Серый мокрый асфальт под ногами. В ушах звучит Sting, в душе кто-то нашептывает про грядущие перемены. Если бы ты отвлекся от внутренних ощущений, ты бы понял насколько прекрасна тишина вокруг. Миру дали слово заглушавшие его машины, людские разговоры, шум самолетов… Ему дали высказаться, и Он сказал: » «. Приятная Тишина — вот язык нашей земли.
Желтые огни фонарей только начали дарить тебе свой мягкий свет, заливая им улицы, вдоль которых лежит твоя дорога. Пачка сигарет, плеер с любимой музыкой и тонны одиночества, вот весь твой багаж. Все, что ты взял с собой в этот путь. Путь в никуда.
В голове вертятся странные, даже тебе непонятные мысли. Слишком много скопилось того, что не хочется держать в себе, но и делиться с другими невозможно, да и выкинуть некуда. Контейнер душевного мусора полон, вывоз отходов не скоро. Но ты идешь, не зная куда и к чему. К новой жизни? Нет. К новому счастью? Наверное, тоже нет. Но тебе это сейчас не важно. Ты идешь и знаешь, что скоро мир станет для тебя другим. И этот запах весны, ощущения прикосновений нежного ветра будут совсем иными.
**
Мы все летим в вечность. В поисках лучшей жизни. Но жизнь не станет лучше, чем она есть. Датчик земного счастья и так зашкаливает. Только вот не научились мы пользоваться этим дареным счастьем. Почему? По крайней мере, я не знаю
***
Но ты идешь. И твое завтра уже было вчера. Теперь у тебя осталось только сегодня, только сейчас. В твоем распоряжении лишь мгновение.
И вот именно сейчас ты решаешь свою судьбу… Шаг… Вдох… Полет… Вечность.

Такое накатывает в последнее время на меня крайне редко, хотя раньше, я бывало знал об этом месяцами.
Сегодня, выйдя на балкон и наслаждаясь солнечными лучами, пробивавшимися сквозь облака, я слушал песню Родригеса «Шугамен», и тут до меня дошло. Мимо пролетела ворона и присела на соседнюю крышу. Ветер растрепал ее перья в районе хвоста, и через перья стало видно голубое небо, а через секунду в этом просвете вновь появились облака. Впрочем, не через секунду, вру. Намного раньше. Всё, что я тут описываю, произошло за одну секунду, не больше. За одно вечное мгновение. Я посмотрел на облака, на провода, на идущих внизу девушек, и понял, что самое большое искусство, самая главная цель, которая только может быть у человека (у любого человека) это жить мгновением. Точнее даже не мгновением, а красотой, которую заключает в себе каждое (любое, вот это вот которое сейчас) мгновение. Если ты видишь эту красоту, то ты вечен. Если ты разглядел небо между перьями вороны, то ты спасен, если в метро в час пик ты задохнулся ароматом волос случайной попутчицы, то ты жив и будешь жить вечно. Чем больше мгновений мы проживаем полно, тем мы богаче. Научиться жить так, чтобы видеть красоту всегда и во всем — такова моя задача и цель на ближайшую вечность как минимум.

Хотя в цветах быть может есть смысл? Если сравнить трезвость и обдолбанность, то первое представляется унылой серостью, а второе психоделичным плясом смыслов и понятий. При этом в реальной плоскости ничего не меняется, трансформируется только мое восприятие, но, черт возьми, я же и сам умею менять восприятие. Кажется, что есть кто-то сверху, кто разглядывает мою жизнь как калейдоскоп, через обдолбанную призму, и видит в этом всем определенные закономерности и смысл. Может он действительно есть? Может труевое восприятие именно в этой психоделичной обдолбанности, неадекватности, отрицании всех шаблонов и стандартов?

Страшно вот только. До усрачки страшно. В наркотиках есть один охуенный плюс. Любой приход имеет свой конец. В случае с трезвой раздолбанностью и галлюционированием уверенно такого сказать нельзя. Само по себе это может и не прекратиться, а разум может унести в такие ебеня, что я просто забуду, как пришел туда, забуду дорогу обратно и не смогу. Или не захочу. Это страшно, терять столь привычный мир.

Последнее время часто встречаюсь с таким странным понятием о балансе, когда приближение к цели в материальном плане отодвигает ее необходимость в плане духовном. Чем дальше ты продвигаешься, тем больше получаешь, но тем меньше тебе это необходимо. И сейчас все также и также. Цвета жизни с каждым взглядом все ярче, они манят к себе, они опездительно красивы и знают это, и одновременно с этим мне становится все больше и больше безразлично окружающее. Подозрительно непонятно, фривольно и не отпускает. Спуска нет? Цели нет? Блядь.

Жизнь кажется фарсом. Кажется, что вся цепь твоих поступков, эмоций, поворотов – ни то иное, как просто прихоти. Ты совершаешь какую-то абсолютно бессмысленную глупость, а внутри тебя, после, все переворачивается и переворачивается, и еблысь. Ты уже не тот, кем был раньше, и не представляешь, какого это. И это смешно. Охуенно смешно.

Жизнь представляется мне невзьебенно огромным, пустым полотном, стоически неубегающим от своего художника – меня. Состояние художника определяет палитру и замысел конкретных углов рисунка, и по мере завершенности картины, соответственно, завершается моя собственная жизнь. Сверху нет указаний, как рисовать картину. Все художественные друзья – унылы и беспомощны, а их советы тщедушны и ничтожны. Они попросту не учитывают мои умения. Мои состояния. И потому глупы. Цель у художника одна. Нарисовать гениальную картину. Вызывающую эмоции, двигающую на переосмысление себя. Вызывающую трепет и уважение. Но как? Как, черт возьми это сделать – хуй знает. И любой мазок, даже самый малейший – оставляет свой след, сливается с остальным нарисованным и влияет на художника.

И зрение. Зрение постоянно, матьиво, глючит. Меняется с ч\б на психоделику и обратно, включает производные первого и второго, закручивается в водоворот восприятия, создавая подавляющую неадекватность. В обдолбанном состоянии подобная неадекватность абсолютно естественна. Психоделичный пляс, нереальные, просто нечеловеческие замыслы, изьебы мышления и открытость сознания. Все, абсолютно все, мягкой грязью облепляет сознание и формирует собственную субкультуру. Помню, кажется во второй раз накурки зиппа я понял, что сверху есть кто-то, кто абсолютно не видит трезвую серость, не воспринимает абсолютно ч\б. Для него каждое мое действие\мысль\состояние видится исключительно в психосвете. Хотя его и нет. И каждое действие – это своеобразная скульптура из грязи. Слайд-шоу, долбанный калейдоскоп. Все это сливается в мультик. Сраный мультик, главным героем которого является мое перманентно загрязненное сознание. Да ебись он в рот, еще тогда я подумал. Но после понял, что я абсолютно бессилен. Чтобы я не делал – все это монопенисуально укладывается в рамки несменяемого психовосприятия.

И получается из этой хуйни забавная штука. Жизнь определяется сознанием, которое определяется зрением, за которым неизменно наблюдает неведомое мне нечто. Жизнь – картина, сознание – мультик.

Так и живем, хули.

Upd: Бля, я догадалси, кто этат наблюдатель! Этош падсазнание маё!!!11 И оно ф свою очередь определяет сознание, наравне са зрением!

В блог-книге «Осьминог» сейчас публикуется весьма интересный цикл «Имя маятника. Умберто Эко». Постоянный автор «Осьминога» Мирча Октоподе анализирует знаменитый роман Умберто Эко «Маятник Фуко».

Цитата: «Любая отправная точка может обрести особую значимость, если она связана с другими. Эта связь изменяет всю перспективу. Она заставляет поверить в то, что за каждым сказанным или написанным словом, за каждым явлением в мире существует скрытый смысл, в котором заключена Тайна». Герменевтика, семиотика, розенкрейцеры, тамплиеры, философский камень, еврейский заговор, граф Сен-Жермен, Гитлер и еще многое другое — в тексте «Имя маятника. Умберто Эко». Это непременно надо читать.

Сейчас такие мощные переживания были. Выглянул в окно и замер. Огроменные тучи очень низко пролетают. Быстро-быстро. Редкие просветы голубого неба дают уходящий, ослепший и охуевший дневной свет. Точнее какие-то куски от этого самого света. И все это в таком масштабе, что кажется нереальным, иллюзорным.

Я всегда воспринимал небо как некий другой мир. Неосязаемый стандартно, но очень чувственный, если уметь в него заглядывать. Небо — пустота, просто голубой\серый\етс воздух, но… Если начинаешь всматриваться в него — через некоторое время чувствуешь настроение неба, его расположенность. Оно, блядь, везде, и от этой огромной масштабности и потенциальной энергии становится страшно. И хорошо. Ассиметрично хорошо и страшно. Любой может посмотреть на небо, но не единицы могут понять. Прочувствовать всю энергетику. Это так пиздато, блядь. (далее…)

Нашел оригинал песни «Sunny». Песня «Sunny» известна главным образом в качестве главного хита диско-коллектива Boney M. На самом деле Бони М эту песню не писали. Ее написал вполне приличный человек по имени Бобби Хебб, черный парень, которому по жизни как-то все время не везло, так что и сама эта песня написана под впечатлением от множества неудач, которые упорно преследовали Бобби Хебба незадолго до ее написания. Окончательно подбили Бобби на создание «Sunny» два события: убийство Джона Кеннеди (22 ноября 1963 в Далласе), а на следующий день — убийство родного брата Бобби. Ему ничего не оставалось, как взять гитару и написать песню, которая многим кажется образчиком неутолимого оптимизма, а мне — чудовищно грустным, обреченным и в каком-то смысле даже саркастическим вызовом, который Бобби бросил небесам.

Вызов был принят, но ответ пришел не сразу. Связь между небесами и землей все же очень по нашим меркам медленна (пора бы сменить передатчик!) — три года Бобби предлагал песню музыкальным издательствам, но никто не хотел ее издавать. Только в 1966, записывая свой первый альбом, Хебб в последний момент решил включить туда и «Sunny». Через несколько месяцев песня достигла 2-й строки в национальном хит-параде США и стала 15-й в Британии. Ну а потом ее стали перепевать все, кому было не лень — от тех же Бони М до Джеймса Брауна и Фрэнка Синатры. Кстати, ушлые реаниматоры стиля соул Gnarls Barkley слизали с нее басовую линию своего хиточка трехлетней давности «Crazy».

Скачать оригинал песни «Sunny» (апд: ссылка побилась, удалил ее, — админ)

***

Ну а я в понедельник улетаю жить на Сейшельские острова. Вот на этот остров:

Остров называется North Island

И жить я буду вот на этой вилле:

Сидя на земле, в каком-то отдаленном микрорайоне, а вернее даже – за его пределами, где-то около железнодорожных путей, я не рассчитывал протянуть и часа…

В моих потухавших глазах не было уже слез, я не верил в возможность какого-то чудесного спасения, а потому просто сидел и смиренно ожидал смерти.
Дул холодный ветер, ночь, завершавшая эту беспочвенно-унылую весну, оказалась до совершенства горькой и одинокой. Кругом – только густые заросли увядающей сирени и неторопливый назойливый шум приближающейся электрички.
Я закрыл глаза, и попытался думать. Думать не получалось – перед глазами то и дело вспыхивали какие-то разбросанные в темноте женские части тела…
Я не ел и не спал уже недели три. Все это время бездумно бродил по городу и не узнавал ничего и никого.
Казалось, рассвет никогда не наступит, а беспробудная тишина поглощала малейшие проявления моего пульса.
«Смерть», — пронеслось молниеносно и исчезло в каких-то на удивление живучих уголках сознания. «А я и не думал, что ты такая. Я думал – ты девушка. Оказалось, ты – ночь. Ночь и ничего больше».
Я попытался мысленно проститься со всеми, кого любил на этом свете, но прощаться было не с кем… Теплое чувство благодарности превратилось мгновенно в этом леденящем сердце холоде в пар и вознеслось к холодным звездам. Сознания больше не было.

«Мама мы играли в Зарницу, я был солдат и меня убили»
письмо из Пионерлагеря домой, 1985 год.

Что это за дерьмо? Она совсем не похожа на себя прежнюю. Она взрослеет бешеными темпами, и не оставляет никакой надежды на то, что я узнаю ее завтра, встретив случайно в метро. «А, очередной эмо-тинейджер. Сколько же можно», — пройду я мимо, не пытаясь даже, как это случилось бы раньше, заговорить с ней. Заштопик, девушка с другой планеты, измазалась в крови и превратилась в обычного московского бабу-монстра? Не верю!

Передо мной лежит лист бумаги в клеточку, с кривыми каракулями и странными рисунками. Зима. Мы сидим в теплой кондитерской в центре Москвы и пьем плохой китайский чай со свежими булочками. Она без умолку болтает то на русском, то на английском и беспрерывно что-то рисует на листе бумаге, который я предусмотрительно подложил ей под руку, чтобы она не рисовала на столе. На вид ей лет 12, хотя на самом деле вроде бы 16. Детским заплетающимся голоском она рассказывает мне какую-то чушь о скинхедах, неграх, своем отце, христианской спецшколе. От нее пахнет карамелью и яблоками. Она прячет свое лицо – от глаз до подбородка укутывает его огромным полосатым шерстяным шарфом, а сверху натягивает кепку. Но в какой-то момент шарф разматывается, и я успеваю разглядеть, что общаюсь с очень красивой золотоволосой девушкой. От нее исходит тепло, и, кажется, что рядом со мной сидит сам Господь Бог.

Все, кто познакомился с Заштопиком в начале 2006 года, не могли поверить в то, что такое возможно. Люди терли глаза, курили гашиш и производили другие вредные для здоровья действия, лишь бы только поскорее придти в себя и убедиться, что Заштопика не существует, что это сон и наваждение, нахлынувшее с выхлопными газами и псевдогламуром московского марева. В ЖЖ появились посты, исполненные нескрываемого восторга перед обаянием этого неземного создания. Постороннему наблюдателю легко могло бы показаться, что это флешмоб, устроенный пресыщенной московской богемой. Типа сели и в политических целях придумали фантомного персонажа: «озабоченная смертью и сексом девочка-фашист, гениальный вундеркинд, политизированный монстр и крутая художница». Всех настиг коллективный массовый приход. А Заштопик, которая до этого пользовалась благосклонностью исключительно каких-то неонацистских сайтов, внезапно стала звездой.

В то время меня стали часто спрашивать: кто придумал Заштопика? Уж не я ли, например, изобрел этого гениального виртуала. «Глеб, признайся, что Заштопик это ты!» Да, отвечал я в таких случаях, ЗАШТОПИК ЭТО Я. Любой, кто общался с ней в то время, неизбежно превращался в нее (в какой-то степени). Звездная пыльца оставляет следы…

Одна моя подруга поставила мне ультиматум: или я, или Заштопик! «Глеб, человек, заигрывающий с фашизмом, вообще не достоин того, чтобы с ним общаться, — говорила подруга, — твоя эта Заштопик ужасна! Я ничего не хочу о ней знать и слышать и не понимаю, зачем ты с ней общаешься, а тем более публикуешь на своем сайте, это же ЖЕСТЬ!» Подруга знать ничего не хотела о том, что дух дышит где и как хочет. И уж никак не могла себе вообразить, что настоящие «ужасы» еще ждут Заштопика впереди.

Заштопик, которую мы знали тогда, и теперешний Заштопик – это, конечно, один и тот же человек. Но богу не все равно, с кем дружить. Он выбирает себе жрецов очень прицельно. В какой-то момент мне казалось, что ему стало насрать на Заштопика. Что он оставил ее на произвол, выбросил, как ненужную больше одежду, и что теперь удел Заштопика – корявые карикатуры с псевдоэротическим подтекстом. Но картинки Заштопика, которые она прислала мне на днях, куда серьезнее всего того, что она делала раньше. И трагичнее. Когда я вижу это сияние, из последних сил прорывающееся из-за гробовой доски гламурной мертвечины, у меня сжимается сердце и на глаза наворачиваются слезы. Еще два месяца назад Заштопик заебывала меня по аське просьбами посоветовать ей что бы такого написать про очередной тупой и бездарный гаджет (Заштя зарабатывает деньги обзорами для одного мужского глянцевого журнала), и я думал, что это – конец. Но теперь я вижу, что нет. Это только начало. Она думает, что рисует «гламур» и «секс». А на самом деле, как и раньше, она рисует Сияние. Единственное, что вообще может рисовать художник, даже если он блюет кровью, вымучивая из себя идиотские обзоры для мужского журнала. Даже если его мир рушится под ногами и не оправдывает никаких его ожиданий. Все, что остается художнику, одержимому богом – это поверить в то, что главное и единственное в любом из существующих миров – это сияние. И продолжать жить с этим сиянием, даже если оно его не особо греет.

Дальше — остальные работы Заштопика из «сияющей серии». (далее…)

Мир есть мое развлечение. Так Егор Радов начал свою Якутию. Так я начну свой постинг.
Я ехал в метро и чувствовал жизнь. Которую не чувствовал уже почти год. Да, таким живым я ощущал себя в последний раз уже очень давно. Настолько живым, чтобы не бояться сдохнуть в любую минуту. Мне не о чем жалеть. Я могу испытывать грусть, радость или страх – в зависимости от своего желания, в каких мне будет угодно пропорциях смешивать какие угодно эмоции.
В моих ушах «Монк и Канатела», грустная песня про сигарету, возможно последнюю – зависит от того, что ты подумаешь, выкуривая ее. Открываю «Бойцовский клуб» и читаю:
«Я хочу умереть прямо сейчас. Кто я в сравнении с Тайлером?
Я беспомощен.
Я глуп. Я только все время чего-то хочу, все время за что-то цепляюсь.
За мою жалкую жизнь. За мою дерьмовую работу. За шведскую мебель. Я никогда и никому об этом не говорил, но до того, как я повстречал Тайлера, я мечтал купить пса и назвать его «Антураж».
Мне точно известно: я не спроста открыл вдруг книгу на этом месте как раз тогда, когда почувствовал себя живым. «I got to have some fun». На лампе в вагоне метро отвалилась наполовину крышка. На каждой станции, к которой подъезжает мой поезд, гаснет свет – медленно покрывая обшарпанные стены полумраком, кидая задержавшихся празднователей победы в сумерки метрополитенового ада.
Чего только не бывает после переговоров, особенно если эти переговоры прошли не совсем так, как хотелось. Возможно все. На дороге к дому проще встретить бога или дьявола, чем хорошенькую девчонку. Ночь продолжается. Меня прет на чистяке. Читайте, завидуйте. Мир есть мое развлечение.

Пустыня. Песок забивает глаза. Он попадает в рот, в нос, в глаза, в уши… Он везде. Ветер заставляет стоять тебя под углом к горизонту. Только так можно поймать хоть и шаткое, но всё-таки равновесие. Хоть какие-то моменты, когда ты расслаблен. Прислушаться к гулу ветра, к миллионам ударов песчинок.

Вдруг ветер кончился. Песчаная пыль стала оседать на землю. Стал формироваться пейзаж. Сначала всё было как в тумане. Появлялись какие-то тени. Затем они становились чётче…

Потом проявился куб. Потом человек неподалёку от него. Когда весь песок опал, стало видно, что этот куб из дерева. Одной грани не было. Солнце отбрасывает тени на песок. Солнце отбрасывало угловатые тени на песке и выхватывало лишь маленький кусочек темноты этой коробки. На стенках не было видно ни единого шва, ни единого следа гвоздя или даже колышка… Казалось, что он был выточен из ствола огромного древнего дерева.
Человек, что стоял рядом, тоже был из дерева. Его фигура был совершенна. Были соблюдены все законы пропорций. Он был безполым. Между пальцев его ног были песчинки. (далее…)

Автор предлагает всем, кто интересуется тайнами Мироздания, результаты своего исследования, в котором многое смешалось из разных научных дисциплин, от теоретической физики до теологии включительно.

Начнем с описания небольшого опыта, который автор неоднократно проделывал; этот опыт могут воспроизводить очень многие люди, насколько известно.

У любого из нас, смертных имеется так называемый «Третий глаз» — особая точка на лбу. Если автор прикладывает на это место не слишком тяжелый предмет (спичечный коробок, зажигалку, медный пятак советских времен, российский двухрублевик и т.п.), указанный предмет прикрепляется и далее может находиться на лбу долгое время (практически – пока его не снимешь). Он не падает при разнообразных наклонах головы и даже при легком ее потряхивании.

Опыты с предметами разнообразной формы, отличавшимися по удельному весу, электрическим свойствам (металлы, диэлектрики), а также по характеру поверхности (гладкий и бумифицированный лавсан, металл, бумага, вата и пр.), показали, что указанные различия в свойствах, в принципе, не препятствуют притяжению предметов к Третьему глазу. Но сила этого притяжения, в целом, зависит от плотности (удельного веса) притягиваемых предметов.

В первом приближении эта зависимость может быть отображена формулой:

F = K x M,

где F – сила притяжения объекта ко лбу, M – масса притягиваемого объекта, приведенная к объему (плотность), коэффициент K зависит от ряда факторов (конфигурация притягиваемого тела и пр.).

Наблюдаемый эффект не вписывается в стандартные схемы силовых взаимодействий, с которыми мы сталкиваемся в жизни или наблюдаем в стандартных экспериментах. Это не гравитационное воздействие лба на притягиваемый им медный пятак, так как голова экспериментатора не может конкурировать по массе с Земным шаром. Это не электростатическое взаимодействие, так как металлические объекты притягиваются столь же образцово, как и диэлектрические. Это и не явление магнетизма (какой намагниченностью мог бы обладать тот же медный пятак или бумажный лоскуток?).

Попытки объяснить эффект Третьего глаза наличием каких-то специфических поверхностных явлений опровергаются тем, что данный эффект проявляется в отношении объектов с совершенно различными поверхностными свойствами. Кроме того, трудно обосновать наличие радикального отличия физико-химических свойств человеческой кожи в зоне Третьего глаза и на других участках головы экспериментатора.
Эффект воспроизводим, и не только усилиями автора. Многие могут что-то притягивать Третьим глазом, а некоторые – и другими частями тела. Иные феноменальные люди могут притягивать таким образом даже столовые ножи и вилки, и, кажется, даже сковородки (это показывали как-то по ТВ).

Остается предположить, что в данном случае проявляется феномен взаимодействия двух тел (лоб и медный пятак), неизвестной физической природы.

Главная особенность данного феномена: он проявляется при непременном участии человека. Но, как известно, материя, из которой слеплен Homo Sapiens, ничем не отличается от любой иной материи, существующей в мире.

С точки зрения последовательного материализма объяснить указанный феномен было бы невозможно, или крайне затруднительно. При ином подходе выручает наличие тезиса, утверждающего принципиальное различие между медным пятаком, и тем, кто этот пятак притягивает – человеком, получившим душу, сотворенную Творцом.

При логичном развитии последней версии можно признать, что Третий глаз — особая точка материального тела человека, геометрически совпадающая с местом подключения коммуникационного канала, соединяющего Творение с Творцом. (далее…)

Когда я перестаю делать что-либо перманентно необходимое мне для хорошего самочувствия (писать, например), я непременно начинаю нажираться. Результатом становится, как правило, какой-нибудь проёб. Например, мне ничего не стоит протусить всю ночь с бомжами и утратить очередной мобильный телефон, доставшийся мне совершенно бесплатно. И хотя мобильный телефон – невелика потеря (ведь это только своего рода замена, языческая жертва, понятно ведь, что я теряю его лишь для того, чтобы не понести другую потерю, которую предназначено было понести в ту ночь, а именно чтобы не утратить, например, чувство собственного достоинства, то самое чувство, которое мне всегда представлялось почему-то в виде коромысла, балансирующего на плечах постоянным невыносимым грузом), да, так вот, потеря невелика, но все же обидно!

Или вот тоже вариант сублимации для творческого лузера, подобного мне: тупо купить на горбушке совершенно не то, что хотел, просто потому, что оно имеет такое же название, а в этот момент еще и не заметить как кто-то вынимает у тебя из кармана очередное средство связи (ведь это символично, что я все время теряю именно телефон, а не, например, ботинки!).

Скорее всего это происходит из-за того что я отлыниваю. Мне лень делать то, что я должен делать себе как некий метафизический пророк. Проиходит это, безусловно, от неуверенности, точнее от неверия… Если бы я только мог быть хоть в чем-то уверен!

Иногда мне кажется, что меня настоящего уже не осталось – живет, ходит, пишет, говорит какая-то оболочка, мумифицированный труп меня, сдохшего года четыре назад, а то и больше. Что заставляет двигаться этот труп – бог знает. Опять же – кто здесь пишет всю эту чушь? Конечно, я избавился от многого говна, которое мешало мне жить тогда, с другой стороны вроде бы и сам в это говно превратился. Понтующийся мудак, ни на йоту не научившийся справляться со своими психологическими проблемами. Единственное верное средство – пустить йод по вене или написать публичную покаянную (то, чем я в последнее время занимаюсь по разным причинам здесь, в Блоге Перемен, о причинах – отдельно и позже).

Это как осадки, весна корёжит каждого по-разному. Кого-то ломают наркотические воспоминания, кто-то совершенно серьезно заболевает шизофренией, кому-то достаточно новых эротических впечатлений. Лично меня спасет креатив. Не сраные журналистские продажные тексты и соответствующие отчаянные самооправдания типа «а ну ладно, это же работа, нужно как-то выживать!» (а ведь такие тупые тезисы на полном серьезе уже стали тем, что позволяет мне каждый день зарабатывать деньги и чувствовать себя при этом не скотиной, а дельным человеком). Нет, не это. Хотя в последнее время свой талант я безжалостно продаю. Меня спасет то, чего я всю жизнь боюсь и избегаю, стоит только намеку на это появиться из меня. Это похоже на одержимость. Многие называют это вдохновением. Я склонен видеть в этом Бога. Я хочу научиться только одному: не бояться быть с богом и быть богом.

Тяжёлые стальные сапоги с грохотом и скрежетом бьются о каменный пол после каждого шага. Полы длинного плаща заплетаются в ногах, но идти не мешают. Капюшон скрывает лицо. Вокруг мельтешат решётки камер. За ними сидят сотни людей. В каждой по одному. Некоторые из них сидят на нарах, многие тянут руки сквозь решётку. Пройдя коридор насквозь, рывком срываю дверцу с маленького деревянного шкафчика, что висит на стене. На него во время дождя капает с щели в потолке.

Он достал из шкафа 2 огромные связки ключей. Одну для чётных, другую для нечётных. Он пошёл назад, открывая по пути все двери. Люди молча выходили из камер и медленно шли за ним, глядя на его спину непрерывным, не моргающим взглядом. Их босые ноги издавали лишь еле слышные шорохи на фоне звуков железных сапог. Когда все камеры были открыты, я обернулся и стал смотреть на их лица. Они смотрели на меня выжидающе. Они чего-то хотели. Он пошёл сквозь толпу, и каждый тянул к нему руку. Все улыбаются. Все рады. (далее…)

Этот бессвязный, влюбленный в непонятно что текст был написан в благословенном Мадриде, где я останавливался в любимом отеле Хэмингуэя и вообще провел слишком много времени, чтобы безболезненно покинуть этот волшебный город. Но по большому счету, это все равно не про то.

***
Дыхание толпы — чеканный шаг
По мостовым, по тротуарам — дробный стук
Движеньем ног — каблук, носок, каблук,
Безмолвно, как часы, они спешат

Рубиновый, с прожилками, гранит,
Словно разломленный, разрезанный гранат
Живет — и звук шагов хранит,
Звучит — подошвами, что цвет его хранят
***

На следующий день я встал без пятнадцати девять. Убрал постель (несмотря на то, что в отеле это не обязательно), принял душ, вышел, запер номер и опустил ключ в карман лёгкой куртки. В коридоре мне никто не встретился, только внизу, в фойе, приветливо прозвенел пару раз маленький звоночек, возвещавший о прибытии нового постояльца: чемоданы, обклеенные белыми таможенными бирками, трэвел-чеки и потусторонний огонёк в глазах… Когда-то я сам точно так же приехал сюда – толкнул тяжёлую стеклянную дверь с большим голубым глазом посередине, потом ещё одну (это при входе такой шлюз, чтобы пыль и шум не попадали с улицы) – и позвонил в звоночек. Коротко стриженный клерк – кстати, прошедший обязательную двухмесячную подготовку в ONI – предлагает новообращенному подписать несколько бумаг и выбрать номер из тех, что свободны. А на стойке стоит крошечная хрустальная розеточка с леденцами. На выбор: апельсиновые, лимонные и со вкусом лесных ягод. Я перепробовал все: иногда так хорошо просто посидеть в фойе, ничего не делая, перелистывая английские и французские газеты, которые лежат на стойке, под ключницей… На всякий случай проверяю – да, точно, ключ от моего номера – в правом кармане куртки. В лифте приятно пахнет кофе – отмечаю я, и нажимаю кнопку «Lobby». Задняя стенка лифта –зеркальная. Я смотрю на своё отражение и улыбаюсь. Надо будет после завтрака не заваливаться на оправленную room service постель, а вышколить своё лицо автоматической бритвой… Нос чуть великоват, и уши оттопырены – зато цвет лица здоровый, приличная стрижка и, вот – даже улыбка! На мне – рабочего покроя синяя куртка, голубые джинсы, а между ними – мой любимый DKNY-шный пуловер, уже потёртый, но ещё вполне приличный. Да и то сказать, кто будет придираться в такое светлое, свежее и простецки-доброе утро в городе!

Мне всегда нравился ресторан на первом этаже моего отеля. Просторное, светлое помещение, стены цвета ряженки, простые белые скатерти, блестящие хромом стулья со спинками в форме трапеции, кое-где мохнатые пальмы с мясистыми тёмно-зелёными листьями. При входят стоят двое в форменных тёмно-синих костюмах: мужчина и женщина. Приветливо улыбаясь входящим и выходящим, они следят за порядком. Тоже, наверное, в ONI стажировались, но меня это не обескураживает. Проходя мимо мужчины, который что-то вежливо объясняет по-испански подошедшему к нему постояльцу с «El Mundo» под мышкой, вежливо улыбаюсь девушке: мне нравится её белоснежная полотняная рубашка.

Выбираю стол у окна. Мне не терпится скорее начать завтрак: впереди ведь целый день в городе: солнце, зеркальные витрины и свежий ветер… Сегодня в ресторане совсем мало народу: пара толстых американок (одна в чёрных лосинах, другая в зелёных), смуглая пара (она – в бурнусе, он – в серых брюках и шерстяной водолазке, рядом на стуле лежит его кожаная куртка) и несколько невыразительных клерков. Не садясь за стол, отодвигаю пепельницу подальше – чтобы не напоминала о тех временах, когда я боялся сорваться и закурить, и, вежливо обойдя третью американку, которая копошится, выбирая джем для своих тостов, направляюсь к стопке белых тарелок, в углу.
Набираю полную тарелку сыра разных сортов – обожаю сыр! – потом ветчину, ломоть дыни, два красно-зелёных плода в форме сердца – манго, зелёный салат, побольше, так… что ещё? За сладким подойду потом, теперь главное – успеть к соковыжималке! Иногда за апельсиновым соком выстраивается целая очередь, а через десять минут смотришь – никого. Это как приливы и отливы, только закономерности, на первый взгляд, никакой: повезло – возьмёшь без очереди, не повезло – придётся рассматривать коллекцию пакетированных травяных сборов, «infusions», чтобы не жечь взглядом спину четвёртой американки, которая набрала целый поднос обезжиренных йогуртов.

Сажусь за стол и сразу погружаюсь в город за окном. Внизу, почти напротив входа в отель, стоит газетный киоск. Кроме газет и журналов, там продают всякую всячину: брелки с гербом города (дракон, обвившийся вокруг дерева), солнцезащитные очки, гелевые ручки и маркеры всех цветов радуги, карты города, игральные и гадальные карты, а также видеокассеты «National Geographic» и мелкие мягкие игрушки – вроде как для брелков. Начищенные до блеска такси отражаются в прозрачных холодильниках с шипучкой. Мимо киоска деловито снуют пешеходы. Лысенький старичок в больших очках с коричневыми стёклами идёт, скинув лёгкий белый плащ на руку, которой он опирается на трость. Две девушки-китаянки, в блестящих кожаных плащах – чёрном и красном – пробегают, размахивая руками, причём та, что в красном, несколько забегает вперёд и оборачивается, что-то доказывая той, что в чёрном. Они переходят дорогу, не обращая внимание на редкие машины, и вместе, боком, втискиваются в зеркальную дверь под тяжёлой вывеской из неоновых трубок: «Transport 2000»… (далее…)

Сегодня мне приснился ужасный сон: люди, с которыми я общаюсь ежедневно, танцевали танец маленьких утят. Я тупо стоял среди них и не мог понять, зачем они совершают все эти нелепые движения. Проснулся и понял: сука, то, что они называют жизнью — это танец маленьких утят.
Раньше от «танца маленьких утят» меня спасало похмелье. Или пьянство – я притворялся мертвым, хотя всего лишь был мертвецки пьян. А они плясали по мне, как могли — наступали на руки, били по голове, пытались отрезать от меня прядь волос, чтобы показать своему ублюдку-боссу. Они знали, что я победил их, и что по-настоящему мертвы-убиты они. А мне светило электричество водки, или, например, сияние долгих таблеток, и убаюкивало мерцание полной луны…
И вот опять: вокруг убийственная нежность дикой весны. Я опять забыл, что и как надо думать, чтобы подчинить себе это животное. Это мучительно неприятно — почувствовав себя на некоторое время сильным хищным зверем, резко ощутить себя насекомым. Я просто забыл интонацию, при которой мысли принимали бы именно тот материальный облик, который мне нужен. А вокруг снова наступает на пятки бессмысленный вековечный детсадовский ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ УТЯТ. Самсара.