15 апреля 1843 года родился писатель Генри Джеймс

Странно сложилась судьба Генри Джеймса в России. При жизни (то есть до революции) его периодически переводили и печатали в толстых журналах. А вот из культурного обихода советского читателя Джеймс оказался выключен напрочь. Все-таки в мотивах действий советской цензуры было что-то мистическое. Понятно, когда запрещались откровенные антисоветчики, вроде Оруэлла или скандального автора «Возвращения из СССР» Андре Жида. Ну, или всякие там модернисты-авангардисты. Но какое все это имело отношение к аполитичному Джеймсу, благополучно умершему в разгар Первой мировой войны? Произведения этого «английского (вернее, англо-американского) Тургенева» были просто созданы, чтобы занять свое место в книжных шкафах советских интеллигентов где-нибудь между собраниями сочинений Диккенса и Голсуорси. Однако только в 70-80-е годы на русский перевели пару томов повестей и рассказов и три романа. И все.

К настоящему моменту положение не слишком изменилось. То, что существует на русском – капля из колоссального творческого наследия писателя. (За свою долгую жизнь он написал 20 романов, свыше ста рассказов, пьесы, сотни критических статей, три тома воспоминаний и путевые заметки. Одних писем насчитывается около 15 тысяч – полное их издание только начато.) Говорят, что Джеймса трудно переводить. Это действительно так – позднего Джеймса и читать-то трудно, в англоязычной литературе по сложности стиля он даст фору разве что Джойсу. Но ранние его вещи написаны достаточно простым и прозрачным языком. В общем, ничего не понятно. Как выразился один биограф, с Джеймсом просто никогда не бывает.

В англоязычном же мире второе десятилетие продолжается «ренессанс Джеймса». Автор, при жизни никогда не пользовавшийся массовой популярностью, считавшийся «писателем для писателей», издается и переиздается. Большинство его произведений экранизированы, некоторые – не один раз, на основе повести «Поворот винта» Бриттен написал оперу. В 1972 г. завершилось издание сверхподробной, пятитомной биографии, написанной главным специалистом по Джеймсу – Леоном Иделем, но с тех пор появилось много новых исследований. Джеймс оказывается героем художественных произведений – он мелькает на страницах Тома Стоппарда и Кэрол Оутс. 2004 г. стал настоящим годом Джеймса – вышло сразу несколько посвященных ему романов: «Мастер» Колма Тойбина, «Автора! Автора!» Лоджа, не говоря уже о букеровской «Линии красоты» Алана Холлингхерста, герой которой пишет диссертацию по Джеймсу. (далее…)

Поздравляем с днем рождения Александру Яцутко. Она крутейший программист, помогла нам в решении множества технических проблем, и во многом именно благодаря ей сайт сейчас работает именно так, как задумано. Александра Яцутко известна в сети как создатель таких ресурсов как Hrenovina.net (этот блог о хреновинах в самом широком и увлекательном смысле этого слова, причем стоит заметить, что Саша делает этот проект не только как программист, но и является непосредственным автором большей части контента) и Хмур.net. Хмур — это уникальный филологический проект, в котором собираются (коллекционируются и генерируются) новые культурные коды и потенциальные мемы — языковые выверты, кульбиты и прочие кунштюки, на первый взгляд случайные и ошибочные или наоборот — нарочитые и искусственные, но так или иначе — характеризующие язык как живой подвижный организм.

В общем, Саша, с днем рождения! Будь такой какая ты есть и желаем еще много-много творческих побед!

31 марта 1887 года родилась Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева)

Мировая литература знает несколько знаменитых мистификаций: шотландец Джеймс Макферсон, создавший «Поэмы Оссиана» – древнего кельтского барда; Чаттертон, сочинявший стихи от имени священника XV века; Проспер Мериме с его «Театром Клары Газуль» и «Гузлой» – славянскими песнями, обманувшими даже Пушкина; «Песни Билитис» Пьера Луи, якобы принадлежавшие перу древнегреческой поэтессы. Мистификация – не просто публикация под псевдонимом: мистификатор создает не только текст от имени другого человека, но и самого этого человека, наделенного собственной биографией и характером, личность, существующую (как бы существующую) во внетекстовой реальности.

История русской литературы – скорее мартиролог: писателей преследовали, казнили, отправляли на каторгу, высылали за границу… Игровая эпоха в ней, пожалуй, была только одна – Серебряный век. Тогда и появилась единственная известная русская литературная мистификация – Черубина де Габриак. (далее…)

В кармане белого халата парикмахера они очутились одновременно – новые филировочные ножницы и такая же, прямо из магазина, металлическая расчёска.

Если бы такое случилось между мужчиной и женщиной, то о них бы сказали, что это «любовь с первого взгляда», «солнечный удар»…

Они не просто прониклись симпатией друг к другу, они, как оказалось, существовать один без другого не могли! (далее…)

9 апреля 1821 года родился поэт Шарль Пьер Бодлер

Ко дню рождения великого поэта на «Переменах» — глава из книги Жан-Баптиста Бароняна «Бодлер», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ». Глава о журналистских опытах Бодлера, о том, как Бодлер шокировал общественность и о некоторых принципах настоящего денди, которые исповедовал Бодлер. Перевод с французского Н. А. Световидовой.

После своего журналистского опыта, который ни к чему не привел, Бодлер пребывает в растерянности. Он записывает кое-какие разрозненные мысли, правит некоторые накопившиеся стихи, набрасывает рисунки, снова думает о том, чтобы взяться за написание романов, заголовки которых — броские заголовки — пишет в блокнотах, наивно полагая, что однажды они смогут обеспечить ему целое состояние: «Преступление в коллеже», «Чудовища», «Лесбиянки», «Обучение чудовища», «Преступная любовь», «Сутенер», «Бесчестная женщина», «Любовница идиота»…

Он много читает — причем произведения очень разные, от нескольких рассказов Эдгара Аллана По, переведенных на французский и появившихся в некоторых журналах (7 октября 1849 года По в сорок лет умер в Балтиморе) до пророческих текстов Жозефа де Местра, скончавшегося в 1821 году, как раз в год рождения Бодлера: «Рассуждения о Франции», знаменитые «Санкт-Петербургские вечера» и «Рассмотрение философии Бэкона». Эти работы произвели на Бодлера впечатление, заставили осознать, что между видимым миром и невидимым непрерывно плетутся «взаимные отношения», что не следует примешивать Бога к человеческой слабости, к ужасу покаянной судьбы человечества, навсегда отмеченной первородным грехом, и что естество совпадает со злом, ибо единственное непростительное нарушение — это гордыня по отношению к Богу. (далее…)

будучи танком он редко крутил головой по сторонам.

превратившись в кролика, он перестал испытывать неловкость и полностью избавился от некоторых комплексов.

став, наконец, тридцати пяти сантиметровой миногой, U обрел возможность высасывать пюре из переваренных внутри чужого тела внутренностей. это был интересный момент.

но и этого ему было мало.

тогда U превратился в Игги Попа и сразу принялся прыгать в толпу и торчать.

торчок из Игги выходил достаточно скверный. жизненных сил ему было недостаточно, и потому U обрел Берроуза. потому как счастье было именно в том, чтобы торчать. огромный жизненный опыт именно так ему и велел – торчи. максимально долго. стоит сказать, после первого же, наверняка сейчас уже и не вспомнить, но скорее все-таки, случайного раза, U явно показалось, что он наконец обрел то, что искал так долго. то, без чего не раскрывались в полной красе удовольствия праведных римских оргий на плавучем дворце Калигулы, без чего не мог обрести он истинный покой рядом с Далай-ламой, читающим над телом его абидхамму…

в момент пропустив сквозь себя все былые ожидания, U установил стакан на голове у своей жены и, не колеблясь ни секунды, одним точным выстрелом пристрелил беднягу.

после того, как никаких преград не осталось, Берроуз повесил на двери расписание.

я придерживался красочного расписания вплоть до девяносто седьмого. и ушел на новый старт в ярчайшей гуаши сладкой передозировки. сердце в моей груди разрослось до размеров средней планеты. мой мозг превратился в черную дыру и сожрал всю вселенную. это было прекрасно. в долю секунды я был всем, чем когда-либо был.

теперь я продолжаюсь, но с пути не сверну. пока никакой альтернативы нет, и я честно рассчитываю, что никогда не будет. ведь все здесь ложь. я абсолютно честен перед собой и всеми, кем был. спасибо. я продолжу.

О книге Игоря Сухих «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа» (издательство «Время»)

Книга Игоря Сухих начинается с размышлений о жанре: документальных хроник. Он был освоен, а книги Вересаева – ну на них воспитывался читатель и ни в одном поколении. Продолжение – интересно само по себе. Но что в этом жанре не появлялось новых книг сказать всё же нельзя. К нему обращался Игорь Волгин, и у него есть замечательная книга: «»Родиться в России», Достоевский и современники: жизнь в документах». Сухих не упоминает о ней, но, в общем, у его книги другой герой – и, конечно, своя идея.

Чехова в наше время не открывают для читателя – обнажают. Мало кого постарались так оголить.

Сухих верен самому Чехову и передаёт читателю его же интонацию. Точность предельная, никакой фальши, пошлости. Сам же Чехов – в том, что пишет – так честен. Это рассказ его о самом себе. То есть в какой-то момент создаётся такое странное ощущение, что читаешь его же воспоминания, если бы они могли быть написаны. Небольшой роман о самом себе. Большой бы, действительно, ему опротивел. Биографический монтаж собирается всё же по темам. Внутри каждой реальная драма – и его, Чехова, но и самых близких ему людей. Это всё же драма, то есть я не вижу в этой книги никаких «сюжетов». Документальная хроника драматична сама по себе, в этом, по-моему, её свойство, но создать такое пространство можно, только очень многое чувствуя и понимая. Это напряжение – и мысли, и душевное – передаётся читателю усилием мысли и души автора. Жизнь в документах – это другое… Нет, это человеческий документ.

Чехов увидел жизнь обыкновенной. Обыкновенно всё, даже смерть. Но он и осветил её обыкновенным светом. Этот луч света упал между двумя исполинскими тенями – Толстым и Достоевским. Это путь. Вот он пишет своей сестре, указывая на него так спокойно, касаясь лишь отдельного родного человека: «Надо только по мере сил исполнять свой долг – и больше ничего».

Многое, что читаешь, хочется запомнить, помнить. Что-то даже всю жизнь, как это: «Если Бога нет, надо жить так, будто он есть».

«Быть самураем — скучно»

«Мои руки дрожат. Это дрожь воина перед битвой».
«Как ты думаешь, В Эпоху Войн было так же?»
«Смерть наполняет жизнь смыслом и благодарностью».

Дзюсан нин но сикаку — кинофильм режиссёра Такаси Миикэ, 2010 года. Это ремейк одноименного фильма 1963 года, режиссёр Эйити Кудо. Новый фильм весьма точно соответствует старому сюжету, подбор актеров весьма тщательный, даже лица главных героев узнаваемы.

Однако… Новый фильм отличается от старого, как современный японский автомобиль от «японки» 60-х годов.

Несколько бессистемных штрихов:

Стилистика начала фильма возвращает нас в благородную эпоху раннего Куросавы. Титры и каллиграфия задают должный настрой, и фильм не подводит — «золотой стандарт» выдерживается до конца.

Фильм цветной, но резкость линий, операторская работа таковы, что цвет подчеркивает, а не размывает картину. Звук идеален.

Стилистика театра «но», благородная техника иай-дзюцу и кен-дзюцу, чистота, скромность, благородная простота. Любование чистотой клинка и человека. Прежде чем… (далее…)

«Берясь за вилку, мы уже совершаем акт по организации своего бытия» – с этим выска­зыванием американского писателя Джонатана Сафрана Фоера хочется согласиться на все сто. Особенно после выхода его книги «Мясо. Eating animals», которую не стоит читать во время еды.

Определить жанр новой книги романиста Дж. С. Фоера нелегко. Автор рассуждает об амери­канском стиле потребления, черпая материал из истории собственной семьи и еврейских традиций. Пишет об экономических, научных и экологических проблемах мясной промышленности развитых стран, обращаясь к личному опыту людей, причаст­ных к разведению, приготовлению и поеданию животных. Книга «Мясо. Eating animals» эмоциональна и неудобоварима, вызывает чувство вины и страх. Фоер не просто апеллирует к разуму («Эта книга – продукт огром­ного числа исследований, она строго объективна, как и должна быть любая честная работа журналиста») и эмоциям читателя («Что означает последний крик курицы? Боль? А что означает боль?»). Он бьет чуть выше пояса – прямо в желудок, вызы­вая отвращение к любой пище животного происхождения. (далее…)

Время от времени я буду комментировать в рубрике «Плейлист Радио Перемен» избранные имена и композиции, которые звучат на радио Перемен (см. пункт меню Перемен, который так и называется «Радио»). Начнем с моего сегодняшнего абсолютно сенсационного открытия — Belkastrelka.

Около года назад мне попался в интернете mp3-файл с песней группы с вполне русским названием Belkastrelka. Воздушная и смелая электронная музыка, такой летающий электро-инди-поп, очень необычный и яркий. Называлась песня тоже необычно — «Fiksi Pencuri Mimpi». Трек понравился, но за неимением времени я не стал проводить расследований о том, что это за группа. Думал, что-то русское, может быть откуда-то из Ижевска… Просто закинул трек в плейлист радио Перемен и забыл о нем. Вот он:

Сегодня по радио Перемен я снова услышал эту песню. На этот раз меня очень заинтересовал язык, на котором поет девушка. Что-то явно азиатское. Во-вторых, отчаянно-весеннее, весело-разбитное и в то же время довольно грустное настроение песенки теперь царапнуло меня глубоко настолько, что я решил выяснить, что это за Белка и Стрелка… (далее…)

Писатель Алексей А. Шепелёв, автор книг «Echo» (СПб.: 2003), «Maxximum exxtremum»(М.: Кислород, 2011), «Сахар: сладкое стекло» (М.: Русский Гулливер, 2011), рассказывает о потере и чудесном обретении своего необычного кота, а также немного о своём детстве, о деревенских и столичных нравах в отношении к домашним питомцам

Как только мы переехали в Москву, пропал кот. Выпрыгнул в раскрытое окно и был таков.

Я обнаружил его пропажу часа через два и пошёл искать.

В соседнем дворе с царственным видом он восседал на капоте машины. Увидев и услышав меня, он ретировался. Ещё пару часов я, почти ложась на грязный и холодный осенний асфальт, высматривал и выкликал его из-под разных авто.

Это уж совсем было что-то странное. Не такого воспитания да вообще ментального и физического сложения этот кот, чтоб бегать от хозяина. Мы с ним, можно сказать, составляем одно целое…

Меня всегда чуть не передёргивало от фраз типа, что такой-то Васька-кот или тем паче Баська, полутораметровый слюнявый кобелина, иль Моська, миниатюрная сучка в комбинезончике, «для нас как член семьи». Но данный конкретный кот уж настолько оказался уникален…

Уж я-то котов знаю!.. (далее…)

От автора: данное эссе, которое, вероятно, можно подверстать к теме не по дням, а по слогам горящих рукописей (см. «Агни-люди»), написано в 2008-м и, кажется, с тех времен не публиковалось – собственно, это текст, с которым автор (назовем «его» – «я») полностью разотождествился, и потому, перечитав «Сальто…» в нынешнем високоснейшем из високосных, удивился тому, что он был когда-то написан: так тоже – и всё чаще – случается, что, впрочем, само по себе ни плохо, ни хорошо.
февраль 2012

Видимых причин как будто и нет.
Невидимые – где-то глубоко в душе.
Все болит, работать не могу, бросаю начатое.
Леонид Андреев, из письма

Лишь два вида людей творят – поэты и мистики.
Творчество – это качество, которое ты вносишь в деятельность, которой занимаешься.
Это подход, внутреннее отношение – как ты смотришь на вещи.
Ошо

«Давно не пишу», «не пишется», «ступор», «не пишется», «пауза затянулась», «не пишется», «не о чем», «незачем», «не пишется», «не пишется», «не пишется»: глаза говорящего отводятся, тембр голоса понижается – и вот уж щелкает зажигалка, а то и нащупывается заветная фляжка, у кого как. Не все решаются в этом признаться, считая это чем-то постыдным, хотя, на самом-то деле, момент т и ш и н ы оправдан уж хотя б в силу того, что машинке марки ‘writer’ элементарно пришла пора заправиться новым горючим.

Что ж, никаких америк, шедевры нон-стоп – скорее исключение, нежели правило; паузы – ферматы – необходимы: текст аккурат нагуливается – чем не ихний бэбик?

И всё б ничего, кабы процесс временного м о л ч а н и я (именно процесс, а не бесплодное аморфное «ничто») протекал менее болезненно: «А вдруг никогда больше?..» – кто из пишущих не думал так хотя б однажды? Автор этих строк, разумеется, не исключение; автор этих строк знает о подобной «бяде» не понаслышке – одно время он, автор, даже баловался рецензиями, дабы не забыть, как связываются слова в чудом живые предложения: впрочем, то был дельный опыт, перечеркивать его нет смысла – более того, опыт оказался в чем-то полезен: так полезны, скажем, какие-нибудь «овсяные» (и пр.) дни, после которых так называемая нормальная пища приобретает совершенно иной вкус… ненадолго, и всё же.

Помню, в один из таких vegetarian-статейных периодов мне позвонила некая критикесса и, услышав в трубке непишущийся – прилагательное, слитно – голос, с надеждой поинтересовалась: «О, так у вас, наверное, творческий кризис?..» Я сменила тему – жаловаться на это по меньшей мере смешно: энергия, затраченная на само формулирование подобного «диагноза», уже отбирает силы; мыслеформа «не пишется» действительно парализует, причем всякого.

Вскоре я услышала от одного литера-веда вполне безобидное (так под шумок сплетничают): «Да он же (далее фамилия ***) исписался!» – и плюнула слюной, как учили-с ***: а чем еще?.. (далее…)

среди прочих движений и стоп-кадров розовых глазированных стаканов очередная королева, размазав три цвета трех помад по лицу, жеманно улыбается, превозмогая боль от стертых в кровь слишком плотной кожей новых туфель, нежно завернутых мизинчиков. я уже видел ее глаза. и не раз. и в таком состоянии не два и может даже не три. зная, что от них можно ожидать, а может просто соотнося сотни похожих сцен из кино, жизни и диалогов в закуренном в серый кисель тамбуре, ловя, как способный заразить, приступ истерии, вылетающие, кажется, с кровавым отхаркиванием, слова мадам Лафойе, я не сделал шаг вперед супротив ожиданиям невидимых соперников, распустивших слюни, стоило ее платью, слегка приподнявшись, показать на миг присутствующему миру темную кружевную линию чулок. а что в итоге. разбитый и текущий бачок унитаза, тряпки вперемешку с рулонами туалетной бумаги, растоптанная по мокрому кафелю косметика хозяйки дома, очередь, жмущаяся у двери и уже давно не стесняющаяся пародировать ее крики. и значит, очередь та ни мне, ни ей не знакома, оказывается, но думает, наверняка, в обратном направлении и, негодуя в спрятанной за плохосыгранным пофигизмом ревности, лелеет-таки надежду обслюнявить настолько, как им кажется, доступную и распутную королеву. и не больше полуминуты остается до крика хозяйки размазанной косметики и бачка, разбитого неловким движением мокрого тела, и грязной одежды, использованной в неподобающих ее вечернему свойству целях, и той туалетной бумаги, что разбухла от воды и теперь повсюду, и самого того светлого напыщенного дома с подсвеченными по всем правилам подсвечивания чугунными канделябрами под балконами. и рассчитывая лишь на истошный вопль хозяйки и последующую суматоху толпы нас не знающих и не звавших и на прямую, одну у всех, как у одного, мысль — бежать — бежать за нами на улицу — улицы — искать — брать — рвать и насиловать что есть сил на радость хозяйки и в угоду торжества справедливости и во благо удовлетворений всех своих глубоко спрятанных вожделений — в свете сладкого в множественном числе лиц присутствующих слова «можно» — мы направляемся в главный зал — в приглушенных цветах — аляписто — алый, как стильно-дорогое порно, холл. и рвем друг на друге одежды под неподобающе воздушные мелодии и танцуем медленный танец двух чистых влюбленных сердец. с абсолютной истиной — чистейшей правдой — уверенностью в отсутствии завтрашнего дня и вообще в отсутствии всего прочего, кроме нас. кроме нас здесь и сейчас.

и с той же музыкой в том же доме в тот же самый момент хозяйка длинным выстроганным не за час красным ногтем, сидя в луже, отдирает кусочки бумаги, налипшей на плитку цвета луны в глазури, и семеро других бегут с алчными глазами и красными кулаками на поиски, и семеро других не знают, что делать и что говорить и как успокоить и как убраться бы отсюда поскорее и не заметнее, и семеро других пытаются помогать безутешной хозяйке разбитого позолоченного туалетного бачка — разбитого в момент по-своему истинно прекраснейший и неописуемый по глубине своей — и переглядываются друг с другом, прикрывая возникающие сами собой улыбки то рукой, то плечом, потому что все знают, о чем думают и никогда сами способны воспринять такой срез не будут.

Фото: h.koppdelaney/Flickr.com

я должен сразу признаться… история, которую я сейчас вам расскажу, многих повергнет в ужас. многие из вас, не дочитав до конца, упадут со своих кресел, диванов, столов и кроватей. упадут на пол. на жесткий и твердый, как весенняя скорлупа кокоса, пол… да.

в тот год выдалась крайне урожайная зима. нет-нет – не подумайте – я не ошибся и не сошел с ума. да, так и есть – именно урожайная зима. и именно этому природному катаклизму, этому экономическому нонсенсу я обязан всем, что сегодня имею. всем, что я из себя представляю…

зимой в наших и без того скучных краях занять себя особо нечем. снег здесь колюч и тверд, словно засохший волосяной покров молочного ореха. здесь не бывает романтично кружащих над головами румяных влюбленных мягких и нежных хлопьев. незатихающий ни на минуту шквальный ветер, способный взрослого коня свалить с ног, превращает колючую крупу в шершавую дробь, разносящую открытые части тела несчастного в мириады оспенных струпьев. в свое время моя прабабушка часто напевала одну песенку. песня, помню, была длинная, и настроение в ней менялось от куплета к куплету. а куплетов этих и припевов, ей богу, было не счесть. я почему-то запомнил лишь одну строчку. она так въелась мне в память, что даже сама бабушка, точнее воспоминания о ней – царствие ей небесное – исказились в пользу этой строфы, и в моем сердце не существовало ни ее лица, ни почему-то всем так запомнившейся ее походки вразвалочку. одни буквы. на мой взгляд, да и на ваш, я уверен, абсолютно безобразные и совершенно бессмысленные слова, словно на шампур, нанизанные на некий рифмованный скелет никому неизвестным бродячим музыкантом: «ой ты ветер в ноооос – не дари мне роооз – ты купии кокооос – кокос ведь не навооооооз…» – задолго до того, как прабабушку мою, согласно нашим традициям, уложили в засыпанную редчайшими фиолетовыми одуванами лодку, выдолбленную из сучковатого ствола гигантского тополя… такого тополя, я уверен, вы нигде и никогда не видели. я отнюдь не ребенок и в волшебство давно не верю. но как еще можно объяснить то количество тополиных пирог, получившихся и продолжающих получаться в настоящее время под каждую готовую к «отплытию» бабушку. и нет конца тому тополю. и тут я сразу должен вас предупредить, что географические подробности расположения нашей удивительной парадоксально холодной страны я выдавать не собираюсь. дабы не иссяк поток бабушек наших, стремящихся в фиолетовом облаке редких одуванчиков сбежать за горизонт на выдолбленных из бесконечного тополя пирОгах с такой скоростью, словно манит их туда кем-то обещанная вернуться мимолетная и прекрасная молодость. (далее…)

Известно: русская культура, наш язык вне привычных границ становятся всего лишь одной из многих составляющих нынешней цивилизации — словно национальный квартал в огромном мегаполисе… Живущие в таком «квартале» чувствуют свою растворенность особенно остро.

ЮРИЙ КРОНЕР, человек активного, пытливого ума и прирожденный педагог-музыковед, переехав в Германию из северной российской столицы, не «растворился», не замкнулся — а здесь это особенно трудно.

Наша встреча (она была в марте 2008 года) — что-то вроде урока. Попытка связать воедино русское представление о немецкой культурной реальности с нею самой. И, возможно, услышать отзыв. (далее…)