О книге Михаила Елизарова «Бураттини. Фашизм прошел»

Однажды кривое зеркало злобного Тролля, в котором все отражалось шиворот-навыворот, разбилось на миллиарды осколков. Сверкающие стекляшки разлетелись в разные стороны и застряли в глазах целого поколения мальчиков и девочек. Это произошло приблизительно осенью 1989 года. Один из них попал в глаз Михаила Елизарова. Но в отличие от своих сверстников, он отчетливо осознал происшедшее и пошел по пути наибольшего сопротивления – предал искаженной картине бытия убедительную фундаментальность серьезного исследования. То есть довел ситуацию до абсурда.

Знаете ли вы, что добрая сказка о веселом деревянном мальчике Буратино – это история фашиствующего молодчика, восставшего против «жидовствующего» директора кукольного театра Карабаса Барабаса? А кто бы мог подумать, что суперпопулярный мультсериал про попугая Кешу – это хроника трех еврейских эмиграций (попугай Кеша, по мнению Михаила Елизарова, – собирательный образ либеральной еврейской интеллигенции, жившей в СССР во второй половине XX века) – внутрь себя, на Запад и в народ. Между прочим, козленок, который умел считать до десяти – это Антихрист, перевозящий зверей в Ад на своем пароме, «Снежная Королева» – гностический миф о всепожирающей ледяной пустоте, ну, а «Три поросенка» – аллегория истории мирового масонства… (далее…)

Don’t fuck my brain Putin !
Don’t fuck my brain Medvedev !
Don’t fuck my brain Matvienko !
Don’t fuck my brain Russian oligarchs !

Don’t fuck my brain Nazis!
Don’t fuck my brain Antifa !
Don’t fuck my brain Nashi !
Don’t fuck my brain Vashi !

Don’t fuck my brain shopping!
Dont fuck my brain money!
Don’t fuck my brain magazines !
Don’t fuck my brain brands !

Don’t fuk my brain Internet !
Don’t fuck my brain sex !
Don’t fuck my brain clubs !
Don’t fuck my brain drugs !

Don’t fuck my Brain bloggers !
Don’t fuck my brain hipsters !
Don’t fuck my brain emo !
Don’t fuck my brain footboll fanats !

Don’t fuck my brain Seliger !
Dont fuck my brain Antiseliger !
Dont fuck my brain War !
Don’t fuck my brain Devil !

Don’t fuck my brain All of you!
My brain is not a slave !
My brain is not whore !
My brain is not a prostitute !

My brain is House Kristofer Robin
My brain is Alice in wonderland !
My brain is the Wizard of Oz !
My brain is the Temple of God !

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Мой взгляд устремляется в сторону теней… Людей-теней. Страшные ходячие секреты, проходящие мимо меня. Я так хотел бы верить в свою искренность, иначе, собственно, что я вообще здесь делаю? Кто я такой? Я – ПОЛУТЕНЬ. Зима, свечка горит, играет фоном что-то в духе Анжело Бадаламенти, а в голове полный срач, и всё совершенно не так, как тебе хотелось бы. Ибо ты – полноценный человек, насколько это пока что возможно, но ты уже в мире полутеней, почему – не знаю, не уверен, что знаю ответ. Это страшно, стучать им в двери, иногда даже изображая волка в овечьей шкуре. Секреты раскрываются, но это уже ни черта не значит. My Secret Garden Is Not So Secret Anymore — So what? Закономерность, не более. Скребет по башке всё. За окном неизменная зима, и полный бардак в башке, та же неопределенность. Не знаешь все уловки сегодняшнего дня. И музыка… Фоном играет музыка, такая, которую ещё даже не придумали. Да, чёрт, она действительно в духе Анжело Бадаламенти, но если тогда это была лишь Death Door от DM, то теперь это действительно Бадаламенти, Lux Vivens. (далее…)

5 декабря 1890 года родился Фриц Ланг — режиссер четырех десятков кинокартин, в том числе великих фильмов «Доктор Мабузе…», «Нибелунги», «Метрополис» и «М».

Фриц Ланг являет собой редкий пример классика мирового кино, к работам которого мало применимы собственно кинематографические понятия. Его фильмы имеют гораздо больше параллелей в старых искусствах — опере, балете, литературе, архитектуре и живописи — нежели в пространстве относительно молодой десятой музы.

Современники считали Ланга снобом — из-за происхождения (отец — венский архитектор), образования (Венская академия графических искусств, художественная школа Юлиуса Дица в Мюнхене, школа живописи Мориса Дени и академия Жюльена в Париже) и монокля, который Фридрих стал носить после ранения, полученного на фронте Первой мировой.

У него была репутация режиссера-деспота, который добивается своего, не считаясь с обстоятельствами и возможностями. В 1920-м, когда первая жена Ланга, Лиза Розенталь, погибла, получив выстрел в грудь, мало кто верил в то, что это самоубийство, а уж тем более — несчастный случай. Пикантность слухам придавала открытая связь Фрица с Теа фон Харбоу, известной немецкой писательницей и сценаристкой, на которой Ланг вскоре женился.

В США, куда Ланг эмигрировал после прихода Гитлера к власти, его считали тайным нацистом и коммунистом. На родине, в Германии, — еврейским «хамелеоном» и предателем. (далее…)

Я всегда хотел найти себе пьющую красавицу. Чтобы пила, как мужик, дымила, как паровоз, но при этом не теряла бы свои женские черты. ЖЕНСТВЕННОСТЬ, я бы даже сказал. И, конечно же, чтобы была и оставалась красавицей, доказывающей на деле теорию фразы «Красоту не пропьешь». Такую пьющую красавицу, которая бы пила, как мужик, дымила, как паровоз, но не была бы блядью. Была бы верна мне, как домашнее животное, но при этом не была бы кроткой. Какая невероятная формула выведена мною!

Я смотрел по сторонам, бродил по барам в поисках той единственной, моей пьющей красавицы, но что-то не складывалось. То пьющие были далеки от моих эталонов (да и общих, наверное, тоже) красоты, то красавицы полночи тянули трехградусный коктейль, а я заглядывал в их рты с неизменной трубочкой, — и когда «случайно» выдыхал на них дым своей сигары – они заходились дичайшим кашлем, и тогда я, расстроенный, уходил прочь, понимая, что это мне не пара.

Когда я шел домой, меня то и дело окликивали пьяные, обкуренные и красивые бляди, предлагая любовь за деньги, но они были бляди, и потому лишь ещё больше разжигали во мне досаду и печаль. Я приходил домой ни с чем, хотя почему же ни с чем, с мечтами о той самой, прекрасной, далекой – и, вероятно, несуществующей – о верной моей пьющей красавице.

Так шли дни, складываясь в недели, а недели в месяцы. Я беспробудно пил, шатаясь по кабакам, и, наверное, был готов уже спиться в процессе отчаянных поисков своего идеала, но…

Чудо ли, божье милосердие – но в итоге моей мечте суждено было сбыться. И, о, боги, как верно говорят – будьте осторожны с мечтами, ибо они могут сбыться.

И мечта сбылась. (далее…)

Он приходит на тайцзи по средам и четвергам. У него нет имени, и про себя он думает, что он не человек. Серж сушит на батарее носки, в раздевалке душно, а Жека – простой парень – приехал на велосипеде из пригорода. Мастер, как всегда, в белых носках, загорелый, чем-то похожий на теннисиста, длинные седые волосы схвачены обручем, чтобы не падали на лицо. Сегодня изучают пан-лю-цзи-ань – искусство толкания руками, и он становится человеком, когда его касается другой человек. Одиночная форма, которую изучали на прошлой неделе, слишком абстрактна, ее можно исполнять и в космосе, вниз головой. Другой человек – это то хорошо, то плохо, что, впрочем, разделить бывает довольно непросто.

Дома на подоконнике через цветок на окне просвечивает солнце. Большие черные листья разрывают его на части. Оно плавится и висит, оно не опадает в разрывах листвы. Это его солнце и он часто думает об этом, когда остается один.

Если бы у него были деньги, он начал бы изучать тайцзи и раньше. Но деньги, как и многое другое, появляются почему-то потом. Не то, чтобы когда они уже не нужны, а как когда как-то уже не очень и хочется. Один человек называл это принципом изначального опоздания.

Почему он не может рассказать им, кто он? Впрочем, они и не спрашивают. Людям наплевать друг на друга, даже если они занимаются тайцзи. На тайцзи даже чаще. Здесь используют тело другого в своих интересах. Ты движешься, твои движения используют для себя. Закатывая глаза, получают свою долю священной энергии ци. Кто-то избавляется от фарингита, кто-то от простатита. Кому-то интереснее касаться женщин, кому-то мужчин. Новички вынуждены подчиняться, и его тело не исключение. Как говорит Серж, молодой мускулистый гомосексуалист, — всё в одном флаконе.

«Все эти пидарасы, конечно же, раньше занимались карате, читали Кастанеду, медитировали, ездили в Индию или Непал, занимались бальными танцами, а теперь их объединяют идеалы тайцзи… А я? Предпочитаю ли я саморазрушение своему отчаянию?» (далее…)

Интервью с Ольгой Погодиной-Кузминой, автором романа «Адамово яблоко», о котором я не так давно писал в Хронике Неудобной литературы, и Еленой Шубиной, редактором, которая решилась этот текст издать. Впрочем, повторюсь, я не думаю, что роман Погодиной — литература именно неудобная, а скорее, по-моему, наоборот — вполне удобная, и является исключением из правила «любая хорошая литература — это неудобная литература». А вот Елена Шубина — думает, что неудобная. И, в принципе, в каком-то смысле тоже права. «Любое подражание Джойсу, Прусту или Андрею Платонову – это в сто раз хуже для писателя, чем подражание Бунину или Чехову. — говорит Елена Шубина в этом интервью. — Это – обречено на провал». Только я ведь говорю не о подражании. А о реальных нынешних «джойсах» и «прустах» (ну, то есть о тех, кто по масштабу таланта и новизны сопоставим), на которых издателям и широкому кругу читателей не хочется обращать внимание, потому что «себе дороже», в самых разных смыслах. Итак, вот это интервью.

А вот тут — оглавление Хроники Неудобной лит-ры извода 2011 года.

Кстати, завтра (30 ноября) на Нон-фикшн в ЦДХ Ольга представит свою книгу, в 16.30, сектор 7, стенд АСТ.

На странице проекта «PDF-поэзия Peremeny.Ru» опубликован сборник стихов Александра О’Фролова под названием «Всё есть гриб и грязь».

Некоторая информация об авторе: (далее…)

population: 4 (not sure, maybe there is 5th)
seed status: free

Сразу под дорожным знаком нашёл семенник календулы¹.

— Тааак, ну здравствуй, голубчик.. – Лаковский склонился над ним и достал сканер. Когда он посмотрел на показания и отвернулся от меня для расчёта пары кривых линий развития в блокноте, я увидел, как кожа на его затылке стянулась. Лаковский определённо улыбался. – Можно брать! Весь семенник хорош, только вот шелуху я бы счистил.

К сентябрю семена многих растений сформировываются и напитаны земными кристаллами. Земля уже готовит их к трансформации нового витка жизни. Поэтому к каждому кусту я старался относиться с бережностью. Даже когда, испытывая жажду, гулял у кислотных болот и нашёл заросли водного тростника². Лаковский же сразу становился в центр зарослей, одним взмахом сабли накаливания срубал радиус в пару метров и, пользуясь 10-секундным фонтаном, принимал душ.

Насчитали 64 зерна, недурно для второй половины дня. Если добавить к ним дюжину шалфея³ и находку — два семена будры (она же Глекома, она же Кошачья Мята, используемая как эйфорик)⁴, то день можно считать вполне удачным.

Издавна разум деревьев спал, глубокое сновидение избавляло его от сознания. После наступления новой эры, когда над нами пошутил Святовит⁵, многие семена обрели разум. Увидев следы человечества на выжженной земле они разгневались и закляли ядом свои семена. Разум растений передавался только их семенам, поэтому мы по заказу Торгового центра искали «несмышленых» и заселяли ими плодородные земли, где человек мог начать новую жизнь. По крайней мере, эта была моя точка зрения. Лаковский же смеялся над ней, называя чересчур религиозной, и предлагал «простую» — это не разум, а мутации, не Святовит, а прохождение земли через радиационный хвост кометы Разора, которое и вызвало Послемирье⁶. (далее…)

Граф де Лотреамон, настоящее имя Изидор Дюкасс, писатель, поэт, автор знаменитых «Песен Мальдорора», шокировавших читателя бесконечными преступлениями, перверсиями и проклятиями в адрес Творца. Родился 4 апреля 1846 г., умер 24 ноября 1870 г.

«Я заменяю меланхолию отвагой, сомнение — уверенностью, отчаяние — надеждой, озлобленность — добротой, стенания — чувством долга, скептицизм — верой, софизмы — холодным спокойствием и гордыню — скромностью».
Граф де Лотреамон

Мальдорор – бог. Ибо кто же еще может утверждать, что он жил всегда, перевоплощаться, принимать разные обличья, совокупляться с акулой, вошью и вступать в схватку с самим Творцом? Мальдорор – злой бог.

Неисчислимы его злодеяния против рода человеческого. Он отвергает любовь, предает своих друзей, насилует и убивает невинного ребенка, вступает в противоестественные связи, коварно умерщвляет тех, кто хотел бы верить в него. И при этом Мальдорор не отождествляет себя с Сатаной. Скорее он – сам принцип негативности, последний постулат свободы, отвергающий закон человека и его Творца. Или, выражаясь на языке нашей психоаналитической эпохи, Мальдорор – это принцип воображения, стремящийся взять верх над принципом реальности. Мальдорор как последний бастион человека пишущего, для которого бог является через слова. Но чтобы написать Песни Мальдорора надо не просто «оторвать голову своей совести», надо суметь и самому отомстить себе за это право, надо и самому себе растерзать грудь, ведь такие песни пишутся «на смертном одре».

Сейчас уже не так важно, кем был Лотреамон в действительности. Его след, след его кометы важнее для нас его личности, скрывающейся под псевдонимом некоего графа Лотреамона, о которой нам, впрочем, кое-что известно: малоразговорчивый, стремящийся к уединению молодой человек по имени Изидор Дюкасс, чья мать умерла, когда ему исполнилось всего полтора года. Для нас важнее, кто есть и кем будет Лотреамон в своих последующих воплощениях. И если он вновь появляется сейчас – как принцип, ищущий своего автора и своего персонажа – и если уже сейчас он расправляет где-то свои крылья, то какой облик принимает он на этот раз, чтобы снова сразиться с Драконом, порождающим эту реальность? (далее…)

Раньше, когда была молода, я довольна была свободой. Призрачной, конечно, но свободой все же.
Мне нравилось то, что кое-что все же зависит от меня. Ну, например, такая малость как возможность утром «раскачаться». Не люблю спешить. Мне всегда необходимо «повтыкать».

В каком-то смысле мне подходил распорядок работы в школе. Я приходила туда к двум. Иногда, если урок был вторым или третьим, то даже позже. Училась в университете я тоже во вторую смену. Это меня рассвободило.

Свобода стала для меня одной из важных составляющих существования. Я, можно сказать, спокойно переносила нехватку денег, невозможность устроить свой недосуг по специальности. Однако со временем, когда для дочери наступил этап юности, свобода меня все более начинала смущать; попытки связать себя узами с каким-нибудь медиа-холдингами, институтами, школами, кафедрами, косметическим компаниями, техническим кампаниями (имею в виду уборку чьей-либо территории) были безуспешными или временными разовыми акциями. Все будто обращало меня к этой самой мнимой свободе, где многое было подчинено исследованию.

Я наблюдала, спрашивала, отвечала — писала научный труд. Если я вырывала себя из служения научной Мельпомене, а тут можно читать и в самом первичном смысле – «служение песни», то меня все равно всякий раз что-то обращало к нему. Порой, даже грубо. Дочь выросла, а я все была свободна служением Мельпомене.

Момент завершения все же настал. Поначалу — сжечь рукописи, подобно практике учеников, означающей освобождение от привязанностей. Рука все время совершает попытку нажать кнопку «Del», но что-то тебя останавливает. Останавливают уверения, что это кому-нибудь нужно, что когда идешь путь и встречаешь открытия, нужны подтверждения этого: кто-то еще такое же ощутил, пережил, увидел. Ты не один в этом мире постоянных вращений-превращений. Но все же… Ты делаешь много копий и жмешь на заветную кнопку. Так ты псевдоосвобождаешься.

Затем ты пытаешься дать твоим рукописям ход. И даже получаешь малое признание академических кругов. Вроде того, что это необычно, что единственное в своем роде, что мысли интересны, что это подлинная ученость и даже сила художника слова за этим. У тебя появляется надежда. Но ничего не сдвигается, ты ищешь пути для опубликования и придания законного статуса твоему труду. Ты бьешься в закрытые бетонные ворота, а ключ от них — деньги. Где их взять? Все, что есть у тебя — тобой оплаченный труд. Но на нем нет портретов и водяных знаков, украшающих всякие волшебные купюры. В нем — Волшебство настоящего.

Ты предаешься тому, чтобы скрасить свое одиночество в мире большой рекламы. Твое общение на кухне заменено общением онлайн, где каждый что-то рекламирует, суетится, разрывается, спешит, потому что время — деньги. Время — деньги… Метафора становится вовсе не метафорой. Современная картина, пусть, может, не самая лучшая, продемонстрировала вариант нашего, возможно недалекого, будущего. Или — настоящего?? Подмена.

Любовь ушла из поэтического регистра.

Наши сердца требуют перемен. Они жаждут участия, добра, любви, тепла и дружбы. Все жаждут счастья. Но встречают в лучшем случае индивидуалистский цинизм, за которым и скрывается эта ранимость, любовь, какая-то беспомощность даже. Цинизм стал броней времени рекламы, махрового эгоизма, неоновых огней, общения онлайн.

Всем твоим близким, конечно, нравится осознавать, что ты есть. Они сильны твоей любовью. Но ты один. Ты один на улице, ты один дома, звонки все реже. Встречи все реже. Регулярный звонок, означающий поначалу невозможность без тебя, затем — привычку, затем — обязанность справиться о тебе, вдруг не раздается…

Свобода — это когда ты никому не нужен.

Но ты поешь. В душе…

всё, что я помню, это то, что это лето было ничем сейчас. в сутолоке хлопка и одеял я чувствую, что этого дня, возможно, и не было. всё это лето меня преследовали болезни, и дни перемешались с жаром, запахами и высокими температурами чужих одежд.

я и Ванесса шли куда-то. она была красивая, как обычно, может быть даже больше, чем обычно. и я чувствовал, что никогда не буду любить её больше, чем сейчас. тогда мне будто писались письма на фасадах домов, на белых полосках пешеходных переходов, на пошловатых августовских облаках — с мыслями Ванессы. возможно, это было следствием моих обыкновенных летних заболеваний, но я знал всё, о чём она думает. и ничего не мог поделать со своими крайностями и лихорадкой. всё, что исходило от меня, травмировало её, и я боялся говорить с ней, потому что видел её внутреннюю истерию и потрясение от каждого моего слова, и я боялся, что дотронусь до неё, а она вздрогнет. и это будет эквивалентно тысячам миль боли и тоски.

всё что я мог – лишь наблюдать, как в отдалённых месяцах её глаза душат её лицо. она всегда была в лете, и мерцание её звезд вокруг её преподобных волос всегда касалось меня тоном насмешки и презрения, но никогда тепла.

я ненавидел лето. о, я ненавижу его и сейчас, всё лето напролёт мои пальцы пытались удержать сквозь себя хоть немного холода и ветра. поэтому я и был с Ванессой. она давала столько холода, что я даже забывал, где я нахожусь, и валился на пол в панических конвульсиях наложения зимы на лето.

Ванесса прошла со мной слишком много, но я знал, что никогда не буду посвящен ею. я знал, что люблю лишь то, чем она мне кажется. и знал, что никогда не смогу любить её так, как она того хочет. я был не достоин даже познать и расшифровать всё её крики истерики и обиды.

чтобы передо мной выложился надменный и кровавый узор её любви. такой, какой ей хотелось чтобы она была.

я помню, что той холодной летней ночью она так нуждалась в воздухе,

но я ничем не мог ей помочь.

Ночь… Она бывает разной. Я шёл в ночи, и мне не было страшно. Я не боялся того, что я один.

Ночью в лесу я никогда один не останусь. Да, ночь одна, но с её приходом мы видим опасные и безопасные места.

Ночь и сейчас, я дома, но дом – это крепость из несклеенных спичек. Увы, ночь дала мне понять, что моя крепость отнюдь не безопасное место. Нет, ничего страшного не случилось. Просто ночь меняет меня. Она словно забирает часть меня и уводит её на ночную прогулку.

Эта часть – моя совесть. Я понимаю, прогулка затянулась, и я тоже дома не сидел. А зря. Потеряв совесть, я перестал уважать окружающих, я всех уничтожал, потому что боялся быть уничтоженным, а потом приходил домой, улыбался самому себе, говорил, что всё нормально.

Я нашел сундук с сокровищами. Вокруг него столпились люди. Я кричал на людей и говорил, чтобы они убирались прочь от МОЕГО сундука. (далее…)

Личности и творчеству Федора Михайловича Достоевского посвящено бесконечное множество всевозможных исследований, которое с каждым годом пополняется все новыми работами. Им несть числа, ибо бесконечен Достоевский, беспределен и его художественный мир. «Ум теряет надежду когда-либо проникнуть до конца в этот мир: слишком чуждой кажется нам при первом познавании его магия, слишком далеко уносит в беспредельность его мысль, неясно его назначение, — и душа не может свободно любоваться этим новым небом, как родным». (Стефан Цвейг).

И все же есть несколько строк, которые смогут объяснить судьбу Достоевского гораздо полнее даже самой обстоятельной его биографии. Строки эти принадлежат другому большому художнику и посвящены еще одному Поэту: «… нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему.

Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его.

Но Он взял на Себя наши немощи, и понес наши болезни; и мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом.

Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказания мира Нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились». (Книга Пророка Исайи. Гл. 53: 2-5).

Достоевский не производил никакого внешнего впечатления. Он был незаметен, невзрачен и угрюм. Н. Н. Страхов отмечал, что Достоевский, «несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица». По свидетельству В. В. Тимофеевой, «это был очень бледный — землистой, болезненной бледностью — немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов». Подобным образом описывали Достоевского и другие современники: «Он вспоминается мне невысоким, тщедушным, с лицом бледным, напряженно-сосредоточенным и неприветливым, с живыми, проницательными, чернеющими, как угольки, глазами; все обличье его являло что-то нервное и болезненное. Рядом с красивым, величавым старцем Тургеневым Достоевский казался маленьким и невзрачным». (Граф Д. Олсуфьев). «На эстраду вышел небольшой сухонький мужичок, мужичок захудалый, из захудалой белорусской деревушки. Мужичок зачем-то был наряжен в длинный черный сюртук. Сильно поредевшие, но не поседевшие волосы аккуратно причесаны над высоким выпуклым лбом. Жиденькая бородка, жиденькие усы, сухое угловатое лицо». (В. А. Поссе). (далее…)

Марина Ахмедова, спецкор «Русского репортёра». Предыдущий текст из цикла «Сердце матери» — ЗДЕСЬ.

Зарган, чеченская мать, спасшая жизнь русскому солдату. Фото: Оксана Юшко

Четырнадцатого ноября 2000 года в Шали окончательно установились холода. С этого дня в жизни Зарган Эпендиевой начались все неприятности… В тот день на рынке, находящемся на пересечении улиц Школьная и Ленина, было людно. Зарган – тогда еще ничем непримечательная жительница города торговала овощами – картошкой, морковкой, капустой… По рынку ходили, делая покупки, двое российских военных в форме – лейтенант и прапорщик.

Теперь в 2011 Зарган сидит в инвалидном кресле в холле Грозненского реабилитационного центра. Рядом с ней на дерматиновом диване – какая-то женщина, тоже из пациенток читает газету и делает вид, будто нас не слушает. Центр открылся недавно. Фасадом выходит на водоем. Сейчас – в середине осени – его со всех сторон пронизывает ветер. Говорят, что президент республики Рамзан Кадыров, «инициировавший строительство» этого Центра, очень им гордится, но в коридорах уже сейчас пахнет хлоркой.

— Был обычный день, только холодно, – начинает Зарган, женщина лет пятидесяти. Ее ноги прикрыты большим махровым полотенцем. – Мы торговали. Подошли двое русских военных – делали покупки. Вдруг подъехала машина, оттуда выскочил человек и начал стрелять по военным… Один военный упал замертво недалеко от меня. Началась паника, женщины закричали, все побежали… Я бежала и вдруг вспомнила, что рядом со мной торговала пожилая женщина. Вдруг она там осталась, подумала я, и побежала обратно, но добежать не успела – тот раненный военный вдруг поднялся, он был ранен в плечо и ногу, подбежал ко мне, и упал у моих ног, истекая кровью и прося о помощи…

Она именно так и сказала – «истекая кровью и прося о помощи» – и эти слова показались мне какими-то искусственными на фоне того, что с ней произошло. А потом я поняла, что лежа несколько лет в кровати – после ранения у нее была парализована нижняя часть – а затем сидя в инвалидном кресле, мысленно она много раз давала интервью, выучила наизусть незаданные вопросы и данные на них ответы, и теперь говорит, как по написанному.

— А как он вас просил? Что говорил? – спрашиваю я.

— «Мать помоги» – кричал он, – женщина сцепляет руки, прижимает их к груди так, будто хочет ее продавить. – Я подбежала к нему, крикнула «Не стреляйте!» и закрыла его собой.

— Зачем? Он же враг… – говорю я, только для того, чтобы прервать нить заученных слов, но женщина с дерматинового дивана отрывается от газеты и смотрит на меня с пониманием. (далее…)