сегодня можно быть уверенным, что искать (с фонарем или без) человека, который не слышал бы об Олимпийских играх, бесполезно. Миллиарды людей во всем мире наблюдают за состязаниями с помощью СМИ, ставшими ткацкими станками ткани реальности. Большую долю обыденного дискурса на период Игр занимают обсуждения состязаний, более привычные темы вытесняются. Такое феерическое событие как Олимпиада имеет колоссальное мировое значение. Оно затрагивает все социальные сферы, входит в приватные жизненные миры даже тех, кто не намерен уделять этому событию внимания. Бескомпромиссная борьба, телесный триумф, всеобщая гордость победителя – все это питательная среда для произрастания национализма еще с античных времен.

Однако у всеобщего праздника есть и обратная сторона: жесточайшая конкуренция, порождающая зло допинга, коммерциализация соревновательности и т.д. Проясняя смысл происходящего, стоит обратиться к истокам явления современного олимпизма как феномена, значительно превосходящего сферу спорта и выступающего одним из конституирующих начал современной цивилизации вообще. (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

«Когда пришли мы к грекам, и они повели нас туда, где служат своему Богу, то мы в изумлении не ведали, на небе ли мы, или на земле», – таково восторженное описание своего посещения Константинопольской Софии послами Владимира Киевского. Мне довелось, спустя более чем тысячелетие, повторить их путь через Чёрное море к Царьграду. Главной целью путешествия, конечно, был Храм Святой Софии. Мои надежды на встречу с Византией не только оправдались, но я и не рассчитывал на столь высокую степень ожидающего удивления, которое, как известно, есть начало всякого любомудрия.

С обретением христианством государственного статуса, не смотря на затяжные ереси, многовековые споры и кровопролития, античное мировидение не было полностью отвергнуто византийцами. Оно было включено в величественный имперский космос подобно колоннам эллинских и римских храмов в интерьер Святой Софии, так, например, из Рима были доставлены восемь колонн, взятых из храма Солнца, и восемь колонн из Эфесского святилища. Расточительное строительство собора поглотило три годовых дохода всей империи, но об этом мало кто думал, когда на кону была гармония вечного космоса. Торжественное освящение храма состоялось 27 декабря 537 года. Сложность отношения Руси и Византии известна, но вне зависимости от политической конъюнктуры веками влекла София величайшие русские души, и умственное движение нового времени в России от Ф. М. Достоевского и К. Леонтьева до В. В. Аверинцева и А. С. Панарина также пронизано порывом к Византии. Без софийного порыва, без «Внутренней Византии» русский мыслитель становится ментальным лакеем с разъедаемой ресентиментом душою. (далее…)

Лучшая кинокартина про постсоветскую Россию это «Ребёнок Розмари» Романа Поланского.

Там гениально показано, как потребительское общество превращает идеальных людей, сладкую парочку – в родственников дьявола.

Впервые посмотрел «Ребёнка…» месяц назад, в который уже раз оторопел: у нас фильм никто никогда так и не увидел. Всё, что я про него слышал и всё, что читал, ложь. Нужно будет написать подробный текст в рубрику «Ревизия».

А пока коротко, только об одной линии.

Повторюсь, нам предъявлены идеальные мужчина с женщиной. Их союз безупречен, их намерения чисты. Как известно, благими намерениями вымощена, хе хе хе, дорога в Ад.

Парочка въезжает в роскошную квартиру. Прежние хозяева вывезли мебель, и наши влюбленные ужинают на полу. Это для них не проблема: герои что-то вроде хиппи, дети цветов. «Давай займёмся сексом?» — «А давай!»

Супруг стягивает штаны, супруга – платье. Романтическая любовь на полу, кр-расота.

Но потом-то они обживаются. Их пожилые соседи это, конечно же, проекция нашей сладкой парочки. Такими вот герои станут, когда подрастут. Благожелательными, комфортными, ласковыми. Средний, что называется, класс.

Настораживают мелочи. Когда пожилой сосед проливает на ковер каплю вина, его старушка-супруга стремительно бросается пятно вытирать. Поланский грамотно подчеркивает ее поползновение – стремительным же движением камеры, настаивая таким образом на предельной значимости эпизода.

Потом начинается и вовсе страшное. (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

«Человека можно вывезти из Индии, но Индию из человека – нет», – так бы я ответил всем интересующимся моими впечатлениями от путешествия в эту удивительную страну. Без сентиментальных «нравится – не нравится», словно из дневников взволнованных курсисток. Я намерен представить лишь фрагментарные путевые заметки, не претендующие на целостное описание, да и ведь Индия неисчерпаема, как не исчерпаем сам язык. (далее…)

Лил дождь. Груда белых домино мокла на столе. Капли бились о белую с черноточенками поверхность.

Взгляд цепляется за каплю, следит, как она планирует с зеленой ветки орешника к столу – меняя очертания, медленно, неотвратимо, легко. Приземляясь с силой на белую пластинку и рассыпаясь на тысячи мельчайших осколков.

Я уже давно забыл о том, кем хотел бы быть в детстве. Я смутно все еще помню женщин, которые любили меня в юности, но они – давно меня забыли. Я не понимаю себя – то ли мудрец, то ли лузер, то ли принц, то ли нищий. А если принц, то где мое царство? Куда делось все то, что я надеялся найти?

Недостаток воображения – вот диагноз, который я все чаще ставлю себе в последнее время. Все чаще недоумеваю, глядя на прошлое. Все чаще уподобляюсь этой яркой блестящей сброшенной листом капле. Пронизанной светом и бесцельно летящей вниз. И разбивающейся о груду давно забытых доминошных пластин…

Раньше я думал, что достаточно просто чувствовать. Ничего не надо уметь, только пропускать сквозь себя лучи небесного света… Но потом? так и не научившись фиксации чувств, я разучился и чувствовать тоже. Как сейчас помню, я спрыгнул с поезда и пробежал несколько метров, подгоняемый неминуемой силой инерции. Точно также, по инерции я еще какое-то время живу, после того, как давно уже забыл, что такое настоящая жизнь.

Просветы неба сквозь густую листву, перекличка утренних птиц, серебряные нити дождя и теплые лучи вечернего солнца. Вот все, что осталось мне. До конца. Теперь до конца.

23 июля 2012 года исполнилось сто лет со дня рождения Жана Луи Максимилиана ван Хейенорта, несомненно, одной из самых ярких фигур в истории троцкистского движения. Он был ассистентом и личным телохранителем Льва Троцкого, секретарем IV Интернационала и, в конечном счете, одним из самых выдающихся историков логики, чье различение «логики как исчисления» и «логики как языка» оказалось совершенно парадигмальным в контексте современных исследований по семантике. (далее…)

Луч света проник сквозь складку шторы, коснулся лица, и Шуберт проснулся. Прислушался к равномерному клокотанию внутри человеческой туши, оттеснившей его к самому краю постели. Стараясь производить как можно меньше шума, выбрался из простыней. Присел на корточки, выуживая из-под кровати испачканный пылью носок.

-Сегодня что? – голос прозвучал так неожиданно, что Шуберт замер, словно застигнутый с поличным. Мысленно развернул страницы школьного дневника, по которому до сих пор отсчитывал дни недели.

-Воскресенье.

-Странно… Куда пропала суббота?

Ощупывая тумбочку в поисках часов, толстяк прокашлялся, сел, упираясь в подушки. Взглянул на циферблат, неспешно застегнул ремешок на запястье. И улыбнулся рассеянно, словно извинялся за что-то.

-Доброе утро.

Этих неловких минут пробуждения рядом с посторонним человеком, стыда неопрятной наготы, горечи несвежего дыхания Шуберт старался избегать. Он брал деньги вперед и завел привычку уходить сразу после или под утро, пока клиент еще спал. Бесшумно одевался в темноте, плотно прикрывал за собой дверь, изредка оставляя записку с номером телефона. И никогда не брал чужого, зная по рассказам приятелей, какими неприятностями это может закончиться.

Но в этот раз он нарушил правила, позволил себе пригреться у теплого бока, не заметил, как уснул. Две ночи подряд он ездил в клуб, танцевал и выпивал в прокуренном зале бывшего дворца культуры, между выщербленными колоннами с остатками лепнины под потолком. Со знакомствами не везло, и после веселья приходилось бродить между столиками среди таких же одиноких неудачников, дожидаясь открытия метро, чтобы не тратиться на такси.

Свой прежний дом на окраине мира, где его, наверное, уже не ждали, Шуберт старался не вспоминать. Теперь он жил в спальном районе-муравейнике, снимал тесную квартирку на пару с Павлиной Карловной, как звали в клубе Пашку Уткина. Они работали вместе в магазине фототоваров. Уткин, который уже, кажется, забыл, что когда-то приехал в большой город на поиски счастья, а не проблем, тратил немало энергии на то, чтобы научить приятеля жизни. По его примеру уже второй год Шуберт проводил выходные в заведениях, чтобы немного заработать или просто пристроиться к разгульной компании, раскрашивая жизнь в цвета мелодрамы.

Он ценил себя невысоко, хотя, в отличие от Пашки, пользовался спросом. Благодаря маленькому росту и хрупкому сложению его можно было принять за подростка шестнадцати, а то и четырнадцати лет. Для этого он отращивал челку, носил майки с яркими принтами и держался ближе к темным углам, словно опасаясь быть замеченным. Но его замечали те, кто искал, и почти всегда сразу предлагали деньги, чтобы не тратить времени и не привлекать лишнего внимания. (далее…)

Мне предложили написать текст про политику и политическое искусство. Сначала я решил, что задача проста и даже с ходу сочинил мантру-считалочку:

маяковский осмоловский
лукач лифшиц
бренер брехт

Потом случился грандиозный затык: я понял, что не могу занять никакой политической позиции, никакой авторской позиции.

Теоретизировать? Но какой же из меня теоретик? За минувшие два десятилетия было переведено и издано на русском множество дельных книжек с хорошего уровня теоретическими разборами: западные люди вкусно-внятно излагают. Однако, книжки эти, как и почти все другие внятные книжки из-за бугра, прочитаны здесь так и не были. В том числе мною.

Всё мёртвое. Языка для соответствующего «грамотного» разговора никакого нет.

С другой стороны, жаловаться в стиле своих же колонок из периодических изданий тоже надоело. Эти «добротно написанные жалобы» читаются и даже кое-кому нравятся, но они с недавних пор неактуальны.

«Мне нечего сказать ни греку, ни варягу». Политика в моих глазах дискредитирована, вдобавок я веду последние годы закрытую от внешнего мира частную жизнь. Однако, люди, издающие журнал «Театр» вызывают у меня настолько безусловное уважение, что я воспринимаю их предложение как некий знак свыше. И поэтому попытаюсь пройтись где-то рядом с политикой, по касательной: может, закрывшемуся от мира мне это будет полезно.

Итак, для начала смиренно принимаю ту позицию, которую реально во времени и пространстве занимаю: провинциал, отучившийся, поживший в Москве с Питером, но вернувшийся в результате на родину в Тулу единственно потому, что адаптироваться ни в одной столице, ни в другой так и не сумел.

Ого, а ведь это в сущности позиция политическая! Я собирался заниматься искусством, но попросту не сумел понять ту игру, которую люди там практикуют. (далее…)

С Сергеем Сибирцевым мы знакомы достаточно давно. Неоднократно пересекались на различных литмероприятиях, входили в одни и те же редколлегии, в жюри, да и – чего скрывать – сколько раз выпивали, отмечая тот или иной праздник. Тем не менее, нам так и не довелось побеседовать специально для прессы. Вот и пришла пора восполнить этот пробел. По такому случаю встретились мы в закрытом клубе в центре Москвы, где музыка – классическая, водка – холодная, а разговор – проникновенный.

Досье:

Сибирцев, Сергей Юрьевич – писатель, общественный деятель, председатель Клуба метафизического реализма ЦДЛ (Клуб писателей-метафизиков), член Президиума Московской городской организации Союза писателей России. Родился в 1956 году в Иркутске. Учился?.. Окончил?.. Впервые опубликовался?..
Автор семи книг прозы, в том числе двухтомника «Избранное» и романов «Государственный палач», «Приговорённый дар», «Привратник Бездны».
Координатор книжной серии «Меtа-проза XXI век» (Библиотека Клуба метафизического реализма) ИД «РИПОЛ классик».
Лауреат международного литературного конкурса им. Андрея Платонова (1995).
Лауреат первой Всероссийской литературно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова».
С 2004 г. – член Попечительского совета Благотворительного фонда премии «Хрустальная роза Виктора Розова».

– Сергей, твоих шедевров что-то уже давненько не видать на полках книжных магазинов. Романы «Привратник Бездны», «Государственный палач» последний раз издавались лет пять-шесть назад. С тех пор – тишина. В чем причина этого простоя?

– Игорь, вот и ты тоже все куда-то все спешишь… Посмотри вокруг, вслушайся в звуки скрипки…

– В отличии от тебя, я постоянно где-то работаю. Часто в двух-трёх местах одновременно. Всё это не очень располагает к созерцательности.

– В сущности, ты сам ответил на свой каверзный вопросец. Я по жизни профессиональный созерцатель. Впрочем, о сем непозитивном, неукрашающем биографию современного индивидуума факте ты осведомлен давным-давно…

– Хорошо, зайдём с другой стороны. В 2007 году в «Независимой газете» был опубликован большущий фрагмент из твоего нового романа «Цырлы Люциферова». Что с ним случилось, почему его не видать на книжных прилавках? Кстати, тот отрывок был откровенно скандальный, провокационный. Там ты издевался и над руководством Москвы, над посетителями ЦДЛ… Роман уже ждали! И где он?

– Да, за ту публикацию нужно сказать спасибо Виктории Шохиной, Евгению Лесину, Михаилу Бойко, и, разумеется, Константину Ремчукову, – мои давнишние коллеги и друзья не забоялись очередной метафизической чернухи от господина Сибирцева, убрали только пару матерных фраз, которые украшали прямую речь персонажей… Роман этот в итоговом варианте будет носить иное название: «Любимец Люциферова». Роман весёлый, страшный, но дающий некую метафизическую соломинку надежды на то, что все мы не зря бултыхаемся в этом земном Океане блаженства и ужаса… Но недавно мне пришлось перелопатить отдельные главы, ведь начальника Москвы Лужкова с позором сбросили с престола, а добивать лежачего – это не по мне. И поэтому архитектонику книги я пересмотрел, мотивации существования моего сатирического отморозного персонажа также претерпели эволюцию – и вылупился ещё более милый, ещё более апокалипсический скелет книги, вернее – юмористический… А то нынче у нас бедный телевизионный электорат запужали до нельзя загадочным календарём канувшего в бездну народа Майя. Слава Богу, совсем молодые мои современники не ведутся на эту просвещенческую лучезарную пропаганду о конце всех времён…

– Тебе ли высмеивать апокалиптические настроения?! (далее…)

Продолжение. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Ну и, куда ж от него – встречайте! азоханвей! — гвоздь программы – «груздь (грузит!) моногамный» — свя-а-то-о-ойй Мма-ак…-сси-и-имми-и-ийй! (Урождённый Рыжкин, фамилия тоже соответствующая, в честь порноактриски принявший в 2006 г. матроним Берков.) Как помним, ещё в 9-м классе он написал в сочинении на тему «Кем я хочу стать, когда вырасту»: «Я хочу пить всю жизнь». Все хотели быть уже не космонавтами и полярниками (или пожарными и моряками, как, соответственно, ОФ и Максимию пришлось воплотить чьи-то не очень богатые фантазии в армии), но: а) экономистами, в) юристами, б) б (бухгалтер(ш)ами, наверное, или бизнесмен(ш)ами, «но вообще-то фотомоделью»). Школа, родители, общественность были в шоке, многих трудов ему стоило не отступиться от избранного пути. Его не понимали, преследовали, гнали, два раза вынуждали «кодироваться». О его (мелочно-неуклюжей) изворотливости и (некрасиво-жалкой) беспринципности ходят легенды. На третий раз непутёвый сынок перехитрил всех: предложил отцу прокутить деньги, а матери сказать, что закодировался. После оного стало понятно, что все попытки педагогического и даже медицинского воздействия потерпели фиаско. Даже творчество для него – лишь «прелюдия к пьянству». Он сам провозгласил себя «святым и непорочным» в стремлении к своей заветной цели. Вскоре вокруг этого возник некий локальный культ (я сам, каюсь, обрисовал образ Макса как одного из незауряднейших персонажей, и в этом, наверно, даже прав – см. мои и его сочинения), и впоследствии под именем «святого» он возглавил самый успешный свой проект – группу «Поющие гондолы», что, естественно, созвучно более откровенному словосочетанию «Пьющие гондоны». Но всё это, так сказать, лишь канва внешняя … (далее…)

Он славно пишет, переводит…

Снизошел Дух Святой на собрание апостолов и заговорили они разными языками, славя Иисуса Христа, а прохожие, с удивлением внимая невнятному многоголосью, думали, что перед ними напившиеся вина.

Сам себе удивляюсь. Оказавшись в числе финалистов почетной британско-ирландской премии мастеров литературного перевода и получив возможность обозреть достигнутое с высоты птичьего полета, не могу избавиться от ощущения, что значение и заслуги перевода как полноценного и вполне оформившегося литературного жанра изрядно переоценены.

Давайте, я сразу выложу то немногое, что думаю о переводах. А всё последующее, мало добавляющее к существу вопроса, можно считать попыткой проникновения в иные области бытия, – а искусство литературного перевода – еще одним окошком в незнаемое. (далее…)

Камнев В.М. Хранители и пророки. Религиозно-философское содержание русского консерватизма. – СПб.: Наука, 2010. – 470 с. – (Серия: «Слово о сущем»).

Главная тема книги впервые проговаривается отчетливо лишь в послесловии – обращая весь предшествующий текст в своего рода предуведомление – и выводя его из рамок описательности. Этой темой оказывается бездомность, внешне парадоксальным для исследования консерватизма образом. Ведь консерватизм вроде бы как раз сосредоточен на тематике «дома», «отчего места», всегда предполагая, что есть куда возвращаться. Но в то же время в консерватизме есть и оборотная сторона – рождаясь как реакция на Французскую революцию, он изначально существует с сознанием хрупкости традиции, с сознанием, что тот «дом», который есть, может легко быть разрушен (или, что, пожалуй, преобладает – разрушается в данный момент).

Отсюда и историчность консерватизма – он не тождественен принадлежности к традиции, он всегда начинается с ее осознания. Более того, традиции уже траченной или поставленной «под удар».

В этом смысле консерватизм принадлежит к модерному обществу, единый со своими оппонентами в отчужденности от общества традиционного. В последнем традиция – данность, она как целое не только не требует рефлексии, но и чуждается ее (как осознание своего молитвенного настроя разрушает настрой). Для консерватизма, напротив, традиция уже более не «само собой разумеющееся» – ее нужно удержать, реставрировать или вовсе возродить. Но возрожденная традиция, прошедшая через осознание (осознанная) уже иная. (далее…)

15 июля 1606 года (по некоторым данным, в 1607) родился Рембрандт Харменс ван Рейн

Он посмотрел на себя в зеркало: лицо в морщинах, волосы поседели, усы висят редкими, смешными прядками. В мастерской было холодно (печку вчера унёс крикливый жадный кредитор), и он накинул на плечи старую шубу, подошёл к окну. Январь… Почти касаясь башен и шпилей, плыли облака, крыши домов покрыты снегом; вода в каналах отражала свинцово-чёрным. На окне лежала библия, он открыл её: «У одного человека было два сына. Младший из них попросил отца дать ему ту часть имения, которую он должен был получить. Отец исполнил его желание. Тогда он ушёл из дому, поселился в чужой стране, жизнь там вёл невоздержанную и в скором времени истратил всё своё состояние». – Да… вся жизнь Рембрандта похожа на существование героя древней притчи.

Отец хотел видеть своего шестого, младшего сына учёным, философом. Он разрешил ему поступить в Лейденский университет. А сын стал художником, переехал в Амстердам. Его портреты нравились – и ему неплохо платили. Рембрандт завёл свой дом, у него появилась прекрасная коллекция гипсов, скульптур, старинных вещей, оружия, музыкальных инструментов. Он пишет «Поклонение волхвов», «Флору», «Притчу о работниках на винограднике», «Пророк Иеремия», «Воздвижение креста». Групповой портрет «Урок анатомии доктора Тульпа» приносит Рембрандту славу незаурядного мастера. Богатство мимики и драматическое использование светотени подводит итог экспериментированию, свидетельствуя о наступлении творческой зрелости. (далее…)

Рассказ

1

— В последнем классе гимназии меня звали: Мишель – в монокле щель! Тебе смешно, а это заслужить надо, между прочим.

Уже одетый для выхода, он вдруг выпучил глазницу и ловко поймал стеклышко на уровне грудного кармана.

— Это я потом так насобачился, а в гимназии не умел вовсе. Подсматривал за еврейскими часовщиками на Владимирской, есть у них такие вставные лупы для долгой работы. Так вот, решили мы по осени устроить банкет на задах Александровского сада. Я эту штуковину, — опять молниеносно выронил и поймал монокль, — битый час прилаживал перед зеркалом в прихожей. Вроде не падает. Выхожу. И тут с ясного неба дождь, как из ведра! Кошмар. Я этим глазом ничегошеньки не зрю, спотыкаюсь, меня всё направо заворачивает. Ну-с, кое-как добрался… Здравствуйте, говорю. А наши, как птенцы в гнезде, рты пооткрывали. Оказывается, монокль у меня поперек глаза встал. Как дверь полуоткрытая! Тут кто-то и брякнул: Мишель, в монокле щель! …Ну, пошли.

Жена, самозабвенно обводившая пуховкой высокие скулы, только взгляд на него скосила.

— Шнель! Шнель!

— Знаешь, Булгаков, твои гимназисты были правы, – и безоговорочно щелкнула створками ридикюля. – Ты и сейчас со своим моноклем весь выпученный, ну прямо с головы до ног.

До плотниковского подвальчика было рукой подать, но Булгаков, едва вышли, подышав на палец, подъял его.

— Ну и где, сударыня, ваш хваленый воздух? Погода где? Вы хоть текущее время года можете назвать?

— Февруарий на дворе стоит, – отбивалась, прыская смехом, Любаша. – Неужто сам не видишь?

— Покорнейше благодарю, – приподнял Булгаков шляпу перед прохожим, который, завидев странную парочку, пошел петлёй, – покорнейше… (далее…)