Сюжет достаточно прост: в полутёмной и полупустой комнате молодой человек, терзаемый, очевидно, какими-то душевными переживаниями, наливает себе алкоголь, неспешно отхлёбывает из стакана, вздыхает, закусывает. Дверь открывается, входят двое, в титрах обозначенные как судебные приставы и произносят небольшую речь, которая и объясняет волнения персонажа: за совершение “антисоциальных деяний” тот приговаривается к “высшей мере наказания”, затем немедленно приступают к исполнению приговора: при помощи не особо понятного аппарата клеймят приговоренного странным узором на пол-лица и, не особо прислушиваясь к дальнейшим причитаниям, исчезают. Смысл клейма, как и самого наказания, герой постигает быстро: выйдя на улицу, он замечает, что окружающим отныне до него нет никакого дела: его обходят стороной, в глаза не смотрят, в контакты не вступают. Надпись по центру экрана оповещает внимательного зрителя о том, что страдать герою подобным образом остаётся 12 месяцев. Телефон внезапно исчезает из зоны действия всех сетей, в забегаловке его кормят кашей с кетчупом, но это единственный социальный процесс, к участию в котором он допущен. Встреченный случайно лучший друг торопится в красивую машину к дорогой женщине (ну, или в дорогую к красивой, здесь уж простор для размышлений), попытки смыть клеймо водой и кровью безрезультатны в равной степени. Гуляя по городу и набредая на гопников, глумящихся над прекрасной девушкой, тот разбирается со шпаной и предлагает спасённой себя. Но, увидев лицо спасителя, красавица скрывается так быстро, что даже забывает сумочку. Слепой бродяга в забегаловке – и тот, узнав от повара о том, что собеседник клеймён, плюёт с досады и уходит прочь. Проходит время, и приставы с помощью той же машинки быстренько – чик, и готово – снимают печать позора с лица героя, и вот он, счастливый, прикупает бутыль вискаря, но по пути к внезапно объявившимся друзьям встречает ту красавицу, что спас от хулиганов, клеймённую и пристающую к прохожим: “Я же есть. Взгляните на меня”. (далее…)

Почему-то считается, что депутаты у нас глупые. Ну, в смысле дураки. То есть практически идиоты. Дескать, делать им нечего, вот и полезли в кошелек к телеведущему Познеру. Интересуются, беспокоятся, дрожат от нетерпения: а ну как доплачивает Познеру Эрнст за иностранное гражданство. Точнее – за целых два, за французское и за американское. (далее…)

19 января 1943 г. родилась американская певица Дженис Джоплин

Америка, почему ты не видишь своих героев? Беглых каторжников, слагающих свои гимны страдальцев, не надеющихся, что их письма к Богу зачитают по национальному радио? Где оставляешь их ты смотрящими на звезды после нежных ночей?

земное тело

Дженис Джоплин никогда не была классической девочкой – и даже если хотела, то не смогла ею стать. Вместо этого она постоянно сбегала с места действия, сбрасывая с себя бремя платья и тела, указывая в сторону перевернутого востока обкуренным студентам из раскачивающихся университетов и насылая чуму на всех мужиков, ни одному из которых голосом (на гитаре, на печатной машинке – это возможно) так не выпеть все, что творится на этой автостраде (здесь и дорога, и страдание как само-страдание – вериги метафорического хайвэя, надетые на юное тело, крепко стоящее не американской земле. Американской, конечно – Дженис не было дела до измученной меланхолией Европы, в отличие от Моррисона с его Блейком, Селином и Эдиповым пассажем).

Ее Большой Побег начался еще в школе, когда она, угловатая и босоногая, скандалила с порт-артурскими одноклассниками, а потом, швырнув им в лицо старую песню, вышла за дверь и двинула в сторону Сан-Франциско. Это был 1963-й. Говорят, тогда она была некрасивой (еще говорят – всегда): на фотографиях не слышно голоса, поэтому можно решить, что это действительно так. Лицо провинциальной женщины, громко скандалящей в барах?

Но в бары Дженис начала ходить, чтобы жаловаться и страдать другим способом – она начала петь блюзы, ритмично раскачиваться, нашептывать, выть, в ней стали проглядывать нездешние черты Одетты и Бесси Смит, которые и повели ее в Норт Бич и Хайт Эшбери, где она встретила будущего гитариста Jefferson Airplane Йорму Каукенена, с которым сделала свои первые записи, известные в дальнейшим как бутлег “The Typewriter Tape”. Но кое-что пошло не так в Сан-Франциско (говорят, это были амфетамины). Так или иначе, Дженис осунулась и сильно похудела, на автобусе друзья отправили ее домой. Нет ничего хуже такого возвращения!

Ни с того ни с сего цветочная, вся в бусах, шумная и непокорная, Джоплин поступила в университет и чуть было не помолвилась. Но петь (громко) не бросила – вскоре ее заметила сан-францисская группа Big Brother and the Holding Company и позвала обратно в город на краю материка.

небесные тела

«Всю свою жизнь я хотела быть битником. Тусоваться с хулиганьем, накуриваться, трахаться, хорошо проводить свое время. Это все, чего я хотела. Ну, я знала, что у меня есть хороший голос, и я всегда смогу получить за это пару пива. И вот вдруг кто-то забрасывает меня в эту рок-н-ролльную группу. Они впихивают мне этих музыкантов, чувак, и звук идет теперь откуда-то сзади, бас заряжал меня. И я поняла, что вот оно, то самое. Я никогда не хотела делать ничего другого. Это было лучше, чем с любым мужчиной, понимаешь. Может, проблема в этом».

Суть искусства для Дженис – это свобода. Ее манера пения очень импрессионистична – она, словно рок-звездная Вирджиния Вулф, пропевает мир в его становлении: боль, горечь любви, бедность босых ног изгоя, даже традиционные хобо-баллады избавлены от заскорузлых одежд привычной образности; эти истории не теряют корней, но на них вырастают цветы, которым Дженис заново придумывает имена. И новое имя заново порождает цветок – таким, каким он никогда не был видим раньше.

То, что делала Дженис, было романтическим преобразованием мира, и этот жест требует усилия, телесного напряжения (как Элвису понадобились бедра, чтобы раскачать застывшую материю нескольких материков) – и она преодолевала сопротивление других, еще не раскачанных тел через вопль, причитание, жалобу и молитву – язык новой Америки, которую Керуак прозрел как рюкзачный поход прекрасных бородатых юношей от мостов Нью-Йорка к холмам Сан-Франциско.

Дженис сама себя отправила в эту сладостную ссылку, страдать на обочине автострады, где за хорошую песню тебя домчат на самый край материка. Эта блаженная автострада от рождения была проложена внутри нее, и то, как этот внутренний путь резонировал с тем, что бурлило на обочинах и перекрестках восставших молодой плотью мегаполисов, она и передавала тем голосом, который, даже запертый в виниловых кругах божественной трагедии ее пластинок, все еще способен будоражить небесные тела и земные пласты.

Ведь у нее была власть воображения, и в придачу, как награду, она получила еще и власть над временем (вместе с другими венценосными мальчишками лета любви), которое как-то странно обмякло, растеклось в ее волосах, не дав им поседеть, и позволило ей уйти почти юной – и такой шагнуть в цветущий иконостас бунтарей без причины.

У Дженис был редкий дар восхождения от физической непривлекательности к жемчужным небесам. Через песню, которая, как и всякий блюз, похожа на треп в баре (многоголосье, fuck off, драки, братания, куча историй, в которые каждый влип вчера или в прошлой жизни, вопрос-ответ, стоны, пьяные слезы, нож в спину, отравленный виски), она могла бы понять, что любовь выведет нас к дому. Не успела?

Дженис уехала отсюда через 16 дней после Джими Хендрикса – в это время он уже мчал в своем междугороднем автобусе от Нью-Йорка на Небеса. Дженис поймала свою тачку в Лос-Анджелесе – ей было трудно дышать, она догадывалась, что песня уже не сможет помочь (не каждый водитель решится подбрасывать кого-то через пустыню), поэтому она захватила с собой два с половиной доллара. На всякий случай. А «Порше» оставила припаркованным у входа. Чтобы никто не увязался следом.

«Американка, почему вы не цените своих поэтов?». Это то, что спросила на Пер-Лашез у молоденькой Патти Смит французская старуха, когда та склонилась над увенчанной граффити и цветами могилой Моррисона. «Не знаю». Вот что ответила Патти. По крайней мере, так ее ответ просвечивает сквозь марево утраченного времени в ее мемуарах. Так говорит юная старушка Смит сегодня. Но тогда, в 70-х, стоя на свежей земле, она говорят, сказала: “because we don’t look back”. Потому что Америка не оглядывается. Как Орфей, еще не повернувший головы.

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Шедевр кисти Серова

В кресле, опершись рукой на валик, сидит женщина. У неё красивое, одухотворённое лицо с чудными глазами, чёрные волосы. Поражают контрасты этого плотна: синий валик кресла, блеск драгоценностей, палевое платье модели, ярко-красная, словно пропитанная кровью, подушка. (далее…)

Повесть-размышление вслух, в новеллах. Часть 2 (Часть 1 — ЗДЕСЬ)

Предчувствие трагедии

…Он был очень богат, миллионер. Совладелец известной тверской мануфактуры. Скуп, любил деньги, драл копеечку со своих рабочих, как дерут лыко с дерева, – нещадно. На улучшение условий жизни трудяг не желал тратиться вовсе, был против строительства новых общежитий, возражал против театра, чайной для рабочих, отказывал в грошовых пособиях. Не раз на его мануфактуре происходили волнения, жестоко подавленные войсками. Когда он проезжал в экипаже по Твери, вслед ему неслось: «Кровопийца! Смотри, подавишься нашей кровью!»

Он был транжира и мот. На званые обеды и ужины, на «лукулловы пиры» в ресторанах деньги валил без счёта. Однажды проиграл в карты в Английском клубе табачному фабриканту Бостанжогло более двух миллионов рублей. Переживал, мучался? Ничуть. Уехал домой, выспался хорошенько, утром встал и поскакал по своим делам, к вечеру намереваясь отыграться.

Любил поесть и выпить. Обедал по-русски, с размахом, с цыганами, песнями – половые бегали как ошпаренные, меняя посуду, блюда, вина. Любил посмеяться, подурачиться. Его грубоватые, смачные шутки об актрисах столичных театров широко ходили по Москве.

Журналист, сотрудничал в газетах и журналах (псевдоним Михаил Юрьев или М.Ю.). Критик – озорник, ругатель. От него доставалось правительству, земству, людям искусства. Так он «долбил» Серова (в передаче художника Переплетчикова):

«Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнивать с последними? Разве он написал что-нибудь лучше «Верушки Мамонтовой»? А почему? Теперь он известность, он боится написать скверно, эта боязнь сковывает его». – Лихой автор не стеснялся и чужие мысли выдавать за свои, что-то от кого-то краем уха услышит и шпарит: «Если повесить со старыми мастерами Сомова, Бенуа или Серова, то едва ли эти художники выдержат».

По образованию историк, он был приват-доцентом Московского университета, автором монографии «Карл V и его время», «Спорные вопросы в западноевропейской исторической науке». Его роман «В потёмках» по решению комитета министров приговорён к уничтожению. (далее…)

Каждый портрет кисти Серова с такой точностью высвечивает личность его модели, что в нём можно увидеть прошлое, поразиться настоящему и даже предвидеть будущее; недаром современники даже опасались Серову позировать. «Портрет Серова» – этим сказано всё! – вот мнение современников: мастеру удавалось найти такие штрихи, детали, черты, которые обычно ускользают от поверхностного взгляда, но неизменно видимы глазу проницательного художника, и передавал он их с поражающей точностью и определённостью.

Вся жизнь Серова – поиски правды, истины; вспоминаются слова К. Коровина: «Может быть, в нём жил не столько художник, как ни велик он был, – сколько искатель истины».

…Чем больше я смотрю на произведения Серова, тем больше убеждаюсь, что прямота и честность, серьёзность и искренность были главными особенностями Серова как художника: он никогда не лгал ни себе, ни другим – и в жизни, и в искусстве. Не оттого ли его полотна производят впечатление какого-то волшебного раскрытия человеческой души? «Источник строгой, чистой правды жил в душе этого мастера, правдиво и чисто было его творчество. Серовская художественная правда глубже внешней, кажущейся. Он был наделён даром видеть и в людях, и в природе те скрытые характерные черты, которые одни делают правдивую в внутреннем смысле картину» (Ф. Комиссаржевский).

«Серов – наша гордость, наша слава, первый художник-живописец, один из лучших мастеров наших дней. Серова никогда не забудет Россия до тех пор, пока в нашей стране будет жив хотя один художник» (Нилус).

И просто любитель живописи, скромно добавлю я. (далее…)

Прочитав мою заметку к публикации романа Андрея Коровина «Ветер в оранжерее», упомянутый в этой заметке критик Лев Пирогов написал у себя в ЖЖ очередное небезынтересное сообщение, которое я уже по традиции перемещаю сюда, поскольку Лев Васильевич имеет характерную особенность удалять самые интересные записи из своего Живого Журнала. Пост называется «О современной литературе».

Топоров хвастается, что не читает самотёка. Я ещё круче, я не читаю книг. В последний раз прочёл штук пять полтора года назад, и все они были говно. Ну, кроме одной.

Несколько книг (по-моему, четыре) мне с тех пор подарили, спасибо, читал. Говно, кроме одной.

А вот сегодня вечером, лёжа животом поперёк кровати, читал попеременно то «Карлсон вернулся», то (когда ребёнок отлучится за игрушкой или покакать) роман «Малышок» Ликстанова, издание 49 года, и чувствовал что-то такое… Счастье, что ли?

И всё равно Глеб Давыдов выделяет нас с Топоровым из всего корпуса отечественной литературной критики. Представляете, что было бы, если б мы ещё и читали?

А если серьёзно, в издательской продукции, прошедшей тёплые руки редактора, говна, по-моему, побольше будет, чем в самотёке. Самотёк читая, по крайней мере, эмоции живые испытываешь. Типа как подобрав камешек с развалин Акрополя: «Вот, какой-нибудь древний грек, возможно, Плутарх или Демосфен, плевал на него, может быть, даже срал и подтирал этим камнем жопу…»

А потом выясняется, что эти камешки туда специально для туристов грузовиками завозят с ближайшей каменоломни. (далее…)

Так сложилось, что журнал «Перемены» многие называют литературным. Действительно, какое-то время меня увлекала идея сделать на базе многоуровневых «Перемен» некий альтернативный литературный проект. Подтолкнуло меня к этому праведное возмущение, которое я чувствовал всякий раз, когда читал очередной никому неизвестный гениальный текст, написанный уже много лет назад, но практически незамеченный литературными критиками (а следовательно и читателями), забытый и заброшенный. Мне казалось это чрезвычайно несправедливым – что вот есть какая-то там современная литература, которую публикуют везде, рекламируют, пишут о ней и соответственно ее читают, дают премии и проч., хотя она, эта литература, явно «так себе» и жонглируют ей критики и продавцы потому, что на безрыбье и рак селёдка. И при этом есть литература настоящая – живая и подлинная. А ее как бы не замечают. Причем не читатели не замечают, к читателям претензий никаких (они ведь обычно читают то, что раскручивают для них лидеры мнений), а именно вот литературные критики не замечают, многие из которых, казалось бы, вроде бы как на своем месте. Например, Лев Пирогов и Виктор Топоров. Нет, они тоже пишут о том, что продвигают издательства, либо лоббируют свои какие-то «сугубо личные представления о прекрасном». Мне хотелось понять, почему так происходит и, по возможности, исправить положение.

Оглядевшись немного в литературных кругах, поговорив – очно и заочно – со многими ключевыми деятелями литературного процесса (с писателями, критиками, редакторами, издателями), я полностью разочаровался в литературной теме и решил, что не буду играть в эту игру самоутверждений и амбиций. Все равно ситуацию не изменишь и не переломишь. Да и незачем (почему – об этом чуть ниже). Поэтому я перестал вести этот проект «Неудобная литература», почти перестал публиковать худлит на «Переменах» (тем более что из тех потоков, которые хлынули на меня после открытия «Неудобной литературы», лишь единицы были достойны публикации).

Но недавно ко мне попал роман Андрея Коровина «Ветер в оранжерее». Текст, который в очередной раз заставил меня задуматься о странной судьбе некоторых очень достойных литературных произведений, почти проигнорированных критиками и читателями. Роман этот абсолютно можно отнести к категории той литературы, которую критики проглядели – то ли по своей лени, то ли по другим, более глубоким психологическим причинам. Несколько таких странной судьбы романов уже опубликовано на Переменах («Блюз бродячего пса», «Кукушкины детки», «Побег») – тексты эти, при всех их достоинствах, как бы утонули во времени и не пробились к читателю (может быть, как раз в силу достоинств). (далее…)

И как только Жерар Депардье ступил на русскую землю, грянули фанфары, раздались крики «Ура!» и «Браво!». Главы регионов наперебой принялись звать его на ПМЖ к себе – кто в Чечню, кто в Кировскую область.

Глава Сбербанка Герман Греф увидел в припадании Депардье, так сказать, к лону РФ сплошные плюсы. И прежде всего — «финансово-экономическую и политическую стабильность», делающую нашу страну интересной «не только для инвесторов, но и для деятелей искусства и культуры». Туда же и вице-премьер Дмитрий Рогозин, высказавший смелое предположение о «массовой миграции богатых европейцев в Россию», которая начнётся, когда на Западе узнают «особенности нашей налоговой системы». Короче, взбодрил Депардье представителей нашей элиты, и начали они мечтать о несбыточном. (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

По поводу книги Бенгдта Янгфельда «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском». – М.: Астрель, CORPUS, 2012 г. 368 с.

Поэт не только в России больше самого себя.

Перефразируя Гегеля, сказавшего, что истинный человек есть философ, можно сказать, что истинный человек есть поэт. Потому человек в своём бытии неисчерпаем, он есть растерянный, вечно и безнадёжно ждущий Годо. Поэтические истоки мышления залегают в глубине поверхности языка, выкармливают эротическое напряжение, родственное порождающей любви к мудрости – философии. Об этом знал и скрытый поэт – Платон, изгоняя самого себя из своего идеального полиса, стремясь потерять себя, чтобы обрести. Поэт танцует вокруг мира, как платоновская душа вокруг предмета своей любви, то приближаясь, то удаляясь, но никогда не совпадая с ним. По мнению М. Хайдеггера, считавшего, что бытие философии, в форме метафизики, пришло к своему концу, истолкование бытия становится делом поэтическим: «Поскольку философия завершена, нам только и остаётся, что заново произнести хранимый поэтами вопрос и уловить, как он звучал на протяжении всей истории философии, начиная с её греческих истоков. Мысль сегодня пребывает на условиях поэтов».

Поэтическая речь в пост(ино)-метафизическую эпоху выступает как основание раскрытия тайны бытия, указывая альтернативу бесконечному и самозамкнутому циклу истолкования философией бытия сущего (метафизики). Поэтическое слово прорывает покрывало забвения и удерживает от падения в ничто, хоть и не само бытие, историчностная судьба которого свершается в бедствиях нашего времени, но хотя бы сам вопрос о бытии. (далее…)

Она приходит вся такая воздушная, в длинных сапогах, с куантро.

Она любит воздух, всё такое длинное и куантро, ну да, а ещё – книжечки: она – журналист, критик, что там ещё в этих «узких» бывает? – старо-то как мир, вот и поднимаю, вот и опрокидываю рюмку, и все – поднимают и опрокидывают: пятница, вечер, «я обещал ей пурпур и лилии…», за окном и в зрачках минус тридцать – бежать из белкового карцера некуда, тс-с.

Лина, Лина Нильсон – назовем так, – да, пусть так, вполне себе псевдонимец: под воздух, под куантро, подо всё длинное: аккурат. «А потом, когда мы были в Италии…» – темы для разговоров, о-о, эти темы для разговоров: гондолы и шопинг, виски, выпитые в клозете перед – «Удачного полёта!» – полётом: много чего можно рассказать «о себе», на себя нисколько не намекнув.

Лина. Лина. Лина улыбается всем, Лину можно было б назвать и милой, ан похожая на паука татуировка портит картину: я отворачиваюсь – всё хорошо, но что-то будто б не так; я решаю не думать – я просто смотрю на то, как дают Лине книги и книжечки, книжицы и книжонки – она не отказывается и от книжулек: Лина ест всё, «глянцевый форм» ей не так чтоб претит: Лина – полезный контакт, Лина обещает рецензии и – «…ах, братцы, уже на донышке!» – щёлкает зажигалкой. (далее…)

В ночь с 29 на 30 декабря (по н. ст.) 1916 года был убит Григорий Распутин

Распутин предчувствовал, что не доживет до нового, 1917 года. В случае, если его убьют крестьяне, то царю нечего опасаться, предупреждал он. Если же его убьют дворяне, то «братья восстанут против братьев», и никто из царской семьи «не проживет дольше двух лет». И они навалились на него, несколько человек на одного безоружного, и убили. Кто-то считал, что таким образом спасает Россию. Кто-то сводил с ним личные счёты. Кто-то имел свой дальний — особый — интерес.

Кому он мешал

Фигура Распутина вызвала своего рода массовый психоз. Газеты — вот она, истинная свобода печати! — переполнялись сплетнями; выпускались открытки самого скабрезного свойства; все знали всё, особенно в гостиных, и были уверены, что знали наверняка.

Безумный, но практичный иеромонах Илиодор, несколько лет друживший с Распутиным, подговорил одну женщину кастрировать его (покушение в июле 1914 года), а потом бежал за границу и издал – по совету Горького – памфлет «Святой черт» (1915). Долгие годы эта книга была основным источником информации о Распутине.

Любопытно, что Илиодор предлагал царице выкупить свой труд за 60 тысяч рублей!

Распутина ненавидели и опасались как конкурента церковники. Его называли хлыстом, однако дела, возбужденные в связи с его хлыстовством (в1907 и 19012 году), рассыпались. Специалист по сектам Владимир Бонч-Бруевич в ответ на запрос председателя III Думы Александра Гучкова счел «своим долгом открыто заявить, что Г.Е. Распутин-Новых является полностью и совершенно убежденным православным христианином, а не сектантом». Тем не менее слухи о хлыстовстве, о радениях и оргиях муссировались постоянно и с удовольствием. (далее…)

Захар Прилепин. Книгочёт. – М.: Астрель, 2012. – 444 с.

Захар Прилепин написал очередную книжку. Да, именно так – очередную. Это вам не Виктор Пелевин с его книгой в год. И тем более не Михаил Шишкин – раз в пять лет. В биографии Прилепина значится, что последние три года у него так или иначе выходит книга каждые полтора месяца. Стаханов от литературы.

Три авторских книги за 2012 год – сборник повестей «Восьмёрка», книга публицистики «К нам едет Пересвет» и пособие по литературе «Книгочёт». Добавьте сюда книги, в которых Прилепин выступил в роли составителя – «14», «Лимонка в тюрьму» – и получите те самые стахановские сроки.

Помните, как в «Севильском цирюльнике»: «Фигаро здесь, Фигаро там…»? Впору переделывать эту строчку под Захара. Ладно бы только писатель – так нет, ещё и политик, бизнесмен, музыкант; даже в фильмах снимается.

Для некоторых Прилепина стало слишком много. Одни в этом признаются открыто, другие злопыхают в кулуарах и на кухнях. (далее…)

Сначала историю про вареники мне прислала Кристина. Вдоволь отхохотавшись, я решил взять эту историю в свою книгу о Максиме, уведомив художника о находке. И вдруг Кантор предлагает мне новый вариант и просит опубликовать оба, рядом. Что я и делаю. Добавлю, что разница в возрасте Венецианской дамы у обоих рассказчиков – лишь недоразумение. Дама до сих пор прекрасна.

Кристина Барбано. «Рождественские вареники»

Я услышала эту историю от двух непосредственно участвовавших в ней людей, и каждый из них поведал мне свой вариант. Кстати, шикарная дама, о которой идёт речь, появляется ещё в одном эпизоде, связанным с Иосифом Бродским. Это та же самая дама, которая встречает Бродского на венецианском вокзале в начале книги «Набережная Неисцелимых».

Максиму Кантору было примерно лет 16. Рождественские, новогодние дни.

Он жил вместе с родителями в квартире – месте частых встреч многих представителей московской интеллигенции, с которыми отец Максима, Карл Моисеевич, был дружен: Григорий Чухрай (для детей Канторов «дядя Гриша»), Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев. Среди московской интеллигенции многие дружили с иностранцами, и в квартиру Канторов часто попадали представители «западного мира».

Однажды один из друзей отца привёл итальянку. Эта была славистка из Венеции, лет не на много старше Максима, породистая, изысканная, в совершенстве говорящая по-русски. Роскошная венецианская дама, как будто сошедшая прямо с картин Тьеполо, в гостиной на улице Ляпидевского. (далее…)

Недавно Денис Яцутко представил в одном из своих блог-проектов «Хреновина» впечатляющую композицию из трех специально подготовленных топоров под названием «Православие – Самодержавие – Народность». Точнее — специально подготовленных топоров там было только два. Третий топор — «Народность» — не подвергся никаким алхимическим трансмутациям. Вот этот слегка подржавленный, но мощный и харизматичный чугунный колун.

Но зато с Православием и Самодержавием — это целая эпопея. Во-первых, вот как они выглядят. Топор «Православие»:

Обратите внимание, раньше это был самый обыкновенный топор. Яцутко изрядно его преобразил. (далее…)