Что ж, пришло время рассказать об еще одном моем открытии, случившимся как раз в то время, когда я активно формировал плейлист Радио Перемен (чтобы слушать радио, нужно кликнуть пункт меню Перемен, который так и называется «Радио»).

Atman and Alma Yoray. Коллаборация, которая уже одним своим названием настраивает на медитативно-гипнотический лад. Атман с санскрита можно перевести как божество внутри человека, высшее Я. Бхагавадгита гласит: «Главная суть (человека) есть Атман… Постигший Атман обретает полный покой, ибо он находит прибежище в Божественном Сознании, когда (его тело) оказывается в холоде, в жаре, в ситуациях счастья и скорби, в чести и бесчестии. Пусть йог постоянно концентрируется в Атмане…»

Походив сейчас в интернете, я выяснил об Альме Йорэй следующее. Она была духовным Учителем, работала на территории Польши (хотя сама, кажется, была американкой). Вела медитации Випассана, основала собственный Центр медитаций в Przesieka и сформировала вокруг себя что-то вроде секты, в которой переплелись буддизм, иудаизм и польский католицизм. Более подробную информацию по этому поводу, как и по поводу ее музыкального творчества, можно найти на специальном сайте, посвященном Альме.

18 октября 2010 года она умерла.

Альма познакомилась с польскими музыкантами, выступавшими под именем Atman (или еще иногда — Theatre Of Sound Atman) в конце 80-х. Альбом “Brown Session”, который, кажется, полностью был загружен в плейлист Радио Перемен, был записан дома у Альмы, в городе Przesieka (Польша) в начале 90-х. В нем 9 треков, его совсем нетрудно скачать в сети, так как он распространяется легально бесплатно по лицензии Creative commons. Например, послушать и скачать можно прямо тут:

Альбом странный. Точнее к нему более всего подходит определение из английского — weird. При прислушивании меня не покидает ощущение прикосновения к метафизическому источнику. Окутывающая туманом безвременья смесь славянского фолка и восточной (индийской) спиритуальной этники, театрализованных поэтических декламаций и психоделии родом прямо из 60-х. Периодически среди английских стихов проскальзывают славянские корни, создающие ощущение близкого и знакомого.

Хочется процитировать заметку Брэндса Стыкински, участника группы Atman, который описал опыт сотрудничества с Альмой Йорэй так: «Я смотрю на черно-белые фотографии 1990 года и вспоминаю: Альма, Я (Стыкински), Марк Лесински и Пётр Колецки, мы лежим в высокой траве, рядом с садом дома Альмы. В Пресике. Этот дом, в котором большой зал для медитаций с круглыми окнами, выходящими на …скалы!

Мы записали вместе материал, который называется «Brown Session» (Коричневая Сессия). Альма читала, импровизировала, танцевала Дзен-поэзию. Снаружи доносился шум пилы, и я попытался незаметно закрыть окно, но Альма спросила «Разве это неподходящие звуки?». В ответ мы открыли окно еще шире. И перестали беспокоиться о том, что происходит снаружи…»

Добавлю еще от себя: как-то ночью, в лесу я включил в плеере первую песню (Forest Vibration part2), и вечность мгновенно, с первых тактов пробила меня насквозь. Если слушать в дождливую, точнее в грозовую погоду, то тоже эффект усиливается. Впрочем, весь этот алтбом — и без наружных эффектов очень сильная по своему воздействию работа.

Консерватизм, что общеизвестно, возникает как реакция на Французскую революцию – общество пришло в движение непосредственно доступным наблюдению и осознанию образом, менялось то, что представлялось ранее неизменным – и потому самоочевидным.

Собственно, любая эпоха радикальных политических и социальных перемен (причем, пожалуй, политических в большей степени, чем социальных) порождает рефлексию, выставляя власть и общество на столе анатомического театра. То, что ранее было сокрыто – или, куда чаще, просто невидимо в силу привычности взгляда, поскольку нам почти невозможно дистанцироваться от той ситуации, в которой мы находимся, от той среды, в которой протекает наша жизнь – перемены делают явным: наблюдателю дано видеть, как утрачивается и обретается власть, как возникают новые социальные слои. То, для чего в «нормальных» условиях требуются десятилетия и века – в эти периоды протекает со скоростью, соизмеримой с динамизмом театрального действа: дается классическая трагедия с ее единствами, когда все, сколь бы не была сложна и долга его предыстория, сходится в одной точке в один момент времени. Из катастрофы XVII века рождается философия права, сосредоточенная на праве публичном – на том вопросе, как возможно публично-правовое регулирование, стремясь в праве отыскать исток и смысл государства – и тем самым ставя в центр размышлений сам феномен «права», границу, пролегающую между правом и бесправием. (далее…)

1 июня 1926 года родилась Мэрилин Монро.

Она любила собак и Авраама Линкольна. «Я Мэрлин, Мэрлин, я героиня самоубийства и героина», – писал Андрей Вознесенский. Рифмы были недурными. Но героина не было. 1 июня 1962 года ММ отметила с друзьями свой день рождения. Было очень весело. А 5 августа ее нашли, нагую и мертвую. И пузырек из-под нембутала рядом.

«Целоваться с Мэрилин все равно что с Гитлером», – сказал как-то один голливудский актер. Возможно, он был гомосексуалистом. А скорее всего, им двигала обычная профессиональная зависть. Чувство, безразличное к полу. Но точно бьющее по безусловному преимуществу ММ – по сексапильности. Хотя сексапильность – не самое главное в ней. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Конечно, в русской «поэтической табели о рангах» Федор Тютчев не может претендовать на титул «солнце русской поэзии», но с утверждением, что он является величайшим русским поэтом – спорить бессмысленно. А каково отношение к нему немецких читателей? Вообще, они слышали о таком имени? Он ведь прожил на родине Гёте и Шиллера несколько десятилетий.

У простого немца на слуху, как мне показалось, всего два русских имени: Толстой и Достоевский. И всё! Что касается славистов, то они досконально изучили в русской литературе всё, что только можно, и некуда ступить для диссертации – всё «схвачено». А вот Тютчеву Германия (это тоже большая отдельная тема) много дала: он одно время приятельствовал с Генрихом Гейне, увлекался лекциями Шеллинга. Пушкин уловил влияние Шеллинга на творчество Тютчева, и дал стихам общее название «Стихотворения, присланные из Германии», разумеется, не только из соображений географии. В Германии (кроме нечаянно сожжённой тетради со стихами) Тютчевым создано 128 стихотворений, поэтических шедевров. Теперь уже трудно представить, что именно те стихотворения, которые признаны вершинами русской пейзажной лирики, некогда любимцы школьных хрестоматий, такие как «Весенняя гроза» («Люблю грозу в начале мая»), «Весенние воды» («Ещё в полях белеет снег…»), «Зима недаром злится…» были написаны под впечатлением южнонемецких ландшафтов. Известный долгое время как «певец русской природы», поэт в Германии написал «Осенний вечер» («Есть в светлости осенних вечеров…»), «О чём ты воешь, ветр ночной?» и «Утро в горах» («Лазурь небесная смеётся…»). В Мюнхене были написаны знаменитые философские стихотворения «Silentium» и «Тени сизые смесились…», над которыми плакал Лев Толстой. (далее…)

«Злые языки страшнее пистолета!» — воскликнул некогда Молчалин. Выстрел «гаубицы» Иосифа Бродского в Фёдора Тютчева стал классической иллюстрацией к этой реплике, хоть и оказался, по всей видимости, холостым. «Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал». Это изречение Бродского вроде бы поставило клеймо на поэте, творчество которого еще требует пристального изучения. Между тем, в наши дни Тютчев является одним из самых актуальных поэтов. Взгляните на эти строки! Сегодня их вполне можно назвать «экстремистскими», так как цель их острия вполне очевидна:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, –
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Эти слова стоят целого вороха белых ленточек.

Мнению Иосифа Бродского о жизни и творчестве Фёдора Тютчева противостоит точка зрения другого представителя Третьей волны русской эмиграции – прозаика, критика, публициста, литературоведа Мины Полянской (Берлин). У неё несколько иной взгляд на личность её «дважды соотечественника». Напомним, что Фёдор Тютчев прожил в Германии не одно десятилетие, оставив яркий след в русской и мировой литературе.

Перечитывая биографию Федора Тютчева, поражаешься, как в одной личности могли ужиться такие радикальные противоречия. Мыслимо ли, чтобы поэт был титулованным государственным цензором, да еще к тому же тайным советником императора (пожалуй, этот чин соответствует современному рангу главы администрации президента). Неужели когда-то высоких чиновников заботили не только «откаты» и демонстрация лояльности государю, но и философские вопросы и творческие поиски?

Я не вижу противоречий в образе Фёдора Ивановича Тютчева, а наоборот, нахожу некую даже цельность образа этого русского поэта. Иван Сергеевич Аксаков, зять Тютчева и его первый биограф, подчёркивал, что Фёдор Иванович «хранил полную свободу мысли и чувства». Между тем, разнообразные ярлыки лепились к его челу задолго до установления большевистской власти: славянофил, монархист, поэт шинельных од с подношением «на случай», поэт некоего «чистого искусства» (это – только при Советах). Да, был он и славянофилом, но по-своему – не принадлежа славянофильскому обществу и не обсуждая с ним своё отношение к проблемам Востока и Запада. Был и монархистом, как, впрочем, большинство русских литераторов, как, например, Карамзин, оппонент Александра I по монархическому вопросу. Дело в том, что Александр Павлович любил придерживаться немонархических взглядов. Бывало, прогуливаются они, монарх и придворный историограф Карамзин, по аллеям Екатерининского парка и спорят о сути монархии. Николай Михайлович доказывал монарху, чем хороша для России абсолютная монархия, а монарх – ни в какую не соглашался. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Второе явное противоречие биографии Федора Ивановича – его женитьбы на иностранках. Почему он, эталон патриотизма, отдал предпочтенье немецким невестам?

Немецкие жены вполне вписываются в жизненную канву Тютчева, поскольку он прожил в Германии более двадцати лет. Первая жена Эмилия-Элеонора Петерсон, урождённая графиня Ботмер (с ней Тютчев дважды был обвенчан – в лютеранской и православной церкви) умерла в Мюнхене в 1838 году. От первого брака у Тютчева было три дочери. Старшая дочь Анна, жена Ивана Сергеевича Аксакова, фрейлина императорского двора, автор великолепных мемуаров (она истинная дочь своего отца!) «При дворе двух императоров», вторая дочь Екатерина, воспитанница Смольного института, также была фрейлиной при императрице Марии Александровне, и Тютчев в привычной шутливой своей манере говорил, что у него при дворе «есть свои представители». Вторая жена Эрнестина Фёдоровна, «женщина замечательного ума и красоты», полунемка – полуфранцуженка. Урождённой баронессе Пфеффель, в первом браке Дёрнберг, было 29 лет, когда она вышла замуж за Тютчева, обвенчавшись с ним также дважды – в католической и в православной церкви. Она выучила русский язык, переписывала стихи и письма Тютчева, способствовала публикации его статей на Западе через своего брата, баварского журналиста Карла Пфеффеля, сохранила для потомства автографы поэта. Эрнестине Фёдоровне посвящены многие стихотворения Тютчева. Среди них: «Не знаю я, коснётся ль благодать…», «Всё, что сберечь мне удалось…», «Всё отнял у меня казнящий Бог…». Она умерла спустя четверть века после Тютчева в 1894 году под Москвой в имении её зятя Ивана Аксакова и похоронена на Новодевичьем кладбище в Петербурге (у Московского проспекта) рядом с Тютчевым. (далее…)

Непрочную победу одержат трое великих.
Орёл, петух, луна, лев, солнце в своём доме… ¹

Филипп II – король Испании (с 1556 по 1598 гг.) из династии Габсбургов, сын Карла V – личность крайне противоречивая. Время правления Ф. – время наивысшего могущества Испании – морской и колониальной державы. После того, как испанская империя присоединила к себе Португалию с её собственной империей, над владениями короля Филиппа II в самом полном смысле этого слова никогда не заходило солнце. Под сапогом новоявленного хозяина мира лежало чуть ли не пол-Европы, почти весь Новый Свет и значительные части Африки и Азии. Филипп II, ярый католик, одержим был созданием всемирной католической империи, но его мечтам значительно мешала протестантская Англия.

Королева Великобритании, властолюбивая Елизавета I, искусно отклонившая в своё время сватовство неуёмного Филиппа, также одержима созданием империи, но только собственной. Она не признавала даже самого папу Римского и потому являлась первейшим, кровным врагом для испанского короля. Филипп прекрасно понимал, что рано или поздно придётся посчитаться с непокорной Британией, уничтожить её, да поскорее.

Во внутренней истории Испании правление Филиппа – нелёгкий период самого полного деспотизма. Шестидесятые годы XVI столетия были заняты ожесточёнными сухопутными и морскими войнами (в общем для Ф. успешными) против варварийцев – пиратов-корсаров из Варварии, Берберии, Турции и т.д. Филипп видел в этой борьбе не только дело государственной важности, но и вопрос, в котором заинтересовано всё христианство. Ещё в большей степени смотрел он так на войну с турками. В 1571 году, по инициативе папы Пия V, была образована «священная лига» – коалиция во главе с Испанией – состоящая из Венеции, Испании, Генуи, Савойи и некоторых мелких итальянских государств, одержавших над турками полную безоговорочную победу при Лепанто в результате одной из крупнейших морских битв в истории мировых войн. (Среди испанских добровольцев в абордажной команде находился будущий автор «Дон Кихота» Мигель Сервантес.) (далее…)

Людмила Сараскина. Достоевский. М., «Молодая гвардия», 2011, 348 стр. («Жизнь замечательных людей»)

Людмила Сараскина написала о Достоевском свою книгу, авторскую, и нет ничего удивительного в том, что именно она стала автором этой книги, издав до этого монографию о «Бесах»¹ и выписав две по-настоящему загадочные фигуры, демонов Достоевского в женском и мужском обличии: Аполлинарию Суслову² и Николая Спешнева³. Эти работы были опубликованы в девяностых – и я с тех пор ее читатель. Но нерв всего, что Сараскина писала, то есть ее главная все-таки тема – по-моему, она из «Бесов». Спешнев, которого извлекла она как двойника из неведомой глубины образа Ставрогина – вот открытие. Это же и тайна Достоевского, самая мучительная. То есть я хочу сказать, что в этой истории, как мне кажется, Сараскина открыла и показала что-то большее, чем просто став законным автором биографии писателя.

Нынешняя же ее работа предоставила другие возможности… Для публицистического высказывания, да. Читатель Сараскиной – всегда ее единомышленник. Это же и единомышленник Достоевского, конечно. Она, раз уж так, не боится пафоса: защищая его правду как cвою. Это ей близко: и пафос, и правда, и вера. Кто-то, может, и не во всем согласится, но есть то, что я бы назвал «эмоциональной правдой». Сараскина так и правдива: когда пишет – и заставляет сочувствовать, сопереживать. Тут все приближается, ощутимо, как дыхание. И книгу не читаешь – а будто бы дышишь. Правдой. (далее…)

Расчёт и целесообразность как опыт преодоления себя

Ю.М. Лотман, З.Г. Минц – Б.Ф. Егоров. Переписка. 1954 – 1965 / Подготовка текста и коммент. Б.Ф. Егорова, Т.Д. Кузовкиной, Н.В. Поселягина. – Таллинн: Изд-во ТЛУ, 2012. – 604 с. – (серия «Bibliotheca LOTMANIANA»).

Вероятно, зрелость любой гуманитарной дисциплины в институциональном плане проявляется, в числе прочего, во внимании к собственной истории – в плотности и насыщенности самоописаний, внимании к «близкой традиции», т.е. к той части прошлого, что ещё не отделена от «современности» плотной стеной, а является прошлым настоящего. Сегодня тартуский феномен – когда маленький провинциальный факультет на западной окраине империи превратился в один из ключевых центров мировой гуманитаристики – закончился. Но тем важнее «искусство памяти», поскольку оно означает способность удерживать традицию, фиксируя её, а тем самым удерживать ключевые смыслы, давая им возможность прорасти вновь – в ином контексте, возможно, и в ином месте.

Собственно, то, сколь мало и редко встречаются в отечественной гуманитаристике подобные практики запечатления своего недавнего прошлого, свидетельствует о её печальном состоянии – память активна, как и забывание, впрочем, она требует усилия, удержания и держится только постоянным воспроизведением. Но ещё важнее – желание и способность зафиксировать, удержать в памяти то, что не стало безвозвратным прошлым, то, что отойдя в прошлое время, тем не менее ещё присутствует в рамках настоящего – в памяти участников. Оттого столь важно предпринятое Таллиннским университетом совместно с Эстонским фондом семиотического наследия издание переписки Ю. М. Лотмана (в дальнейшем Ю.М.) и З. Г. Минц с Б. Ф. Егоровым (в дальнейшем – Б.Ф.), поскольку оно представляет собой уникальный опыт совмещения академического издания с личными комментариями одного из корреспондентов, Бориса Федоровича Егорова, позволяющими восстановить детали, обычно безвозвратно погибающие или во всяком случае с огромным трудом устанавливаемые комментаторами – бытовые подробности, значение шуток и отдельных выражений, принятых и понятных только собеседникам.

Ценность переписки Ю.М. с Б.Ф. давно известна – значительная её часть была опубликована ещё в 1997 г., в подготовленном Б.Ф. издании «Писем» Ю.М., вышедшем в «Языках славянской культуры», публикация отдельных фрагментов осуществлялась в 2010 и 2011 гг.¹

Она имеет большое значение с точки зрения возникновения и развития тартуской школы, формирования и эволюции научных интересов собеседников, с позиций изучения круга контактов и влияний. Мы, однако, не будем касаться этих сторон, несмотря на всю их важность, затронув иной аспект – человеческое измерение отношений учёных, отразившееся в этом редком для 2-й половины XX века эпистолярном памятнике, когда искусство писания писем быстро исчезало, заменяясь короткими сообщениями и мимолетными телефонными звонками. (далее…)

Читаю вот такое:

«18 декабря
Пи-и-ить!
Пииииить!
Пи-и-ить, тэк вэшу ммэть!!!

30 декабря»

И вдруг замечаю, что восхищаюсь. – Этими «э» передано, как не слушаются губы с перепоя.

Так было б это от имени всезнающего автора, не присутствующего на месте действия, – ладно. Автор живописует. Наверно, он реалист. И вознамерился явить нам, что он в жизни открыл такое, от нас не зависящее и никому ещё не ведомое. А тут – дневник. Автор и настаивает на том, что он по памяти пишет, всё в его воле, и говорит, что память у него феноменальная: помнит, мол, то, что и невозможно помнить: своё невменяемое состояние.

Невменяемое состояние…

Первая глава называется «ДНЕВНИК. 14 окт. 1956 г. – 3 янв. 1957 г.» или «ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО. I» Произведение – «Записки психопата». Венедикта Ерофеева.

Фабула – как сбивается с хорошей жизненной дороги мальчик, кончивший школу с медалью и принятый в хороший столичный вуз.

Фабула заявлена на первой странице: (далее…)

Они «зажигали» (вот уж меткий, в данном контексте, неологизм!) во время предсмертных судорог СССР. Тогда их простодушная ирония, доверчивый скепсис, оптимистический пессимизм звучали так бодро, что хотелось жить. Где теперь место «Крематория», среди скопища болванчиков пластмассового форматного рока двухтысячных-десятых годов? Явно не на кладбище. Но и не в формате.

Некий пожилой человек однажды серьезно разгневался.

— Суки, — прошипел он, латунно блеснув коронками, — за это, блядь, надо шкуру драть!

Он был так рассержен, что даже ругался в рифму. Его бурное негодование вызвала концертная афиша, огромными буквами приглашающая на концерт группы «Крематорий».

— Дожили, — сокрушался старик, — Крематорий! Ёп!

В завершении своего выступления, он шарахнул по злополучному стенду тросточкой. Она треснула, а афиша даже не покачнулась, продолжая действовать на нервы консервативным прохожим.

Совершенно очевидно, что ярость старика пробудил ядовитый цинизм, заложенный в названии и в стихах коллектива, незнакомого старику. Песен «Крематория» пенсионер скорее всего не слышал, но интуитивно представлял их содержание. И его представление было верным. Да, раздолбаи из группы «Крематорий» действительно глумились над табуированными темами – тщете жизни и всевластии смерти. Советскими пенсионерами смерть особенно не обсуждалась, а уж ирония в ее отношении вообще представлялась вопиющим кощунством. Хоть старик и не верил в Бога, однако, смерть считал явлением серьезным, требующим от человека максимально бережного отношения и внимания. Между прочим, советские атеисты, может быть, даже были более честными и гуманными людьми, чем некоторые гонимые ими верующие, так как знали – за пределами жизни ничего нет, следовательно, оправдаться с помощью христианского Бога-судьи или реабилитироваться в следующей жизни, по воле богов индийских – не выйдет. Что сделано, то сделано: раз и навсегда. (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Родился в местечке Ленин, бывшая финская область. Говорили, у нас Ленин родился, но не доказано. В нашем местечке жили одни бедняки крестьяне. Собирали с земли урожай. Крестьянам хлеба хватало до февраля, потом ходили голодные. У меня было семь братьев и три сестры. Отец работал на лошади. У нас там леса были большие. У нас ни поликлиник, ни больниц не было. У нас и болезней не было. Ягод, грибов мы с младшим братиком заготовим. Тушим, компоты наварим. Вот еда была. Хлеб пекли свой. У нас все было хорошо, и было бы и дальше хорошо, но тут… фашисты нас… Война… О-о-ой… Загнали в гетто всех, и меня в том числе. Это были самые глухие три улицы, а наше местечко было на польско-советской границе. С одной стороны жили поляки, в каждой комнате – по четыре семьи. Да, это надо было видеть… Хорошо, что вы никогда не увидите… Потом еще из колючей проволоки заборов понаделали. Как они нас сгоняли? Конечно, помню… Эсесовцы пришли с автоматами – а как же! Пришли со старостами, и был приказ, чтоб мы вышли завтра. Берите с собой только то, что на себе. Сколько слез было пролито… Одежду, постель взяли. Что еще можно было? (далее…)

22 мая 1907 года родился Лоренс Оливье

Сэр Лоренс, лорд Оливье, барон Брайтонский, пожизненный пэр Англии прожил долгую жизнь, которой хватило бы на несколько жизней обыденных и ординарных. Для театроведоведов он – один из величайших английских актеров, основатель Национального театра, что-то вроде британского Станиславского. Для шекспироведов – создатель шекспировской трилогии в кино, первый режиссер, которому удалось адекватно перенести творения великого драматурга на экран. Для широкой публики – муж Скарлетт О’Хары, несравненной Вивьен Ли, участник одной из самый красивых и трагических любовных историй XX века. Для советских зрителей он был адмиралом Нельсоном в трофейной ленте «Леди Гамильтон» и Крассом в «Спартаке» — другом пробравшемся за железный занавес голливудском боевике. Этот список можно было бы продолжать и продолжать. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Акт третий. Конец романа

В марте 1961 г. судья маленького городка Уилтон (штат Коннектикут) оформлял брак. Лицо жениха ему показалось знакомым. В разрешении на брак значилось: Лоренс Оливье. Для самого актера, наверное, в происходящем был явный призвук дежавю: опять скромная свадьба, опять двое брошенных супругов и два с трудом полученных развода. Вот только о создании актерской пары, вроде Ланта-Фонтенн, мечтать уже не приходилось. Невеста, актриса Джоан Плоурайт, была на 22 года его моложе. Им уже впору было играть не влюбленных, а отца и дочь. Они, кстати, так и познакомились, играя Арчи Райса и его дочь в пьесе Осборна «Комедиант». (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Представьте себе, что я под танки с гранатой не бросался, в немцев не стрелял, в атаки не ходил. Я – военный сапер. Нас учили минировать и разминировать. И в этой связи я хотел бы сказать то, чего вам, наверное, никто никогда не говорил… Я тут – практически самый молодой ветеран, двадцать шестого года рождения, а двадцать седьмой год уже не воевал. Так вот… То, что я хотел сказать… Обратите на это внимание. Выделите это как-то… Ну, вы сами знаете, как. Зачем я вас буду вашей же работе учить. Говорю – нас пацанов сохранили взрослые мужчины. Кто-кто… Лонгвинов такой был. Конечно, милая моя, ты о нем не слышала и слышать не могла. И второй еще – из немцев Поволжья. Его фамилии я уже не помню. Они меня разминировать не пускали. Взрывать иди, взрывай. Потому что у немцев были мины, которые прыгали на полтора метра вверх, если на них наступишь. А ее ж не видно. Ее ж нужно штырем щупать и так попасть, чтоб не во взрыватель. Сейчас я, как старый сапер, говорю: так мины уже никто не извлекает. Сейчас полосами взрывают на полях под детонацию. Но раньше этого не было. Была вот такая палка длиннющая. Штырь. И каждые пять сантиметров ею прощупывались, пока не наткнешься на мину. Ставишь флажок, и идешь дальше. Я хочу тебе показать. Вот смотри: вот тут вот, где моя рука, мина, зарытая в землю, а вот тут вот – взрыватель. Если на нее наступишь, она взорвется. Вокруг мины выкапывали ямку и лезли подо дно. Почему саперы ошибаются один раз? Знаешь? Малейшая оплошность, и все летит. Надо было найти взрыватель. Терпение для этого требовалось адское. Поэтому нас пацанов не допускали. И так сохранили нам жизнь. И сейчас я должен отдать этим людям благодарность. Ну, как я тебе их опишу? …Это были простые люди. Один из Архангельской области, очень осторожный, сутулый старик такой. Логвинов. А второй… фамилии не помню, он из немцев Поволжья, еще более опытный, всего боялся. Он вокруг мины всегда рыл. Когда дорывался до взрывателя, мы, пацаны, должны были уйти в укрытие. Чтоб если б он ошибся, только б его одного… Какого года рождения эти люди? А я почем знаю? Наверное, восемнадцатого или девятнадцатого. Да, правильно говоришь, им было всего двадцать шесть к концу войны… Так, ты послушай меня… Ведь солдат Великой Отечественной – это восемнадцатилетний пацан. А все остальные – старики… И вы знаете, это ведь нужно быть таким… понимающим человеком… Это ведь знаете как? Ефрейтор скажет, ты берешь такой квадрат, а ты – такой. И ему будет все равно… а ему, Логвинову, и тому, другому старику, фамилию которого я забыл – нет. А я и на кухню за них шел, и бревна за них таскал. Но там, где нужно было разминировать, только они. Но этого почему-то никто не заметил. Об этом почему-то никто не говорит. А они вот как по человечески относились к молодой поросли. Вот в такой вот… организации я служил. Это очень важно, я бы хотел, чтобы вы это отметили. Вот и все. Больше мне нечего рассказать… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ