In memoriam. Анри Волохонский (19.03.1936 — 08.04.2017)

Поэт, философ, переводчик Анри Волохонский — знаковая фигура питерского андеграунда 1960 — 1970-х годов. В Советском Союзе было опубликовано только одно его сочинение — басня «Кентавр» в журнале «Аврора» в 1972 году. А в конце 1973-го он уехал в Израиль. В 1985-м перебрался в Германию.

Одно из не самых известных стихотворений Анри Волохонского — «Похвала Топорову». Посвящено лингвисту, мифологу, религиоведу Владимиру Топорову (не путать с Виктором Топоровым!); его статья «Поэт» в энциклопедии «Мифы народов мира» так восхитила А.В., что он даже назвал её поэмой. Поэт, писал Владимир Топоров, «знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет всё назвать своим словом, …создаёт мир в его поэтическом, текстовом воплощении, параллельный внетекстовому миру, созданному демиургом». Он наделён, подобно жрецу, шаману, магической силой, сверхзрением, «преобразует божественное в человеческое и возводит человеческое на уровень божественного»…. И т.д. (далее…)

О мемуарах Карла Проффера

В издательстве «Corpus» выходят книги про Иосифа Бродского, разрастаясь в полноценную серию. Сначала Эллендея Проффер Тисли опубликовала мемуары «Бродский среди нас» (2015). Потом Елена Якович составила книгу «Прогулки с Бродским и так далее» (2016), основанную на знаменитом walk-movie с участием не только нобелиата, но и его друга и учителя Евгения Рейна. И наконец, вышли воспоминания Карла Проффера — «Без купюр» (2017).

Хотя эта книга идеально вписывается в обозначенную серию, центральное место в ней занимает не Бродский, а «литературные вдовы России»: Надежда Мандельштам, Тамара Иванова, Лиля Брик, Любовь Белозерская и Елена Булгакова.

Мемуары — это всегда брызги шампанского, пусть и с аберрацией памяти. Вспышки — яркие, искрящиеся, искренние. Насколько они правдивы, неважно. Особенно если мы имеем дело с первоклассным рассказчиком. А наш герой — именно такой.

Карл Проффер, неожиданно даже для себя погрузившийся в филологию (а зачастую так и бывает!), стал изучать русский язык и литературу. Оказавшись в СССР, познакомился с отечественными литераторами и литературоведами, которые в свою очередь уже свели его с легендарными вдовами. (далее…)

Фейсбук о Евтушенко

Перемены представляют подборку разносторонних и разноплановых фейсбучных отзывов об ушедшем недавно в мир иной Евгении Евтушенко. На имена всех авторов, использованных в тексте, мы дали гиперссылки с их сетевыми страничками. И заодно заранее всех благодарим. Спасибо большое!

Игорь Дудинский

Ушел последний Великий Русский Поэт — из тех, которые больше чем поэты. Евгений Александрович всю мою жизнь оставался для меня эталоном вкуса и мастерства. Если меня спросят, что я понимаю под современной поэзией, то вот как раз творчество Евгения Александровича и понимаю. Если исполнят его просьбу и похоронят в Переделкино, то появится еще одно место паломничества.

Будем к нему ездить, вспоминать его поэтические шедевры, выпивать, рассказывать молодому поколению о его величии и значении. Не могу даже представить, кто из гениев с такой мощью изменил весь облик современной поэзии — в первую очередь русской, а заодно общественное сознание. С поколения Евтушенко начинается новая страница отечественной не только культуры, но и истории. (далее…)

In memoriam. Евгений Евтушенко (18.07.1932 — 01.04.2017)

Он умер в далёком Талсе (штат Оклахома, США). А завещал похоронить себя в Переделкине, возле Бориса Пастернака. Может, и наивно, но он вообще был наивен и простодушен, хотя кому-то казался слишком искушенным. Носил пёстрые пиджаки и писал берущие за душу простые стихи; некоторые его стихи становились песнями, любимыми народом («Хотят ли русские войны?», «А снег повалится, повалится…», «Со мною вот что происходит»). Составил уникальную антологию русской поэзии XX века «Строфы века» (к ней можно придираться, но другой такой нет!). И много еще чего сделал.

Евтушенко любили, стихи его можно было услышать в самых неожиданных местах — на заводском дворе во время перекура, у костра на стоянке геологов, в каком-нибудь заштатном кабаке…

Притом его нещадно критиковали. Казалось, всё, за что корили шестидесятников, сосредоточилось в нём одном. Кто-то считал его слишком советским, «официальным левым», из тех, кому разрешалось многое. Кто-то — слишком западником и чуть ли не скрытым евреем, при этом ехидно называлась немецкая фамилия его отца — Гангнус. А кто-то просто завидовал — славе, тиражам, стадионам, загранице… (далее…)

«…еврейские анекдоты не всегда хороши. Они особенно плохи, когда не понимаешь их или когда приходится самому играть в анекдоте роль глупую». Горький

Увидеть Бога

Последней великой, по-итальянски: лаудой, — песней-хвалой пращура францискианства (нищенствующего ордена) св. Франциска Ассизского — была «Песнь о Солнце». Восхваляющая абсолютно все божии творенья: Брата Солнце — frate sole, Сестру Луну — sora luna, Брата Ветра — frate vento, Сестру Воду — sora aqua, Брата Огня — frate focu, Мать Землю — matre terra, Сестру Смерть — sora morte.

Написанное практически на смертном одре, за «час до смерти», это произведение античной традиции на умбрийском диалекте стало первым в мире памятником религиозной итальянской литературе.

Вообще такие люди как Франциск появляются на земле довольно редко, считал Максим Горький, называя их по-горьковски остро — весёлыми праведниками.

И ежели Христос, несомненно, праведник, но — увы и отнюдь — не весёлый, точнее даже, в некоем смысле — педант. То родоначальником когорты именно «весёлых праведников» Горький считал собственно Франциска Ассизского. Великого художника страстной любви к жизни. Любившего человека не для поучения любви, — а потому, что, обладая идеальнейшим искусством и счастьем восторга жизни, жизнелюбия, — он не мог не делиться этим счастьем с людьми. (далее…)

Луис Бунюэль не любил психологию и психоанализ, называя их никчемными безделушками, обслуживающими прихоти состоятельных людей.

В каком сердце, в каком боге найду я
глубину озера? Ни в этом мире, ни в
ином нет ничего, что утолило бы мою
жажду. Однако я знаю, и ты тоже
знаешь это, что все бы разрешилось,
если бы существовало невозможное.
Невозможное! Я искал его у пределов
мира, на границах своего существа.
Альбер Камю

Такое восприятие психологии было обусловлено личным опытом режиссера — одни психоаналитики усматривали в его картинах различные проявления эдипова комплекса, другие находили в его творчестве признаки шизофрении (К. Г. Юнг, посмотрев «Андалузского пса», нашел в нем прекрасную иллюстрацию dementia praecox; последователь Фрейда доктор Александер, увидев ту же картину, «написал, что смертельно напуган, или, если угодно, в ужасе, и не желал бы иметь каких-либо отношений с человеком по имени Луис Бунюэль».)

Между тем, именно психологическое исследование личности и творчества Бунюэля позволяет осветить истоки и сущность его кинопоэтики. Ни классический психоанализ, низводящий все многообразие психического к эдипову комплексу, ни философская публицистика, усматривающая в сюрреализме режиссера социальный протест, не приближают нас к пониманию Бунюэля. Его творчество исходило из глубин его психического и было обусловлено только им. Все прочее — модные веяния эпохи, сюрреалистический бунт, де Сад, революционность и новая религиозность — впитывалось им постольку, поскольку соответствовало его глубинному психическому содержанию.

Знакомство Бунюэля со смертью состоялось очень рано. Каким был этот опыт, мы можем только догадываться. В детские годы в нем проявилось уже вполне отчетливое двойственное отношение к смерти — она одновременно и отталкивала, и привлекала его. (далее…)

На днях в издательстве «АСТ» (в подразделении «Прайм») вышло второе, переработанное русскоязычное издание книги Муджи «За пределами Сознания» (Оригинальный заголовок — Before I am. А первое российское издание, вышедшее в 2013 г., носило название «За пределами Я»).

Книга в новом издании в значительной степени отредактирована (некоторые моменты фактически переведены заново), качественно оформлена и будет интересна даже тем, кто уже читал ее в первом издании. Представляем вам на пробу фрагмент этого живого «путеводителя» по самоисследованию. (далее…)

Одна из телепередач Игоря Волгина под рубрикой «Игра в бисер» была посвящена творчеству Сергея Есенина.

Передача всколыхнула мою уже такую давнюю влюбленность в его стихи.

Разумеется, речь идет о лучших стихах, лучших в моем восприятии. Кроме того, я испытываю к Есенину чувство горячей благодарности. И вот за что!

В школе я без запинки бойко декламировал пушкинское «Мороз и солнце, день чудесный» и с пафосом лермонтовское «Погиб поэт, невольник чести». Но душа моя при этом не волновалась. Взволновалась она в год, когда Есенин еще оставался под запретом. Мне, ученику девятого класса, дали переписать тетрадочку со стихами опального лирика. Я там прочел стихотворение о корове:

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах…

И с этой минуты блаженно заболел поэзией. Мне ее открыл Есенин. (далее…)

Ведь из каких болот взлетают гении
В какие бесконечные миры!

Вместо предисловия. Несколько возражений Дмитрию Быкову

В своей талантливой лекции о «Герое нашего времени» Дмитрий Быков высказал некоторые мысли, с которыми я не согласен.

Так, в лермонтовских стихотворениях, разных и зачастую противоположных по настроению и смыслу, он видит многоразличие литературных масок. И явно ошибается! О подлинности переживаний убедительно свидетельствуют самоё стихи Лермонтова, глубина их и сила выразительности. (Разумеется, нет речи о его подростковых, незрелых опусах.).

По мнению Быкова, «Тамань» представляет собой тройственный автопортрет Михаила Юрьевича. Это открытие, увы, ни на чём не основано. Отдельные черты характера, запечатлённые автором в его персонажах, отнюдь не воссоздают его целостного автопортрета.

Весьма сомнительно утверждение о близости Лермонтова к исламу с его фатализмом, что якобы неотделимо от любви поэта к Кавказу. (далее…)

Рецепция эстетики Т. Манна в творчестве Ю. Мисимы

Плохо вы меня знаете, если, восхищаясь эстетической
стороной моего творчества, пренебрегаете и нравственными
предпосылками, без которых оно немыслимо (…)
Томас Манн. Письмо г-ну Кинбергу. 1937

При всей оригинальности японской культуры в ней всегда было сильно влияние заимствований. Так, кроме буддизма и даосизма из Индии через Китай и Корею, письменности из Китая, в основном из Китая же было заимствовано большинство ставших традиционно японскими искусств.

А литература нового времени сформировалась после Реставрации Мэйдзи под влиянием переводов европейской и во многом русской литературы, театр – под воздействием знакомства с французским театральным искусством и т.д.

Западное влияние было ощутимо и в ХХ веке – и даже у таких писателей, имеющих имидж сугубо оригинальных и, более того, «западников», как Юкио Мисима.

Для определения генезиса эстетики Мисимы мы сравнили ее с эстетикой немецкого писателя Томаса Манна (1875 – 1955), автора, который, по признанию самого Мисимы, был не только его самым любимым писателем, но тем, кто более всего повлиял на формирования его стиля и эстетики в целом.

В наследии Мисимы, даже среди его достаточно многочисленных эссе и автобиографических материалов, не удается отыскать какого-либо отдельного произведения, посвященного разбору его рецепции творчества Манна и изложению взглядов Мисимы по вопросу эстетики Манна. Однако рассыпанные по отдельным его произведениям высказывания, а также данные, приведенные в «Словаре Юкио Мисимы», дают нам некоторые основания для анализа общего отношения Мисимы к творчеству немецкого писателя, а также для реконструкции воззрений Мисимы на эстетическую систему Томаса Манна. (далее…)

Выход книги стихов «Цветок Амальфи» стал поводом для разговора с поэтом, прозаиком, публицистом, художником, преподавателем, членом исполкома ПЕН-клуба и главным редактором журнала «Охраняется государством» – об эмиграции, традиционализме, нынешней аристократии, новаторстве в поэзии, В. Бибихине, ПЕН-клубе и объединении церквей.

Александр Чанцев: Твой новый поэтический сборник «Цветок Амальфи» посвящен полностью Италии. Почему такой выбор? Италия жива? Потому что в октябре, когда был там, не покидало ощущение страны, более живущей за счет своего прекрасного прошлого, чем витальной ныне.

Андрей Новиков-Ланской: Очень люблю эту страну. В ней какое-то сосредоточение красоты. Красивые люди, язык, природа, архитектура. Великолепная кухня. Но если говорить о прекрасном прошлом, то в Италии более чем где-либо ощущается непрерывность, единство исторического времени. Когда сегодняшний быт не противопоставлен развалинам Древнего Рима, средневековым романским соборам и палаццо Ренессанса, а естественным образом продолжает их. Главное место молодежных тусовок в маленьких городках – на площади у кафедрального собора, как и много столетий назад. И пасту на обед итальянский клерк ест в заведении, где ее неизменно готовят лет пятьсот.

Русский человек испытывает неизбежную тоску по такому единству во времени. Наша повседневность, увы, не имеет преемственности, она оторвана от истории – во всяком случае, материальной. Ну а то, что Италия – место скорее отдыха, праздника и удовольствий жизни, чем какого-то трудового напряжения – это, безусловно, так. Но в Италии витально. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Р.Б.: Ясно. Да. ДА. Итак, Леонард, вероятно, он спросит, когда ты вернешься: “чему ты там научился?»

Л.К.: Как я понимаю, он сразу увидит. Я думаю, гораздо более важный вопрос это останусь ли я там или нет.

Р.Б.: Да. Но все же, если он спросит — ведь в этом нет ничего невозможного, не так ли? — что бы ты ты ответил ему, Леонард?

Л.К.: Ну, я бы попытался перевести для него, ведь он не говорит по-английски.

Р.Б.: А, так ты говоришь по-японски?

Л.К.: Нет. Мы совсем чуть-чуть говорим с ним на английском. И я совсем немного говорю по-японски. Но мы учимся и пьем вместе уже очень давно.

Р.Б.: А какой его любимый напиток?

Л.К.: Я пытался познакомить его с выдержанным французским вином, которое я считаю более утонченным напитком, но он настаивает на том, чтобы мы пили саке.

Р.Б.: Если ты спросишь меня, я предпочитаю Скотч или херес.

Л.К.: Поддерживаю. Он также очень хорошо разбирался в коньяке.

Р.Б.: Да.

Л.К.: Он любил коньяк и он даже присвоил определенные мужские и женские качества разным брендам. Например, Remy Martin, по его мнению, имеет женскую экспрессию, в то время как Courvoisier — мужскую. Впрочем, ни одно из этих обозначений уже не принималось всерьез после третьей или четвертой рюмки.

Р.Б.: Вот видишь, в этом весь смысл, Леонард. Все это слишком всерьез воспринято. И в этом вся нелепость всего этого. В этом во всем нет ничего серьезного, потому что ищущего не существует! А кто серьезен? Именно ищущий! Понимаешь? Поиск продолжается и продолжается своим чередом. Ну так вот: если бы тебе задали этот вопрос, Леонард, чему такому особенному ты научился у Рамеша, такому, чего НЕ знал до этого — что бы ты ответил? Я не хочу предлагать тебе ответ… (далее…)

В 1999 году, шесть лет спустя после посвящения в монахи под именем Тишайший и жизни в дзен-монастыре в 2 километрах над уровнем моря, Леонард Коэн все еще продолжал бороться с депрессией. Он пытался променять стимуляторы на просветление, чтобы продолжать писать свои прекрасные песни. Дело всей жизни никогда не давалось ему легко, даже в 60 лет. На пороге миллениума поэт отправился за ответами на не дающие покоя вопросы в Мумбаи, чтобы встретиться с гуру Рамешем Балсекаром. Между Рамешем и “верховным жрецом печали” состоялся длинный сатсанг, транскрипт которого публикуется ниже, впервые на русском языке.

Рамеш Балсекар: Мне говорили, ты живешь в дзенском монастыре?

Леонард Коэн: Да, это так.

Р.Б.: И сколько уже, три или четыре года?

Л.К.: Я связан с этим институтом уже почти тридцати лет – и где-то года четыре с половиной назад меня посвятили в монахи.

Р.Б.: Все ясно. И мог бы ты сказать, что дисциплина там строгая?

Л.К.: Да — она безжалостна.

Р.Б.: Но тебе это нравилось?

Л.К.: Не особенно, нет.

Р.Б.: Что ж, это честно. Вопрос, который я хочу задать, вот в чем: твое понимание до того, как ты пришел сюда, и после того, как ты услышал то, о чем я говорю, – есть ли разница? (далее…)

В издательстве Эксмо переиздана книга Ульи Новы «Лазалки», этот пронзительный роман о детстве в маленьком провинциальном городе, в советские времена, полюбился читателям, получил множество теплых отзывов. Книга переведена на болгарский замечательной переводчицей Здравкой Петровой и в прошлом году вышла в Софии.

Болгарский поэт и журналист Марин Бодаков поговорил с писательницей для газеты «Культура»/ София о детстве, о современной России, о корнях «какнивчемнебывала». С разрешения газеты, портал «Перемены» впервые публикует эту беседу. (далее…)

17 ноября 1896 года родился Лев Семенович Выготский, первый – во всех смыслах первый – российский психолог.

В вечной недовершённости – твоё величие. Гёте

Свой последний программный доклад Выготский завершил следующей метафорой:

Наше слово в психологии: от поверхностной психологии – в сознании явление не равно бытию. Но мы себя противопоставляем и глубинной психологии. Наша психология – вершинная психология (определяет не «глубины», а «вершины» личности).

Это высказывание в полной мере характеризует как творческий путь самого Льва Семеновича – путь к вершинам, так и сущность его психологии – действительно вершинной психологии.

После смерти Выготского его школу стали называть «культурно-исторической», между тем сам создатель школы никогда не оперировал оборотами вроде «культурно-историческая психология» или, скажем, «марксистская психология». По верному замечанию М. Г. Ярошевского, «указанные обороты стали обиходными в советской психологии после Выготского, выражая теоретические ориентации его бывших сподвижников и учеников. Именно ими была создана версия о единой школе Выготского-Леонтьева-Лурия как особом направлении в советской психологии. (далее…)