Они бредут мимо заправки по дикой жаре, раскалённому асфальту… Он, с видимым облегчением скинув рюкзак в пыль обочины, несколько раз приседает, размахивает руками, разминая утомлённое тело. Она, сняв свой рюкзачок и положив рядом, присаживается на поклажу, вынимает из чехла гитару, принимается тихонько наигрывать, напевая простую песню о дороге, любви и свободе. Он достаёт сигарету, поджигает, курит, улыбается, слушает, не забывая махать рукой проезжающим автомобилям. Она откладывает инструмент, зевает, достаёт из рюкзака полуторалитровую бутылку, наполненную водой, отвинчивает крышечку, с гримасой отвращения глотает тёплую, невкусную, душную влагу, потом протягивает спутнику. Он бросает окурок, тушит подошвой, и, указывая на кусты, деревья неподалёку, предлагает отдохнуть в тени. Она соглашается… Они добираются туда через придорожную канаву, поле, заросшее невысокой, из самого приторного детства, травой и цветами, вынимают из рюкзаков туристические коврики, спальники, расстилают на земле. Она делает бутерброды из хлеба и плавленого сыра, он снова курит. Они увлечённо жуют, нежно смотрят друг на друга. Он отходит помочиться. Она сбрасывает платьице, снимает сандалии, чулки, трусики, залазит в состёгнутые вместе спальники, зовёт. Он возвращается, раздевается, ложится к ней. Они целуются, ласкают друг друга. Он, как всегда, жадно, нетерпеливо входит в неё, двигается. Она желает быть сверху. Они переворачиваются. Пыхтят и сопят. Ветер раскачивает ветви, шелестит листвой, укрывающей любовников от солнца, шуршит трасса. Честные запахи. Оргазм, чистое небо, и мир застилает сон.

Земляну приснилась угрюмая заснеженная тайга. Несколько человек, одетые в почти одинаковые универсальные лохмотья, грязные, прожженные, рваные фуфайки, стоптанные кирзовые сапоги нехотя волочатся вдоль просеки, по обе стороны которой органно, безучастно возвышается непроходимый смешанный, спутанный лес. Бедолаги тащат на плечах примитивные рабочие инструменты: лопаты, топоры, домкрат, кирку, молот, мешок со скудной провизией, сковородкой, котелком, канистрой чистой воды, несколькими украденными в котлопункте ложками. На приготовление обеда каждый утро скупым завхозом, начальником котлопункта, замкнутым, убеждённым стукачом выдаётся немного высушенных в прошлом году картошки и лука, по паре банок просроченных много лет назад тушёнки и кильки в томатном соусе, соль, четверть хлеба на человека. Этот тип в прошлой жизни был каким-то там военным начальником и в результате совсем не умеет общаться с людьми, угодил сюда за то, что пригрозил убить кого-то. Поэтому, когда за недопустимое словесное оскорбление прямо в кладовой, среди мешков с продуктами, во время выдачи суточных норм завхоза избил новый повар таджик, народ, уставший от пустой, скверно пахнущей, непотребной баланды, уважительно поддержал, а начальство лишь отчитало последнего, заточив на несколько дней в штрафной изолятор… Воздух вкусный, сладкий, густой и на удивление тёплый. Фланируют редкие крупные мягкие хлопья снежинок, ощутимые лишь как щёкотный комариный поцелуй призрачного ангела, когда соприкасаются с кожей лица, открытые поверхности которой летом были все искусаны, воспалены, потому что, когда напряжённо работаешь, нет возможности отбиваться от роя невиданных хитиновых монстров. Ссадины и мозоли в этом болотистом климате не заживают, а гниют дальше, вокруг образуется язва, расползающаяся всё сильнее. Лекарств почти нет, письма доходят редко, и уже ни во что не веришь, ни на что не надеешься, а вспоминать трепетно, жгуче больно, ведь точно знаешь, всё это будет продолжаться ещё долго. Только ещё большее страдание, давление, одиночество, стойкое внутреннее правило. Будешь вынужден, снова открыв глаза внутри безапелляционно реального, ясного бреда, принять навязчивый нож сирены, съесть благоухающее разложением, смертью резиновое время, спрыгнуть на траву, грязь, сугробы с подножки вагончика, пропахшего потом, дымом папирос без фильтра, сырых берёзовых дров, сероводородом от больных животов, предельно крепкой заваркой дешевого чая, вылезти из утробы, до отказа забитой, упакованной такими же, как и ты, обездоленными, но пока ещё не сломленными чудовищами, горькими, скаредными калеками, поднять топор, кирку под набухшими, тяжёлыми, низкими, надменными фиолетовыми облаками над головой и снова переживать, мучаться, ждать дальше… Один недавно помер от такой работы, быта. Ещё ему перестали писать из дома, с далёкого райского юга, где остались жена и двое детей. Тихий, добрый, трогательный пьяница, немного блаженный, но вроде крепкий, широкий в кости. Пару лет отпахал в корчёвке — самой тяжёлой, надрывной бригаде, валящей и укладывающей толстые трёхметровые баланны, взятые с нижней части поваленных стволов крупных елей, осин и берёз, в остов временной колеи на новых вырубках. Стали беспокоить частые боли в груди, позвоночнике. Администрация неожиданно поверила и перевела на работы в посёлок, где всё равно приходилось тягать брёвна. Однажды ночью сердце остановилось, и тело хлёстко рухнуло с верхней полки двухэтажной кровати на холодный пол барака. Два дня труп лежал на кухне, укрытый простынёй, а бывшие коллеги привычно, буднично грели кипяток для чифиря, единственного необходимого лекарства, наркотика. Раньше чёрный чай был запрещён на режимных зонах, подобно алкоголю, марихуане, прекурсам первинтина и опиатов, сотовой связи и многим другим вещам, которые проносят сквозь решётки, стены, различными тайными способами, путями. Например, на торпеде — заплавив в полиэтилен и затолкав в анальное отверстие, спрятав в прямой кишке, как до сих пор доставляют чай и сигареты в карцер… На третьи сутки останки водрузили на платформу, прицепленную к пассажирскому тепловозу, отвозящему отработавших смену надзирателей в обитаемую большую землю… Более всего начальники, командиры страшатся побегов. Но надо быть отчаянным безумцем, чтобы решиться уйти через эти проклятые болота, тайгу, необъятную пустынную, девственную страну концлагерей. Осенью, правда, исчез один грузин, пастух. Говорят, он ещё на тюрьме тренировался, в тесных прогулочных двориках бегал по стенам. Изображал, что совсем не говорит по-русски. Угодив сюда, пошёл к этнической диаспоре работать на пасеку… Искали долго, с собаками и вертолётом. Не нашли. Может, волки съели… Или как-то в этапе привезли нескольких детдомовцев, беспризорников, а у них привычка бежать отовсюду, и они сразу пошли, прямо в тапочках, по раннему снегу. Их легко поймали и несколько дней калечили в изоляторе, всё здоровье отняли… Пространство режет идеальной тишиной, пустотой, разбавляемой лишь хрустом неровных шагов, выжимающих свежий голубой снег, кашлем, плевками, матюгами, позвякиванием посуды в продуктовом мешке, сухим рокотом бензопил за десять километров через болота на лесоповале. Присыпанные снежком, тонкие, миниатюрные рельсы-узкоколейки, убегающие за поворот. А шпал не видно – шагать неудобно, ноги постоянно спотыкаются, проваливаются, и при этом то жёстоко коченеют от стылой влаги, то приятно отходят от тока крови, разогнанной чайным концентратом, ходьбой… Эта железная дорога уже несколько месяцев составляет весь смысл жизни, наглядную его метафору для героя. Положенная с вопиющим несоблюдением технологии, без насыпи, прямо в топкую почву, закрученная на стыках двумя, а то и одним болтом вместо необходимых для прочности четырёх, она постоянно плывёт, особенно в межсезонье, когда меняется погода: проваливается, проседает, изгибается из гладкой дуги в острые углы. Старые шпалы гниют, рельсы разъезжаются, выворачиваются, падают под платформами, нагруженными скошенными деревьями, чичигой — старинным тепловозом, тянущим вагончики, порою в течение многих часов, с простоями, перевозящим мужиков: до рассвета – из лагеря на квартал-делянку, а после заката – по темноте обратно. И бригада каждый день, иногда даже ночью, смастерив факела из фуфаек и солярки для бензопилы, без выходных, в любую погоду чинит пути: вытаскивает костыли — гвозди, прикрепляющие рельсы к шпалам, поднимает домкратом дорогу, достаёт из глины, из стальной замёрзшей земли, из-под первого снега шпалы, пилит в лесу, вкапывает новые, снова зашивает полотно; поправляет, перестраивает лотки — мосты над оврагами, речками; устраняет аварии, ставит обратно упавшие составы. Возможно, это и есть настоящий ад, изнанка мира. И тот, кто наслаждался там, в другой жизни, опьяняя себя иллюзиями, удовольствиями, пробуждаясь здесь, стонет. Всем своим трагикомическим сюжетом, каждым кадром ситуация заставляет остро чувствовать, что кто-то, безликий, невидимый, всемогущий и суровый, безжалостный, считает героя крайне, серьезно виноватым, неправильным. И некий подлый факт, отмеченное отдельным вниманием событие из прошлой жизни, приятного сна диктует точку перелома, от которой в дальнейшем раскручиваются внутренние нити, клубки обид, комплексов, страхов. И почти невозможно разойтись с кем-то, сбежать. Ты каждое мгновение сталкиваешься лицом к лицу с самим собой, со всеми своими недостатками, проблемами. И только сон даёт передышку, забвение. Самое страшное, что нет любви. Только дрочишь иногда в стороне, мечтая…

Землян очнулся с желанием вынести что-нибудь из неиссякающего шквала плавящихся, перетекающих одна в другую, множащихся неисчислимо, панических галлюцинаций, бредовых сновидений. Сперва он вытащил на нетронутый искажениями, затерянный где-то в самой глубине сознания, светлый-солнечный, покрытой спелой, сочной травой и цветами островок самое дорогое — девушку Алису. Потом принялся спасать гитару и снаряжение…

Рано или поздно влюблённые достигли заветной развилки, где, согласно полученной от друзей листовке, нужно было, сойдя с большой дороги на просёлочную, миновать ещё полсотни километров через несколько деревень. Ребят удачно подвёз один местный житель, подозрительно заинтересованный начинающимся стихийным свободным фестивалем мира и любви. Взял деньги за бензин и подробное интервью у пассажиров об их мировоззрении и об истории движения любовных сходняков. Высадил у небольшого, заросшего кувшинками озера посреди леса.

Первым, кого они увидели, был рыхлый пухлый длинноволосый нагой малыш мужского пола, высокий, но явно юного возраста, барахтающийся, плещущийся на мели, совсем как маленький ребёнок. Землян радостно окликнул нового друга: «Молодой человек! Как нам попасть на сходняк?». Стал дожидаться ответа, но тщетно: существо уставилось, открыв рот, в небо, не обращая на вновь прибывших никакого внимания. Герой дважды повторил вопрос и опять безрезультатно. Подумал, что сей глухой оболтус в луже напоминает даже не очередную жертву революции, подпольных альтернативных маньяков психологов, а скорее продукт раннего сексуального насилия, характерную иллюстрацию халатности гинекологов, акушеров, жестокостей в детских садах.

— Эй, слышь, ты, братан! Чего нас игнорируешь? — Землян эффектно напряг голос. Купальщик вяло, заторможено обернулся, посмотрел мутным взором, сделал неопределённый неуклюжий жест рукой в ту сторону, откуда путники только что прибыли…

— Юноша, мы только что приехали, очень устали, а вы даже не здороваетесь… Хотя бы подскажите нам, куда идти, где стоят люди? — Алиса, хотя и не одобряла грубость своего попутчика, также была изумлена очевидным скудоумием аутичного мокрого дитяти.

— Доброе утро. — равнодушно промямлило, словно некий пароль, рассеянное существо.

— Здарова. Ты бы хоть штаны надел, когда с нормальными людьми разговариваешь! — пошутил Землян, — Что потерял совсем штаны? — и тихо добавил, — Разум, похоже, тоже уже совсем потерял…

— Ты наверняка должен быть в курсе, где живёт парень, которому всегда больше всех надо, Илла? У него серебряный вигвам.

— Идите по этой дороге долго в лес. За большим пляжем, на второй поляне, увидите… Прямо за Кругом… продолжение

«тебе не надо оправдывать никаких званий — «писатель», бл! — ты сел, изучил язык: один, другой, третий… — и ты свободный человек, а сколько-бл времени мне пришлось потратить на этот проклятый марлинский!? — бляха муха! С твоим лицом ты можешь пойти куда угодно и что угодно сделать; а у меня не лицо — мошонка. Я не могу так больше жить, понимаешь? Я же знаю: они не роман мой ругали, а мои прыщи и морщины — мол, не лезь, мошонка, не в свое дело! — а кто они сами? что они сделали? Я — «не писатель вовсе», а они? — ублядки! — «писатели»?..

— Брось, Марли! — увещевал я его. — Ты совсем распустился! Что за мундир такой — «писатель»?.. или, может быть, риза? — брось, мы-то ведь знаем с тобой всему этому цену»

В последнее время всё чаще зачитываюсь ПОБЕГОМ.

вот последнее, что вызвало поток мыслеформ в моей утомлённой черепной коробке, где не осталось уже ничего кроме пиара и мантр.

тема началась отсюда

Я тоже думаю, что к писательству нужно относиться как можно проще. Без всякой напыщенности и чрезмерной серьёзности. Как, впрочем, к любому творчеству. Ну да, пишешь ты, транцендируешь на досуге, выхватываешь из божественннных миров и измерений отблески истины и света… (об этом верно сказал ниже Андрей Кашпура) Но зачем же бить себя пяткой в сердце, третируя своих близких и вызывая недоумение остальных? Ведь в любом случае никто и никогда ничего не поймёт из написанного тобой, даже если будет в этом тысяча отблесков и бездна таланта.

Люди вообще воспринимают мир и миры (творения) очень ограниченным, примитивным и эгоистическим образом. Их никак не проймёшь, пока не вставишь про жратву, ёблю и прочее порево (Бог — вставил…). Или пока им несколько авторитетных серьёзных дядей не объяснят, что вот это — арт, надо любить-боятса-уважать! Или пока по телеку их не прозомбируют по самые гланды…

Людям так же трудно понять чужое, не ими написанное, как писателю — приблизиться к истинному совершенству и присвоить его частицу себе, на(за)писать её…

Все мы похожи на этих отчаянных арестантов, все мы закованы в рабские цепи неведения и у всех у нас нет ничего за душой, кроме тупой бесконечной привязанности к насиженным гнездам, любимым привычкам и назойливой жизни. А главное — к рабскому, всепоглощающему, одурманивающему труду. Снимите шляпы, господа, бал начинается. Виват! Встать, суд идет!

27 октября
ДК «Оригинал»
Хохловский пер, 7
м. Чистые Пруды, Китай-Город

с 17:00 — 2й альтернативный фестиваль оригинальной моды и современного искусства — «Pizdeц Gламуру»
(модельеры: Алексей Маgam Михалин, Элен Ом, Егор Фирус, Алиса Москвина)

музыканты:
Boonikum
sOnz & the Fireflyes
SpaceCats
Bioradio

перформансы от:
Freak-Cabaret Наси Демич
театра Pag&Arm
Ромы Кита и театра огня Artima

в перерывах барабанное и фаир-шоу

с 00:00 — дэнс-манифест «Чистая Сила»

DJ’s:
Sashanti (Goa)
Exsistence
Mo
Емеля
Vaness (SunPb)

организаторы: креативное бюро Ozer-O

вход: free
dress-code: белые и пушистые

Дня три-четыре назад в моем путешествии (уже почти четыре месяца, как я уехал) наметился кризис. Я устал, заскучал по московским будням, по стабильному быстрому интернету и по домашнему комфорту, я перестал видеть смысл в наших бесконечных переездах с места на место, мне надоело скитаться и странствовать. Я захотел домой.

Меня вывели из этого состояния две вещи: стихотворение Бодлера «Плаванье», которое я помещу в конце этого поста, и довольно длительная интернет-сессия, в ходе коей я пообщался по аське и по скайпу с несколькими людьми, живущими сейчас в Москве, и прочитал несколько лайвджорналов своих московских знакомых.

Эта интернет-сессия живо напомнила мне о том, что такое Москва и почему (отчасти) я уехал оттуда. Хочу сразу оговориться, что может быть дело и не в самой Москве, а в том контексте, в той метафизической атмосфере, что охватила уже года два как этот, в общем-то, милый и приятный город.

Нынешняя Москва прочно сочетается для меня с такими образами, как скука, холод, серость, грязь, ненависть. Серое низкое небо, мрачные неулыбчивые люди, глядящие себе под ноги с сосредоточенностью кротов (а если друг на друга, то с ненавистью), грязный серый асфальт, постоянно носящиеся в наполненном нефтью воздухе мысли о том, как все достало, как получить зарплату повыше и повышение по службе и как хорошо будет выпить 200 грамм перед сном, посмотреть «Фабрику звезд», а утром – не просыпаться.

Только не нужно тут комментировать про отношение к миру и про то, что типа «измени себя», — все это не то. Я говорю об объективных вещах, а не об отношениях и отражениях… Что-то щелкнуло в Москве в 2004 году или даже раньше и переломилось… люди испугались, заболели, их охватила лихорадка забвения себя в потреблятстве… И еще: я вовсе не хочу этим постом исправлять кого-то или что-то, а просто констатирую факты, веду дневник на полях своего путешествия…

«Любая активность должна быть оплачена. Проще, если она будет оплачена деньгами». Так сказал мне «востребованный» (его слова) клубный промоутер Илья Миллер по аське. Он прав. Активность всегда оплачивается, любая. И когда деньгами – это, конечно, проще. Но когда только деньгами и всегда деньгами и больше ничем и никак, то это – ненависть, холод, серость и грязь. Отсутствие разнообразия, отсутствие солнца, отсутствие свободы.

Нет, я не хочу обратно в Москву. Я близко даже не хочу туда подъезжать. Может быть через год, но только не сейчас. Индусы, конечно, в массе своей – невероятные мудаки и те еще свиньи, но они хотя бы улыбаются… И к тому же сейчас я на море, лежу на песке, смотрю на фосфорицирующую пену лазоревого моря, пью свежие кокосы и ем спелые ананасы, и солнце греет меня, и впереди еще Андаманские острова, Таиланд, Сингапур, Китай, Монголия… Нет… Москва подождет. А там, глядишь, и переменится ветер.

(далее…)

Мне приснилось, что я убил человека. За то, что он надел мои штаны и шапку…

Я просто взял какую-то дубину типа бейсбольной биты и избил его до смерти. Все было как в тумане. По обычаю этой страны я должен был участвовать в похоронах и поминках убитого, нести его тело вместе с его родственниками, так как и сам отчасти стал ему родным после совершенного мной над ним акта.

Опасаясь отмщения со стороны друзей и родных убитого, я пытался сбежать, скрыться в разрушенной бревенчатой избе, под столом, в печке, в затянутом паутиной и плесенью огромном кувшине, который когда-то, наверное, использовали для приготовления то ли вина, то ли приворотного зелья. Но я нигде не находил себе места – что-то неумолимо тянуло и подталкивало меня все же выйти на свет и принять участие в торжествах: весь город хохотал, торговал, пел, танцевал, празднуя кончину того, кто без спроса надел мою одежду! В этом, впрочем, не было ничего странного – такова была традиция…

Я присоединился к процессии, двигавшейся по поющим украшенным разноцветными гирляндами улицам, и почувствовал пронзающую меня резкую грусть, исходившую от родственников убитого. Мое сочувствие было так сильно, что я готов был позволить им убить меня. Но они не обращали на меня, казалось, никакого внимания.

Мы дошли до кладбища на окраине города, вырыли яму и закопали в ней гроб. Потом разожгли костер над свежей могилой и долго, до ночи сидели и смотрели в огонь, мысленно бросая в него себя и свою одежду, отдавая таким образом последнюю дань покойному.

По пути назад я был уже в полном отчаяньи, я был совершенно истощен, мне явно не хватало энергии. Я встретил в толпе шедших мне навстречу разряженных цыган красивую цыганку-гадалку, она взяла с женским участием мою руку (я сразу же ощутил тепло ее тела) и сказала, глубоким взглядом глядя мне в глаза: «Я вижу твое будущее. Сейчас ты вернешься, найдешь самый большой кирпич во дворе и пойдешь громить город!» Так все и произошло.

Я ломал, крушил, жег и убивал, и мне становилось все легче и легче. Я проснулся.

Я ожидал, что меня примут за своего, что я буду как дома. Может мне стоило быть учеником в этом царстве, которое жило по ему лишь ведомому закону. Я был не гостем и не учеником. Я стал своим довольно быстро, мне не многое пришлось прятать.
Зубы? А что зубы?! Я никому не желал бы боли, которую однажды испытал сам. Нет, что это я. Я родился таким. Я не знал боли обращения, и не мог знать, но к моей чести я никому её не причинил.

Две с половиной хромосомы отличают меня от человека, а столько усилий для конспирации. Да уж, прятать пришлось немногое, но и этого хватало чтобы заработать себе паранойю. Мои смотрели на меня с улыбкой, а я всё равно старался, ругал их мысленно и делал что хотел. Вернее старался, потому что мне не многое по началу удавалось. Я оступался на каждом шагу. Меня боялись, иногда страшась силы и ненависти порой появлявшейся в глазах, а иногда, самое глупое, от отвращения, которое неминуемо вызывали мои повадки, когда мне не удавалось их скрывать.

И тут всё началось, я запомнил этот миг. Я познакомился с ней. Она была прекрасна, не потому что была красива, а потому что прекрасно ко мне отнеслась, и как я не старался испортить впечатление – ничего у меня не выходило. Мы стали друзьями, просто замечательными. Чего только стоили наши прощания, долгие объятия и немного тёплых слов на ухо, чтобы согреть и зимой. Она смеялась когда я шутил, и плакала когда я говорил о грустном. Я смотрел на неё с обожанием, которое редко может заслужить человек от нашего брата. Я рассказывал ей всё, только ей одной из всего человечьего племени. И она слушала мои тайны и сидела со мной когда я болел своими болезнями. Трудно представить такую дружбу между человеком и мной или подобным мне. Однако так всё и было.

Было и другое. (далее…)

Когда Ваня рассказал мне эту историю, я не знал, смеяться мне или плакать, потому что с одной стороны всё это глупо, но с другой – просто страшно. Судите сами.

У Вани была целая куча знакомых, которые так или иначе зависали в интернете, причём, можно сказать, были настоящими виртуалами, хакерами… Пожалуй, больше всего мне запомнился хакер Серёга, известный под ником OS2. Серёга работал вместе с парнем по имени Валик, он же SuPream. Эта двоица развлекалась мелким хаком и никогда не имела серьёзных проблем с законом. Правда, были моменты, когда ребята хаживали по лезвию ножа, но подобные истории не афишировались по вполне понятным причинам. Так или иначе, Серёга и Валик работали вместе и очень здорово дружили.
Тут то Валик и познакомился через Аську с одной очень интересной персоной. Эта персона тусовалась в асе под ником Настик. Серёга, как настоящий хакер и друг несколько раз пытался посмотреть её IP адрес, но у девушки была такая защита, что его программки обламывались и пролетали как фанера над Парижем. Парень, конечно, насторожился, но Валику своих опасений не выказывал, а тот так обрадовался новой знакомой, что был просто сам не свой.
Серёга сетовал на проксю этой самой Насти, а Валик упивался общением. Его не напрягал тот факт что девушка висла в интернете практически круглосуточно, как и то что она не всегда адекватно себя вела. Они перекидывались фотками, слали друг-другу тучи открыток и всё прочее. В пример приведу лог из Валиковой аси:

(далее…)

Моя жизнь – это тщетный прорыв, безнадежное стремление бескрылого человека прикоснуться к чему-то высшему, запредельному, выйти за грань доступных мне средств восприятия, снять сковывающие блоки и барьеры, которые настолько сильны и могучи, что убеждают порой, будто они и есть единственная и полная правда о мире.

Впрочем, я думаю, что все это так не только у меня, но и у большинства так называемых «творческих» людей. В разной степени все мы одержимы (иногда вовсе неосознанно) этой идеей обнажения покровов и постижения «непостижимого». У кого-то даже получается…

А кто-то – навсегда обречен оставаться в рамках жесткой обыденности, совершая прыжки вверх (иногда нелепые, иногда смешные, иногда – отчаянные) и разгоняясь до слишком высоких скоростей. Но все напрасно – они так никогда и не взлетают…

А те, кому все же удается взлететь, — это гении, их невероятно мало, и у них получается это не по своей воле. И они неизбежно потом – снова падают вниз. Как в мифе про Икара.

P.S.: Убрать блоки и снять барьеры легко. Труднее остаться при этом в добром здравии и в здравом уме…

В море гораздо больше поэзии, чем в любом другом природном явлении… Попадая к морю, даже самый бронекожий человек, наверняка, смутно ощущает в себе присутствие бога – скорее всего, тихую тоску, которая и обозначает это присутствие. Шум бьющихся о берег волн встает материализованным внутренним шумом души человеческой, ее первозданным волнообразным хаосом, обнаружившим вдруг свое существование отдельно и вне человека…

Отдельность эта, конечно, иллюзорна, но именно она парадоксальным образом позволяет человеку ощутить свою со-причастность и общность с окружающим его внешним миром, пробуждая давно забытые мелодии сильных чувств и порывы ветра вечной молодости в груди и висках…

Море манифестирует ширь, широту, ширину и необъятность человеческого существования в его полной и часто никак не проявленной божественной потенции. Такое иногда можно пережить во сне. Море и сон сделаны из одного и того же материала, они – родственны.

Я люблю быть на море, потому что на море я лучше ощущаю самого себя, а значит и все остальное. На море я – ближе.

Когда человек засыпает у моря, он совершенно перестает слышать шум прибоя, какой бы силы тот не был. И только просыпаясь, снова постепенно различает звук волн и ход своих сонных еще мыслей…

Стройбат. Дети в СА ненавидели это слово. Город, в котором мы жили, был изначально поселением химиков. Город-тюрьма.
В средней Азии было вообще полно городов, образовавшихся вокруг разработок, например, урана, куда свозили репрессированных, офицеров из фашистского плена и вагоны немцев с Поволжья, благо добычей урана заведовало НКВД. Позже в такие города отправляли урок. Наш город условно делился на старый и новый. В старом жили сплошные химики, в новом – разбавленные. «Химики» — это люди, которые уже отсидели или выпущены досрочно, но возвращаться в культурные центры им до определенного времени запрещено. Химикам надлежало съезжаться из своих тюрем в некое место подальше от цивилизации и там селиться, отмечаясь каждый вечер у коменданта. Практически все они, в конце концов, забивали на посылки с родины и оставались на местных фруктах.
Прямо напротив одного из кварталов в старой части города стояла тюряга, старая, почти антик. Вокруг тюрьмы возносился высокий забор, с кривыми дырами между досок. В горах мало дерева, много камней.
Всю тюрьму было видно снаружи — с собаками, вышками, туалетами. Сквозь щели забора движения тех, кто находился внутри, когда ты шел мимо, казались замедленными. Для лучшей фиксации изображения нужно было встать под деревом смирно (чтобы сливаться с природой и не выпячивать призрачную свободу). Или воссесть Нероном на балконе, жевать виноград и без уколов жалости изучать жизнь на зоне — сверху. Только в старом городе никто так не делал.
Новую часть города строили для правления химического завода. Самая первая улица там была на 30 лет младше тюрьмы. Собственно, в новом городе была вообще одна улица. Ряды домов отличались только возрастом. Первый ряд — для правления. В домах второй волны иммиграции селились служащие высокой квалификации, дальше просто все подряд и их дети. Когда появились дети, стали нужны учителя. И дополнительный отряд милиции. Опорный пункт квартировался в моем подъезде.
Так вот, «стройбат» каким-то образом ассоциировался у тамошней молодежи с синей формой и замедленно шагающими собаками. На тупую шутку вполне годилось ответить: «Твоя мама — стройбат».
Чтобы закрыть дело о краже велика или вандализме в здании ПТУ, милицейский опорный отряд не бегал на территорию химиков. Он вообще никуда не бегал. В средней Азии жарко для бега, плюс 50 в тени. Но вечером, когда дети собирались потрепаться под ивами, отряд выходил на закрытие дела.
После шести мы предпочитали прятаться. Мы уходили на заброшенную почту (на самом деле она была недостроенной, но называлась заброшенной). Там мы рисовали на стенах людей в кимоно и это был наш спортзал. Или мы просто шлялись по этажам и громили осиные гнезда. Кто-то целовался на лестнице. Я выносила почитать эротические рассказы и врала, что переписала из Мопассана. Время от времени мы меняли места тусовок, перемещались всей разрозненной кучей за поля на канал или уходили в пещеры, в горы. Но были среди нас дети без интуиции, они оставались под ивами в огромных дворах нового города, играть в шахматы. Вот их и сажали за украденный кем-то  велик. Или за что-то еще.
Свидетельские показания по «велосипедным» делам давали мальчики и девочки, имен которых никто не знал. Вычислить, кто они, не представлялось возможным: открытых судов по детской мелочи не было. По более крупным делам заседания проходили, но на таджикском. Делопроизводство тоже велось на чужом языке. За малостью города правосудие творилось молниеносно. Абсурдность наказания за велосипед заставляло подозревать, что преступление было более тяжким. Дела обрастали слухами. Родители выходили заплаканными (обычно это не были семьи правления). Товарищей в ближайший месяц мистическим образом тянуло к зоне. Мы прилипали к дальним деревьям и смотрели сквозь кривые дыры в заборе. Фиг мы там кого видели. 
Иногда безымянные мальчики и девочки помогали найти тех, на кого милицейский отряд положил зуб. Иногда, говорят, что-то подбрасывали или писали нужные заявления.
Если в город приезжал кто-то новенький, мы без разговоров брали его в компанию. Мы оберегали его и никогда не рассказывали о приговорах на чужом языке. Бояться чего-то нельзя. Или это случится.

Когда в СА началась гражданская война, зону распустили. Не знаю, что стало с собаками. Наверное, их съели.

Есть целители, которые думают, будто искусство целителей заключается во внешнем выебоне и в устранении видений. К ним относятся, например, люди с ресурса Proza.com.ua. Они не знают, насколько глубок корень веществ, и лишь тускло подрачивают в предрассветном сумраке на какую-то свою вымороченную идею о неком «модном» искусстве, забыв, что искусство это магия.

Когда наступит рассвет, они будут мгновенно ослеплены и испепелены тысячью солнц нового мира.

Я вспылил, друзья мои. Слишком далеко зашел… С кем не бывает. Простите бедного урода-скорохода. Надо уметь прощать… Так вот мол.

Искривление номер 1. Время быть жестоким.

Сколько можно жалеть? Так вот, говорят мне стало быть, что из-за меня «некто» бухает, кто-то плачет, у кого-то сдали нервы, а кто-то вообще хочет детей. Славно, очень славно, я плачу.
И что? Говорить мне это в укор — глупо просто потому, что не имею к этому отношения. Я вот тоже грустил по многим вещам.

Когда Малеки сказал, что хочет сотрудничать, Художник написал ему картину с девушкой, которая сидит у окна и плачет. Она ждала кого-то, парня что-ли, и рыдала, потому что знала, что он не придет. Артур тогда сказал: «Она плачет, потому что хочет.» «Она плачет, потому что не хочет решить проблему» — ответил художник.

Вот так уже логичнее.

Искривление номер 2. Хочется спать.

Знаете, есть масса вещей, из-за которых сложно заснуть порой. У всех они есть, у кого-то больше, у кого-то меньше. У меня вот их более чем достаточно. Скажу по правде, каждый раз когда вспоминаешь то, от чего всё сдавливает внутри, хочется убить, или по крайней мере отомстить, заставить жалеть. Странно, но эти мысли всегда имеют одно направление, показать человеку, от чего он отказался, кого он обманул.

Особенно приятно потом смотреть на улыбку и слушать шутки человека, который вам добавил такой повод. Спать-то все еще хочется.

Искривление номер 3. Братство народов.

Серега тупо уставился в стену.
Я познакомил его со всей сестрой из Питера. Вот так realtionship, Серега влюбился, сразу, быстро, больно, наповал. Кажется, что именно таким людям, как он, не светит пылать от страсти и вот нате вам.
-Я попрошу ее приехать.
-Попроси пожайлуста.
И все такое. Мы взяли по чашке. Знаете, это правда, что кофе лучше идет с сигаретами, особенно в осеннюю пору, когда за окнами дождь, а вас греют джинсы, рубашка и носки, а сверху махровый халат.
Он ругался на погоду, он ругался на осень, даже на халат. А больше всего — на расстояние.

Братство — вот что надо беречь. Я не знаю, как помочь, но обещаю подумать. Я обещаю постараться, я обещаю выкрутиться. Есть люди, для которых снимешь с себя не только последнюю рубаху, но и последний, темно-синий, теплый, с красивым поясом, махровый халат.

Искривление номер 4. Мечты.

Не думаете о том, что человек часто мечтает, обдумывает ситуации? Этот диалог всё не затухает в моей голове.
-Будешь кушать?
-Да.
-Ты же суп поел.
-Я с Димой поделился, тебе жалко?
-Его легче убить, чем прокормить.
-А еще легче послать.
Потом в голове слышится смех. Красивый смех такой, дружеский.
Самое интересное даже не это. Просто когда я описал этот момент, эту мечту, я ведь имел ввиду ее. Я не знаю, поняла ли она, не знаю как отнеслась еси да, но так ли это важно, если итогом этому стал развал.
И тогда я думаю, мечта или человек стали виной тому, что случилось и понимаю, что бестелесную мечту можно обвинять настолько же, на сколько можно обвинить воспоминания. Эти искривления сознания, нечеловеческие страхи, которые называют снами, суть которых, так же как и мечты — не более чем отражение сознания. Меня обманули, мои мечты тут не при чем.

Искривление номер 5. Страх.

Это все, что важно знать.

В детстве родители несколько раз возили Земляна на южное море, и это переживание осталось в его душе одним из самых светлых, волшебных, радостных. Впоследствии его часто захватывала посреди какого-нибудь сурового северного города волна восторженного ожидания, предвкушения встречи с чудесным: реальность словно отступала, проваливалась, делалась тоньше, теряла в весе, и начинало не на шутку казаться что вот-вот, прямо там — за горизонтом, сразу за теми домами, деревьями — море. Часто это случалось на закате или рассвете, когда Землян любовался залитым красками небом, вдыхал пахнущий возможностями, свободой спокойный воздух. И когда такое происходило, он шёл или даже бежал туда, к горизонту. Но за тем домом находились ещё дома, за обычной, скучной, знакомой улицей – следующая, чуть менее скучная и знакомая, за одним морозным или жарким, чаще всего обыкновенным, полным бытовых хлопот днём наступал другой, чуть более тёплый или холодный… А моря не было… Правда, повзрослев, он заметил, что появление этого ощущения близости большой воды скорее всего символизирует, предрекает определённые перемены в жизни, и, возможно, в ближайшее время после такого знака его ждут новые сильные чувства, эмоции, переживания. Ещё иногда ему снилось, что он едет в машине на закате к морю. Герой очень любил этот сон. И однажды это действительно произошло.

Земляну и Алисе нравилось проводить как можно больше времени вместе — девушка даже уволилась ради этого с высокооплачиваемой, престижной работы. Они без устали беседовали обо всём на свете, рассказывали друг другу о детстве, сравнивали опыт и представления о мире, фантазировали, мечтали, строили дерзкие планы на будущее. С каждым днём эти планы становились всё более общими, и между ними росло, крепло самое нежное, трепетное из того, что может испытать человек — чувство близости, родства. Чаще всего они оказывались в постели лишь под утро, но и тогда не засыпали, долго лаская, целуя друг друга и всё время разговаривая, разговаривая… Землян всё сильнее доверял, открывался Алисе и скоро заметил, что с помощью подруги стал попадать в давно забытые, заброшенные уголки своей собственной души, доставая оттуда на суд разума, казалось, совсем уже стёртые, иногда тяжёлые, стыдные, иногда радостные, светлые воспоминания, заново, со свежим пристрастием и интересом переживая, пересматривая свою историю. Алису волновало то, что почти никому больше, кроме самого Земляна, практически никогда не было нужно. Их общение было чем-то неизмеримо глубоким, интенсивным и честным, чем-то, что не происходило обычно с другими людьми, что, очевидно, делало обоих свободнее, проще, гармоничнее. Но при этом, своей главной тайной герой по-прежнему не решался поделиться. Ведь отношения с подругой становились ценнее и ценнее для него, и соответственно рос страх их потерять. Этот страх, всё чаще проявляясь, стал обуславливать поведение Земляна, в нём зародилось новое беспокойство, неуверенность. Это только подпитывалось тем, что он никак не мог стать искренним с любимой до конца. Он опять начинал считать себя слабым, недостойным внимания, корил себя и ненавидел, разгоняясь в этом всё мощнее. В результате, погружаясь в эту нелюбовь к себе, внешне начинал вести себя глупо, неуклюже, неестественно. Алиса оказалась тонко чувствующей, умной девушкой. Она часто замечала неуверенность, зажатость Земляна и пыталась понять причину этого комплекса, но неминуемо переставала его уважать, когда это явно выходило наружу. В такие минуты они внезапно теряли искренность, и между влюблёнными словно вырастала стена из тяжёлых минорных эмоций, а любые попытки эту стену разрушить оборачивались лишь дальнейшей негативной провокацией друг друга. Приехавший в Город из глухой провинции Землян уже много лет, не тратясь на съём, жил по друзьям, постоянно нигде не работал, все деньги, которые, изредка появлялись в карманах, тут же тратил на отдачу долгов. и всё что угодно, что подвернётся под руку, будет в данный момент интересно, увлекательно, а, следовательно, по мнению героя, необходимо. Такие обстоятельства естественно несколько угнетали Алису, не лишённую свойственного почти всем женщинам прагматизма. Пара существовала на деньги, оставшиеся у девушки после крайне утомительной и достаточно бессмысленной работы, которые первоначально, до встречи с Земляном, предполагалось потратить на заграничную поездку, например, в Индию, или ещё куда-нибудь. Алиса убеждённо практиковала далёкие путешествия, которые давали массу яркого опыта. А у Земляна были проблемы с получением загранпаспорта, так как он скрывался от военкомата. Ещё несколько лет ему нежелательно было показываться дома у мамы в родном городке. Он вспоминал о больной одинокой старушке матери и опять переживал, что самый плохой. Любовники часто ночевали в квартире Алисиных родителей, которые в тёплое время года жили на даче. Иногда девушка принималась вспоминать Волшебника, сравнивать личные качества обоих молодых людей, ценность, глубину отношений и порой совсем не в пользу Земляна. Всё это и ещё вереница других, менее значительных причин и возникающих из-за них ссор мешало двоим наслаждаться той простотой, которую они обрели друг с другом. Землян размышлял о том, что каждый человек словно зашит в некую капусту из обстоятельств, порождаемых ими мыслей, эмоций и постоянно ищет выход из этого лабиринта, а внешние факторы, которые на самом деле являются результатом собственных прошлых усилий, желаний, амбиций, установок, выводов стараются определить, ограничить сознание сейчас, сию минуту, отформатировать восприятие, движение. Но человек сам выбирает, на чём фокусировать своё внимание. Человек рождается из этой капусты, выходит из иллюзорной, ментальной и чувственной тюрьмы, если ему удаётся почувствовать свою естественную природную свободу, скрытую в каждом вдохе, в каждом мгновении. С другой стороны, силой, ответственностью является свободное осознанное желание принимать те условия, которые предлагает жизнь — желание играть в эту непонятную сложную игру честно, по правилам, без жульничества и стараться выиграть. продолжение