О Максиме Чертанове известно немногое: он автор нескольких книг, некоторые из которых можно назвать «нашумевшими». Да еще, пожалуй, то, что под этим псевдонимом скрывается очаровательная женщина по имени Мария. С ней мы сегодня и беседуем.

Максим, Мария, простите, как вас все же называть?
В повседневной жизни я мужчиной не прикидываюсь и мужскими именами не называюсь… Так что Мария.

А почему вы взяли такой псевдоним – Максим Чертанов? И зачем вам вообще понадобился псевдоним?
С Дмитрием Быковым мы придумали ответ на вопрос, почему женщина берет мужской псевдоним: слово «писатель» похоже на «спасатель», а «писательница» похоже на «плевательница». Если серьезно, то лет 9 тому назад я написала роман (довольно дрянной: придуман он был хорошо, но написан ужасно) от лица мужчины и решила, что правильней будет сделать мужчиной и автора. Я жила в московском районе «Чертаново» – отсюда Чертанов.

Я понимаю, могут быть разные обстоятельства… Русская литература знала немало подобных мистификаций. Но одно дело, когда писатель надевает маску периодически, и совершенно другое, когда он выпускает книгу за книгой, так и не открывая лица. Вот Дмитрий Быков поведал какие-то фрагменты Вашей биографии – где Вы родились, учились, в каком издании дебютировали. Так, может, пора уже окончательно раскрыться?
То, что рассказал Быков – тоже часть мистификации. Не вижу ни одной причины, по которой надо было бы ее прекратить. Без мистификаций жить скучно. (далее…)

Прабабушка родилась в горах, зимой, когда шел снег. Женщины прятали черные одежды под скользкие камни реки и рассказывали друг другу о том, что родилась прабабушка. Река текла вниз и передавала за семь и четырнадцать километров рассказ о том, что родилась прабабушка. Горные реки не замерзают зимой.

Седые люди, подпирающие старость посохом, говорили, что в сильный снегопад на свет появляются только святые. Снег, который шел, когда появилась прабабушка, замел все горные вершины.

Если бы прабабушка не ткала с самого рождения долгий ковер с квадратными фигурками людей и зверей, она бы взяла посох и пошла по горным дорогам вверх – к снежной вершине, которая триста лет назад была мальчиком с узора на ее ковре. Триста десять лет назад, когда родился мальчик, тоже шел сильный снег. Мальчик появился на свет святым и получил за это награду – окаменел на десятом году жизни в гору с вечно снежной вершиной. Снег с нее не сходил и летом.

Прабабушка уже родилась старой. Ее ковер был соткан еще до того, как она натянула шерстяные нитки на станок и наложила на них первые ряды. Ее судьба была предопределена. Она умерла, так и не успев доткать ковер до конца.
На прабабушкином ковре мальчик играл на свирели для квадратных овец. В узелках, под основой прятался Тамерлан. Воинов в его орде была столько, сколько ворсинок в прабабушкином ковре. Они покрыли собой горы, и вершины покраснели зимой. Прабабушка триста лет спустя клала ряды ниток, и свирель уводила Тамерлана к обрыву, а от него в пропасть, на дне которой текла река. Через три века река возгласит, что родилась прабабушка. А пока прабабушкины слезы падают на ковер, а мальчик-пастух каменеет от соли из глаз святого человека, рожденного в снежную бурю.

Буря пронеслась над прабабушкой, когда она рисовала овец, пасущихся у подножий каменного мальчика. Буря шепнула ей, что будет войной носиться над горами сто лет. Прабабушка встала с пола и протянула руки к каменному мальчику. Он поднял ее на снежную вершину. Было лето. Когда прабабушка спустилась, на ее щеках каменели соленые реки, а чарыки плакали тающим снегом с головы мальчика. Женщины прятали белую одежду под камни горной реки, вынимали из-под них черную и рассказывали друг другу, что будет война. На сто лет.

Прабабушка рисовала нитками папаху Шамиля, когда ее муж, оседлав белого коня, ушел за десять горных рек. Стоя на голове каменного мальчика, она видела зеленое море с барашками стали на поверхности. Море, поглотившее прадедушку и его старый клинок. Он много думал о чести, но никогда о ней не говорил.

Спустившись с горы, прабабушка ткала только красными нитками. Когда вернулся белый конь, а из леса потянуло гнилыми листьями, она впрягла его в арбу и ушла собирать урожай войны. Она ходила в лес много раз много лет, когда дома прятали женщин в черных одеждах, а то, что привозила в арбе, закапывала у ног каменного мальчика. Втыкала в землю скользкие камни из горной реки – чтобы помнили. Квадратные звери из леса не трогали ее – она сама соткала их триста лет назад.

Она рисовала на ковре бурку Шамиля, когда к ее чарыкам подступило зеленое море. Прабабушка оторвалась от станка, взяла в руки старый клинок, доставшийся ее мужу от дедушки, и вонзила его в зеленый мундир, рассекая шнуры расшивки, положенной в пятнадцать рядов. Она не увидела между ними ни зверей, ни гор, ни свирели. Зеленые нитки у нее давно закончились.

Я завернула гусара в ковер, незаконченный моей прабабушкой. Я закапала его в саду под старой яблоней. Через тридцать лет ее спилит мой дедушка.

Когда Шамиль поклонился зеленому морю, подложив под колени прабабушкин ковер, арба увезла ее к подножию мальчика. Она сама выбрала для себя скользкий камень, под которым, когда она родилась, женщины прятали черные одежды. Прабабушку одели в белое. Она легла под камень. А белые птицы взметнулись из-под него и сели на голову мальчика. Вершина священной горы стала еще белей.

Пройдет сто лет, и каждую ночь во сне я буду вонзать старый клинок с серебряной рукоятью в сердце гусара. Каждую ночь, стоя на голове каменного мальчика, сверху смотреть на то, как зеленая лава накрывает квадратного человека, в голубых глазах которого нитками из ковра его жены выткано слово «честь». Каждую ночь ладонью буду вытирать соль с глаз его коня. Каждую ночь, сидя рядом с прабабушкой на глиняном полу, буду щупать грани ее квадратных узоров, в которых, едва родившись, моя прабабушка увидела меня. Все предопределено.

Невесёлые размышления о праве любви

Утром у моей двери обнаружились васильки (букетик) и земляника (стаканчик грамм на 200). Вроде бы должно быть приятно от того, что кто-то хочет сделать тебе приятное. Но все это я с отвращением вынесла на улицу. Потому что это были дары влюбленной в меня лесбиянки.

Предыстория такова. Когда-то, работая в «НГ», я приходила в гости к друзьям в фотоотдел. Попить чайку, покурить, поболтать. Там, помимо моих друзей, присутствовали две девочки – бильд-редакторы. Они почтительно слушали наши разговоры, сами не вступали, подавали чай, вытряхивали пепельницы и т.п.

И вот одна из девочек — назовем ее С. — с внешними данными травести в ТЮЗе, маленькая, стриженная под мальчика, стала появляться у меня в комнате. Приносила альбомы с фотографиями — поход на байдарках в разных ракурсах. Я вежливо эти альбомы рассматривала, хотя меня охватывала тупая тоска. Что мне до неизвестных людей на неинтересных фотографиях… К тому же, сама С. была тяжела в общении, вести светскую — то есть легкую, необременительную — беседу не умела. А может — не хотела. Время от времени она что-то многозначительно роняла, на что-то туманно намекала, возникали напряженные паузы, было муторно, тягостно, скучно. Но я, опять же из вежливости, терпела. Думала: ну да, что делать, тянется ко мне молодежь. Как к интересному человеку. И все такое. (далее…)

Эссе-сон, или Экскурсия жизнь спустя

«Добавь сюда рязанское Шоссе Энтузиастов, которое упирается в кладбище, первый автобус до психбольницы и рекламу погребальной конторы на боку реанимации – и сложится вполне стройная картинка…»¹

***

Что, в самом деле, может сказать человек о некой точке на карте, само название которой почти полжизни разглядывает исключительно с помощью оптики, которая подавляющему большинству не по зрачкам? Если само название давно пишет с подвыподвывертом (выговорите-ка сие «уездное» с первого раза), а при упоминании, скажем, об «историко-культурном музее-заповеднике» неизбежно прищуривается? То-то и оно.
Февраль 2007

***

Экскурсовод: В рЯзани, как и в других городах необъятной R, определенно что-то есть: Кремль, автобусы, помойки, аптеки, кафе и проч.: голуби, люди, скамейки. Есть и нечто, не сразу вставляющееся (сказали, термин из психиатрии) в мозги приезжих, а также родных и близких покойных: о том-то, господа, и поговорим. Во-первых, конечно, пресловутое кладбище у Шоссе Энтузиастов. Во-вторых – остановка «Памятник Павлову», аккурат за которой – Концертный зал имени Есенина (разумеется, чтобы все спрашивали, почему не Павлова): впрочем, как Циолковский, Салтыков-Щедрин и К*, С.А. – «Приокское Всё», а потому no comments. А в-третьих – и это уже несуразность непросвечивающая, непрозрачная – рождение автора приводимых зд. и далее строк. И нет бы, явиться ему на свет, к примеру, в старой доброй Европе или, на худой конец, на питерском ее «подоконнике», так нет же. С чего начинается р-р-родина?

Голос: «С рЯзани. Сами мы не местные…»

Автор: Как занесло, так и вынесло – гут, не вперед ногами; впрочем, поводов для именно такого exit’a оказывалось в местечке, дюже понравившемуся некогда монголо-татарам, оказывалось предостаточно: начиная роддомом (подробности рождения в выходной опускаем) и заканчивая… нет-нет, совсем не тем, о чем вы только что.

Экскурсовод: население рЯзани составляет, согласно данным последней переписи, более полумиллиона жителей. Расположен город на правом берегу Оки при впадении в нее реки Трубеж. Средняя зарплата жителя нашего города составляет…

Голос, заглушающий экскурсовода: рЯзань, о сколько в этом звуке!.. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали: «моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых гг., то есть когда меня в рЯзани уж «не водилось»), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то те самые книги, в том числе и «макулатурные» (совсем младое племя уж об этом, к счастью, не ведает). Дорого можно заплатить за подобное путешествие! Попасть во чрево того самого провинциального магазинчика (в скобках: оценить ассортимент и полюбопытствовать на предмет пипл, одежда которых вполне сойдет уже для винтажной коллекции, подумать о тексте для…). Увидеть у стеллажа девочку – сначала с косой, потом с каре, никогда не «на шаре» – листающую, скажем, стихи. Подойти к ней: «Привет!» – усмехнуться… Или не усмехнуться? Или просто взять за плечи, встряхнуть хорошенько и, посадив на ковер-самолет, отправить-таки хоть куда-нибудь отсюда?… Чтобы не было потом «невыносимо больно» за «бесцельно», еtc.?… Но Европа в рЯзани не упоминается всуе, а до белокаменной – двести километров: делоff-то, впрочем… Тсс… Ли-ри-ка… Лирику – ДОЛОЙ! ДАЁШЬ! УРА! Наступаем на горлышко песне: а раньше в рЯзани винно-водочная тара не отличалась изысками. Пьют же там, как и везде в России, всё, что горит. Не больше – но и не меньше. (далее…)

Мнимая элитарность. Русскоязычие или русскость?

Несмотря на то, что количество писателей в России сопоставимо сегодня с количеством песка на морском дне, русская литература перестала приятно удивлять и радовать. Но речь пойдёт не об уровне и качестве письма, не о постмодернистском безразличии к смыслам и прозрениям. Помимо всех прочих недугов, русская литература совершенно явственно с некоторых пор страдает раздвоением, разделившись отчётливо на русскую и русскоязычную. Без видимой связи с национальной принадлежностью и местом проживания автора.

Вполне естественно, что произведения, созданные на русском языке, адресованы, прежде всего, русскому читателю. Но в том-то и странность, что русский читатель зачастую не узнаёт себя и своё в таких произведениях. Помимо прямого обращения, слово, как звук или цвет, взывает и к иррациональному, порождая ответные, необъяснимые порой, душевные переживания. Чтение – это сотворчество, связанное с вживанием и вчувствованием. Вживаясь в эпитеты и образы, читатель воссоздаёт спрятанную за ними действительность. Но возможно это лишь в том случае, если читатель и писатель существуют внутри одной системы образов и смыслов. Иначе ни вживание, ни вчувствование не принесут плодов, читательская интуиция не распознает описываемую действительность, и диалога с писателем не возникнет. Писатель в этом случае рискует превратиться в ряженого, который только представляется читателю своим. (далее…)

Ремизов А. Кукха. Розановы письма / Изд. подготовила Е.Р. Обатнина. – СПб.: Наука, 2011. – 609 с. – (серия: «Литературные памятники»).

Прочел интересную книгу Ремизова “Кукха”. О прошлой петербургской жизни и, главное, о В.В. Розанове. Страшно много похабщины, но очень умело сказанной.
К.А. Сомов – сестре, А.А. Михайловой, 29.XII.1924.

То, что книга Ремизова вышла в серии «Литературные памятники – необыкновенно удачно и умно. Поскольку «Кукха» и есть литературный памятник – единственный, который по силам воздвигнуть писателю – и «памятник» сразу в нескольких смыслах:

– памятник как монумент надгробный, память о недавно умершем близком человеке, едва ли не друге – о том, кто дорог «по-человечески», всеми своими бытовыми чертами, тем, с кем рядом жилось, думалось, писалось – говорилось о важном и неважном, о повседневном и о том, о чем мало с кем можно поговорить, по крайней мере, поговорить так, как можно было с Василием Васильевичем, где важны не «значения слов», существующие и сами по себе, но важная интонация, говорок, вечная папироска;

– памятник как общекультурная память, фиксация значения того, о ком памятуют или того, о чем через него памятуют – собственно, в этом смысле книга и издается, в отличие от того, для чего или, скорее, ради чего она пишется, зачем претендует на внимание посторонних, простых читателей, может быть и тех, кто почти ничего и не слышал о каком-то Василии Васильевиче Розанове и уж тем более не могущих оценить радость или печаль узнавания бытовых деталей, словесных припоминаний;

– памятник как память времени – тому, которое уже безвозвратно ушло, но которое остаётся вместе с нами в припоминании или забвении – забвении того, что оно ушло, когда мы разговариваем с теми, с кем поговорить здесь никогда больше не доведется, собираемся еще что-то досказать тому, для кого наши разговоры закончились. (далее…)

Сто лет назад ученые уже составили весьма точные карты видимой части Луны, достаточно подробно описали рельеф Марса, а между тем на юге нашей собственной планеты оставалось огромное белое пятно. Никто не представлял себе, что это – материк, покрытый льдами, лед над морем или над группой островов, и что таится в центре этого огромного ледяного массива.

Страна Героев, Англия послала Роберта Скотта провести научные исследования и водрузить английский флаг над Южным полюсом. Представляется важным тот факт, что Скотт лично выбрал каждого члена экспедиции из восьми тысяч добровольцев.

Они шли на подвиг, и венцом их порыва стала героическая смерть полюсной партии. Пятеро не вернулись домой. Но они были на Полюсе! (далее…)

В.В. Бибихин, в ответ на вопрос, стоит ли обучать детей с малых лет иностранным языкам, сначала ответил «нет», а затем продолжил: «какая разница, на каком языке не понимать?»
Из частного разговора

Перцев А.В. Фридрих Ницше у себя дома. (Опыт реконструкции жизненного мира.) – СПб.: Владимир Даль, 2009. – 480 с. – (серия: «Мировая Ницшеана»).

Ницше – один из тех немногих философов, о которых каждый не только слышал, но и «своё суждение имеет», причем нередко (о чём говорит количество изданий) даже на основании самостоятельного ознакомления с переводами.

Собственно, с разговора о последних и начинает свою книгу Александр Перцев. Всякий перевод есть интерпретация, истолкование – и как часто бывает, истолкование идёт раньше знакомства с самим текстом: переводчик уже заранее «знает», кого он будет переводить, он ожидает встречи с «Ницше», великим нигилистом, ниспровергателем, бунтарём, тем, кто «философствует молотом». Соответственно он и переводит, подгоняя переводимый текст под свои ожидания, склоняясь к выбору того варианта перевода, который уже соответствует сложившемуся образу, а полученный перевод становится еще одним его подтверждением. Этот образ столь прочен, что даже если в результате получаются несообразности, они неспособны остановить переводчика и комментатора – ведь от нигилиста можно ждать всего, что угодно – и, разумеется, в это «что угодно» входит и насилие над здравым смыслом. Так и получается, что если следовать переводу «Сумерек идолов» Н. Полилова, отредактированному для издания 1990 г. К. Свасьяном, Ницше намеревается бить молотом людей по животам, при этом получая в результате «знаменитый глухой тон», а переводчик «Переоценки всего ценного» убеждён, что Ницше считает достоинством некоторых людей способность развязывать языки и пробивать бреши даже «в самых сцепленных зубах». Несообразности перевода не смущают – ведь от Ницше можно ждать всего, даже самых бесчеловечных или диких желаний, ну а если смущают и они «не могут справиться с переводом», то «всячески пытаются запутать следы и напустить туману, чтобы абсурд не слишком бросался в глаза» (стр. 125). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Ницше в СССР

Дух Ницше не выветрился сразу после Великой Октябрьской Социалистической революции, хотя большевики всеми силами старались его изгнать. Притом их идеология строилась на обломках Серебряного века, и среди этих обломков у Ницше была не последняя роль. К тому же, Горький, к тому же Луначарский и другие «ницшеанствующие марксисты» (Б. Розенталь) бросали в общий котел идеологии свои вкусы, пристрастия, интересы. Есть на этот счет и более категоричное мнение. Так, В. Кантор пишет: «[Федор] Степун был уверен, не раз говоря, что на самом деле тайным учителем большевиков были не Маркс с Энгельсом, а Фридрих Ницше с его «волей к власти», «философствованием молотом» и заклинательной стилистикой его текстов».

Действительно, советские лидеры были в некотором роде латентными ницшеанцами. С одной стороны, они обрушивали на экстравагантного немца всю мощь пропагандистского аппарата – вот названия книг, которые тогда выходили: «Ницше и финансовый капитал» М. Лейтейзена (1928) с предисловием б. ницшеанца-богостроителя Луначарского; «Философия Ницше и фашизм» Б. Бернадинера (1934); «Ницше как предшественник фашистской эстетики» Г.Лукача (1934) и т.п. С другой, — у Ницше, несмотря на его враждебность к социализму и презрение к массам, было много такого, что импонировало большевикам: антибуржуазный пафос, переоценка всех ценностей, ставка на будущее (в ущерб настоящему), вера в приход нового (сверх-) человека, нападки на христианство, презрение к лишним, гимны здоровью… (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Социалисты и поэты

Русским социалистам Ницше не очень нравился. Они видели в его идеях «новейший индивидуализм», который «является протестом против поступательного движения м а с с ы, поскольку в нем сказывается не опасение за права личности, а боязнь за классовые п р и в и л е г и и» (Плеханов). Критиковали за «сверхчеловека», за «культ страдания». А также – за кастовое деление в «идеальном обществе Заратустры» (построенном, кстати, на манер Платонова «Государства» и Спарты), за «мораль господ» и «мораль рабов» (Троцкий).

Ленин, по утверждению А. Авторханова, был «необыкновенным большевиком, который в одной руке держал Маркса, в другой – Ницше, а в голове – Макиавелли». Может, и так. Но и Ленин осуждал философию Ницше «с ее культом сверхчеловека, для которого всё дело в том, чтобы обеспечить полное развитие своей собственной личности […] эта философия есть настоящее миросозерцание интеллигента, она делает его совершенно негодным к участию в классовой борьбе пролетариата» («Шаг вперед, два шага назад», 1904). И еще мог прокричать: «Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков!» («Партийная организация и партийная литература»,1905). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

«Ницше тронул поводья…»

Несмотря на препоны и рогатки цензуры, Россия приняла Ницше – сначала в пересказах, потом в переводах – как родного. «Ницше — ты наша милая, цыганская песня в философии!», — упоенно восклицал Андрей Белый. А вот симпатичная цитата из его «Симфонии» (2-й, драматической, 1902): «Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу».

Ницше тронул поводья – и покатилось. Воздух в России насквозь пропитался Ницше. «Несчастный немецкий мыслитель» (как называл его Михайловский) пришёлся здесь очень кстати и потеснил Маркса и Толстого. Рождение трагедии (да чего угодно!) из духа музыки (в музыке снимается обманчивый внешний покров видимых явлений и открываются тайны сущности мира), Аполлон и Дионис, художник как сверхчеловек, сверхчеловек как таковой, вечное возвращение… (далее…)

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.
«Так говорил Заратустра»

Статью с названием «Философия Ницше в свете нашего опыта» когда-то (после проигранной немцами Второй Мировой) написал Томас Манн. Но у нас свой опыт. В том числе – литературный.

… В жизни мне встречалось не так много ницшеанцев. Один из них –бледнолицый паренёк по имени Данила. Как-то его любимый микс – героин и водка – оказался несовместимым с жизнью. Больше о нем нечего сказать. Другой был банкир, ветеран спецлужб, натура артистическая и авантюрная. Кроме Ницше, он верил Марксу. Ну и, конечно, великолепный Лимонов, который говорил так: «В стенах военной тюрьмы, в плену, я говорю жизни “да”, я с Ницше. Сегодня мой сокамерник Алексей сказал: “Я встану на колени только перед Богом”. А я и перед Богом не встану на колени. Таковы уроки Ницше». (далее…)

Одно время меня сильно раздражало, когда, например, академик Виталий Гинзбург, заявляя о себе как об атеисте, принимался рассуждать о вере. Однако надо отдать должное, он сам всегда заявлял, что в вопросах религии, веры мало что понимает, но судить берётся… Но это академик, большая фигура в науке. Сейчас же у нас чуть ли не каждая домохозяйка стала считать себя докой в вопросах веры и почитает своим долгом высказать по этому поводу своё весомое мнение, в котором, как правило, проявляется общее дикое религиозное одичание. Ещё бы, вот уже полгода все СМИ крутят мыльно-оперный и реально-шоу-сериал. Это я о «Пусси райт». О ком же ещё можно говорить, это главная модная тенденция нынешнего сезона, прикольная фенечка, не нацепив которую, ты будешь чувствовать себя вне тренда, лузером и аутсайдером. Это главное достояние нашего культурного времени. Даже виднейшие деятели этой самой культуры списком пошли и поставили галочки в поддержку…

Не буду долго говорить о всей этой скверной истории, от которой уже изжога у всех, но отмечу то, что по итогу. Далее пошли не только пляски, но потоки лжи, ругани, всевозможные осквернения храмов, поджоги, срубленный крест… Собственно, это и был ответ на всю ту дискуссию, напоминающую сказку про белого бычка: чем был этот февральский выверт разноцветных человечков в Храме Христа Спасителя, которому по злой иронии навесили прозвище «панк-мобелен». По большому счёту, именно этот срубленный в Киеве – истоке русского Православия – крест и был реальной целью всего этого действа. (далее…)

Предлагаемая беседа состоялась в эфире радио «Культура» в мае этого года, когда писатель Олег Павлов стал лауреатом премии им. Солженицына. Речь в этом интервью идет о современной литературе и современном читателе, о том, как меняются Россия и русский народ. О русофобии, либерализме и фашизме… В контексте последних политических событий и некоторых публицистических выступлений этот разговор приобретает все большую актуальность.

МАКАРОВ: Добрый день. У микрофона Анатолий Макаров. А вы знаете, друзья, я как-то задумался – вот после отмены цензуры, которой так ждали, российская литература, на мой взгляд, парадоксальным образом разошлась с жизнью. Я имею в виду жизнь обыденную, повседневную, как раньше говорили, народную, не вкладывая в это понятие особого политического смысла. Кстати, и о народе, как вот среде своего обитания, многие нынешние литераторы и неплохие даже вроде бы и забыли. И даже раздаются такие суждения, что народа никакого нет, а есть некая человеческая общность. Новые возможности, открывшиеся отдельным счастливцам – ну, большие деньги, возможности потребления, зарубежные поездки увлекли и литературу. Она во многом в массе своей принялась изображать этот новый тип успешных людей, не без самодовольства, как мне кажется, именующих себя креативным классом. Другая часть авторов предалась безудержным формальным изыскам, полету фантазии, который знание обыденной жизни тоже не слишком подразумевает. Но по счастью, сохранились все же писатели, верные основополагающим принципам русской литературы, чей ум и талант занимают не креативные и гламурные граждане, а те люди работы ранней, как сказал поэт, на чьих плечах держится любой мир, и которым всегда несладко и при разлитом социализме, и при диком капитализме, и которых, если вдуматься, долгожданная свобода, в общем, не освободила от их осконной судьбы. Сегодня гость нашего эфира – один из лучших прозаиков именного такого, даже не художественного, художественного – само собой, а душевного, нравственного направления, как мне кажется – Олег Павлов, уже в этом году удостоенный премии Александра Исаевича Солженицына. Здравствуйте, Олег.

ПАВЛОВ: Добрый день.

МАКАРОВ: Вы знаете, вот не сочтите за комплимент – это дело между пишущими не очень принято, но я действительно не знаю писателя, более достойного этой премии. Прежде всего, потому что особенно в знаменитых рассказах Александра Исаевича были те же герои – неприметные люди вроде бы из забытой Богом российской глубинки, как у вас в книге там, в аннотации сказано: из таких окраин нашей огромной страны и окраин империи бывшей. Люди, обойденные судьбой уже фактом вот своего пребывания на задворках большой жизни. Так что мне кажется, тут все очень точно произошло.

ПАВЛОВ: Мне не стыдно, за определение, с которым я получил эту премию, оно очень точное, я всегда ему и хотел соответствовать: «за сострадание». Но думаю, что достойных, конечно, больше в русской литературе, учитывая, насколько широка премия Солженицына, и она же вручается и посмертно. Я думаю, это определенный взгляд на поколение писателей – тех, которые уже в России действительно появились, потому что, может быть, даже литература живет не поколениями, а временами – то есть, сменились времена. И вот это время – 90-е, скажем так, пореформенное время, чтобы шире его взять, оно уже время для писателей другой эпохи оказалось, в общем, чужим. То есть, фактически ведь Астафьев в 90-х – он писал военные романы, вот Распутин фактически не писал и так далее. Это было объяснимо, потому что они этого времени, в общем, наверное, не понимали. А это время оказалось для литературы временем смены писательских имен, вообще смены ее духа даже, если говорить о нашей литературе, потому что у нас действительно она изменилась до неузнаваемости. И здесь, скорее, мы просто одиночки. Я помню, как в 90-х происходило… Я вот застал несколько этих эпох литературных. Я немножечко застал советскую эпоху, потом я считаю, что 90-е были отдельной эпохой – свободной очень, бурной, интересной, потом с середины 90-х началось что-то другое, потому что в России появилось книгоиздание, и начали уже формироваться какие-то другие абсолютно представления.

МАКАРОВ: Что хорошо, что плохо. (далее…)