Никто и никогда не узнает этой чертовой правды. Ее настолько много, что невозможно открыть ее всю. Знать правду и скрывать — быть в разладе с самим собой. Доводить изможденное сознание до губительного отчаяния.
Помнить о проблеме.
Забыть прошлое.
Исправить ошибки.
Влиять на больную психику. Давить на разум. Заставить поверить.
Довериться и ждать.
Терпение помогает идиотам. А психам?! Думать — это прежде всего.
Взрослеть. Быть собой. А ты сможешь?! Научусь.
Нужно научиться быть нормальным. Необходимо.
Тайны за дверью — это не значит, что все потеряно.
Проверки. Иногда срабатывают. Контроль — вреден. Бесполезен.
Но так надо. Так интересней. Любопытно?! Да..заведомо.
Hate. Apathy.
17 минут:36 секунд — движение мысли на сегодня. Стоп.
15 сентября 1941 г. родился Юрий Норштейн, классик мировой анимации, автор культовых мультфильмов «Ежик в тумане» и «Сказка сказок», признанных лучшими анимационными картинами XX века.
Судьба Норштейна могла бы стать классическим примером того, как советская власть собственными руками создавала диссидентов. В начале 1950-х отца Юрия, Бориса Норштейна, наладчика деревообрабатывающих станков, уволили с завода и выдали ему волчий билет — за то, что не донес на товарища и был евреем. В разгар очередной антисемитской кампании, начатой убийством Соломона Михоэлса и продолженной «делом врачей», двух этих обстоятельств было достаточно для того, чтобы стать «врагом народа». Борису Норштейну «повезло» — ему просто запретили работать в столице. А его сына Юру выгнали из художественной школы, где он был одним из подающих надежды учеников. (далее…)
Газеты? Газеты – это просто смешно, особенно в наши дни. Собственно, как и телевидение, ведь там лапшу на уши вешают, люди глазами – хлоп, хлоп! – и едят всё это, как дерьмо. Противно…
К чему же это я, собственно? Конечно, к тому, что я снова лежу на животе, несмотря на запреты со стороны прессы. Только сегодня мне действительно плохо. Как-то по-странному плохо, как будто наелся скорби, а она там внутри разрастается, как дрожжи. Скорбь. А что такое скорбь в моем случае? Если бы я знал ответ на этот вопрос, возможно, мне было бы легче. Наверняка, я бы просто нашёл противоядие от своего скверного состояния.
Что же на самом деле творится позади меня? Стоит лишь оглянуться – и я вижу привычную пустоту, как всегда. Тошно… Но не всё так просто. Не верю в истории с призраками, но чертовщина какая-то вокруг меня всё же творилась всегда, взять хотя бы историю с обваренным дедом…
Глядел сегодня в зеркало. Не так, как обычно… Если бы «как обычно», я бы выразился иначе — «смотрелся» или что-то вроде того, не знаю… А я – ГЛЯДЕЛ. Играл в «Алису в Зазеркалье». Не зря же всё это, в конце-концов. Все эти истории про зеркала… Что-то будто заставило меня заниматься подобными глупостями. Смотрел не в зеркало, а в ЗЕРКАЛЬНЫЙ мир, на себя в этом мире. Скука полнейшая, но почему-то… Почему-то так вышло.
И я увидел за своей спиной нечто. Нет, не Нечто, а кого-то. Женщину, прямо за своей спиной, в грязно-розовом платье. Глаза её были обмотаны бинтом, светлые длинные волосы растрепаны… Она просто стояла рядом, не шевелясь, будто манекен, что ли, не знаю, неверное сравнение, быть может.
А я… Я просто потерял дар речи, потерял возможность элементарно пошевелиться, просто стоял, как вкопанный, в страхе оглянуться, хотя, пожалуй, если бы она и вправду бы стояла за моей спиной в МАТЕРИАЛЬНОМ мире – быть может, мне бы стало действительно спокойнее. Но я знал, что это – что-то другое. И что это Другое явно не хотело быть замеченным, просто так получилось, ибо, ГЛЯДЯ В ЗЕРКАЛО, я приобрел ИНОЕ ЗРЕНИЕ, позволившее мне увидеть совершенно иной мир, хотя, по сути, я увидел лишь женщину, стоящую позади меня.
Если бы я и захотел бы сказать ей что-нибудь, спросить о чем-то, – я не смог бы, ибо страх сковал меня полностью. Я столкнулся с потусторонним, и это уже не безобидные статейки в глупых газетах, разжижающих мозги человечества. Это не игра в ассоциации, когда найдя странные совпадения, ты начинаешь убеждать себя в том, что не всё так просто в этом мире.
Это – нечто, переворачивающее всю жизнь. Встреча с призраком (как самое НАИВНОЕ объяснение увиденного, ибо, может, речь идет просто об ином мире, необязательно с мертвецами). (далее…)
Итак, вместе с Александром Карасевым, Олегом Павловым, Виталием Амутных, Андреем Бычковым и другими современными писателями мы пришли в конце прошлого выпуска Хроники к выводу, что в России сейчас с литературой творится форменный швах. Настоящая литература в условиях российского рынка вытеснена на обочину, ее просто невозможно становится создавать, потому что писатель умрет с голода, если будет создавать что-то настоящее (а не халтуру на потребу массовому читателю или, например, не массовому, а премиальному, что тоже предполагает некоторую степень искусственности и фальши, не имеющей отношения к настоящему искусству). Повторю слова Александра Карасева: «Платят за халтуру, бойкие имитации, конъюнктуру, рыночную и премиальную» и «искусство оценивается не как искусство, а как товар. То есть, искусство проигрывает имитационному продукту».
«Критика и толстые журналы и все структуры, которые заявляют о поддержке литературы, работают сейчас на самом деле на оболванивание потребителя».
И выходит, таким образом, сейчас «литература в России уничтожается» и «сейчас страшные вещи творятся, настоящее преступление, коллективное самоубийство. Великая культура, литература России уничтожается. Страна переводится в разряд колонии, сырьевого придатка» (Александр Карасев).
Тема очень интересная и важная. Для многих читателей нашей Хроники (для писателей, для критиков, для издателей и редакторов) – это в буквальном смысле вопрос жизни и смерти. Вопрос выживания. И вопрос внутреннего выбора и самоопределения. Как быть дальше?
И, похоже, это развязка хроники проекта Неудобная Литература. (далее…)
Некоторое время назад я побывал на лекции, посвященной особенностям восприятия человеком видеоряда и следующим из этих особенностей правилам киномонтажа. Лектор Саид Абишев рассказывал, в частности, что человеческий глаз устроен таким образом, что не воспринимает резких перескоков с панорамного плана на крупный. Переход должен быть постепенный – сначала совсем общий план, потом более крупный, чуть еще, и, наконец, уже совсем рядом. Иначе просто заболят глаза.
Саид проиллюстрировал этот тезис такой историей: день рождения приятеля Саида, приятель этот – фанат группы U2, получает в подарок видео с концертом U2. Гости начинают смотреть видео, но уже на третьей минуте кто-то из них вдруг говорит: «А может на кухню пойдем?» И все с радостью забывают про U2 и отправляются на кухню. По пути кто-то из гостей говорит: «Странно, вроде все круто сделано, а глаза почему-то заболели».
По словам Саида, тому, что глаза у гостей заболели (и им захотелось на кухню), можно дать простейшее объяснение: при монтаже этого концертного видео не были учтены упомянутые особенности восприятия.
И таких правил довольно много.
И вот, слушая эти монтажные правила и разглядывая слайды-примеры (некоторые из которых иллюстрируют и этот пост), я подумал: ведь, наверное, все это применимо и к литературным произведениям. Конечно, Саид Абишев имел в виду нечто физиологическое, естественное, зашитое в природу восприятия человеком действительности изначально. Но я не совсем уверен, что эти особенности восприятия (и выведенные из них монтажные правила) обусловлены именно природой человека – мне кажется, что скорее тут просто дело привычки, физиологической выучки а-ля «собака Павлова». Впрочем, даже если эти особенности предопределены природой человека, то и в этом случае есть о чем поговорить – ведь большинство из тех режиссеров-ремесленников, кто соблюдает все эти правила и пользуется ими, делают это, конечно же, слишком схематично. Правила превращаются у них в мертвые приемы, в штампы-стереотипы. Места искусству тут не остается… Режиссеры, которые надуманно монтируют свои ленты, исходя из каких-то вот таких физиологических секретиков, в массе своей, конечно же, не способны создать ничего нового. Они просто «слишком много знают»…
Аналогия со многими современными писателями и их методами напрашивается сама собой. (далее…)
Я лежу на животе. Я всё чаще лежу на животе. Будто какая-то тайна, ритуал, о котором мало кому известно. Можно читать газеты. Читая их, постоянно-всегда сможешь найти ключик, намёк на то, что ничего не бывает просто так. Нечто, открывающее глаза, но при этом так и остающееся всего лишь прессой. И глаза действительно открываются, правда, этого просветления хватает лишь на пару дней, наверное. И это… Странное какое-то ощущение. С такого вряд ли тут же побежишь в церковь, хотя мне почему-то кажется, что именно церковь в данном случае и способна продлить это ощущение, пронести через всю оставшуюся жизнь. Впрочем, это лишь мои домыслы, мало общего имеющие с видением действительности. (далее…)
О Фариде Нагиме мне (а заодно читателям Перемен) рассказал Валерий Былинский. Потом мы публиковали отрывки из романа «Танжер», который, по по всем признакам, чистая неудобная литература… Потом были две очень сильные пьесы: «По пути мужчины-черепахи» и «Стол Геббельса». А еще через некоторое время я прочитал в романе Валерия Былинского «Адаптация» такие строки: «Однажды мы с Сидом ездили к его приятелю за анашой в Переделкино. Мимо нас, когда мы уже находились на перроне, пронеслась электричка – и загудела так, что Сид заткнул руками уши и, кривясь всем лицом, выхлестнул: «Ревет как слон!». А потом, когда мы шли обратно, и на подъезде к пешеходному переходу зазвучал дальний электропоезд, я добавил: «Как раненый слон». И сказал, что слышал в Египте о пьесе с похожим названием «Крик слона». Сид сообщил, что знает ее автора: это его приятель, к которому мы только что заходили. Я вспомнил: сидит в темноте, ровный, прямой, темно одетый человек, вежливо и без улыбки смотрит вперед и одновременно в себя; курит косяк. Он выглядел, как колонна – только тонкая и худая. За ним на стене висел застекленный портрет Рудольфа Нуриева. Да и сам он на него похож, это…. Как его? Фарид… как его … Нагим».
Художественный Нагим (в исполнении Былинского), может, и отличается от реального. А может быть и вовсе это два разных человека. Хотя, выходит, пьесу «Крик слона» написали оба… Nevermind…
К этому стоит, наверное, добавить еще, что коллектив редакции журнала «Дружба народов» недавно выбрал Фарида Нагима заместителем главного редактора, вместо умершего Леонида Теракопяна. («И все-таки кое-что — постепенно и медленно — меняется!» — подумал я, узнав об этом.)
Читаем теперь ответы Фарида Нагима на вопросы Неудобной Литературы.
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Видимо, я все еще надеюсь изменить мир. И поэтому мне хочется чтоб такие писатели и такие тексты существовали. Эти произведения представляются мне кардинально отличающимся от всего ранее написанного, энергичными, абсолютными, живыми, способным воплотить рай на земле, но дьявольские силы противостоят этому.
Или же это текст — парадоксально экстремальный, вызывающе жестокий, переворачивающий обрыдшую обыденность бытия, чью публикацию тормозят пугливые, закосневшие ханжи. Скорее всего, такие тексты имел в виду Ярослав Могутин, обещавший книги, за которые могут арестовать на всех таможнях всех миров. Но, к сожалению, и в литературе он был слишком увлечен одной темой, от чрезмерного увлечения которой его справедливо предостерегала Наталья Медведева. Теперь он успешный фотограф, вы знаете. Он сам так себя называет – «успешный».
Ближе всех к идеальному тексту подвинулся Лев Толстой, титаническим усилием он уже заворачивал край нашего неопределенного бытия, приподнимал полог занавеса, за которым все ответы и простейшие инструменты по обустройству идеального мира. Лев Николаевич едва-едва не стал первооткрывателем и правителем этого мира, новым богом, наверное. Думая о нем и вправду на долю секунды уверишься, что могло такое быть все же. (далее…)
Недавно в журнале «Новый Мир» были опубликованы . Авторское предисловие в этой публикации было значительно сокращено. Перемены публикуют полную версию предисловия. В нем Олег Павлов рассказывает о своем армейском и больничном опыте и — о литературе, времени и реализме. Цитата: «Я убеждён, что литература нужна как правда. Опубликованное я, действительно, понимал как свидетельство – но о том, что виделось мне общей жизнью, народной, и о времени. Правда фактов за сроком давности лишается своего смысла. Но если лишь человек может быть источником правды, то, передав его состояние в конкретных обстоятельствах, мы и узнаем настоящую, подлинную правду».
Редакция Перемен
* * *
Время – это мы сами…
Помню, что хотел забрать кружку. Но парень, новенький, взял именно мою и уже пил чай, болтая с медсёстрами. Меня не замечали, со мной распрощались – а я почему-то замер и стоял, будто выпав из времени, пока не осознал: она, эта кружка, больше не нужна мне, хоть это единственное, что было моим – что можно подарить, забыть, потерять, оставить. Может быть, кто-то потом считал её своей… Почему-то я думал об этом.
Первый раз и я вышел на подмену: в скоропомощной стоматологии напился майор из академии, который выходил там в ночные. Пьяный майор беспробудно спал прямо на посту…. Так я принял своё первое дежурство. Зубные врачихи, пожалев, налили мне спирта. Для храбрости. Но в ту ночь не случилось ничего особенного, как я потом понимал. В зале обнаружили бомжа: спал и обмочился, выдав себя, хотя одет был прилично. Один человек сидел в очереди – и у него вдруг начался эпилептический припадок, которых я никогда не видел, и впал в ступор, подумав, что он у меня на глазах умирает. А под утро заявился пьяный парень в джинсовой куртке, вытащил из-за пояса пистолет и страдающе попросил, чтобы я подержал у себя, пока он сходит к врачу… Я не стал возражать и даже не задавал вопросов. Это был боевой пистолет Макарова. Вернул его, когда страдалец очень быстро освободился: напуганный, скисший. Сказав, что передумал… Боялся боли, не верил в наркоз… «Какой наркоз, бутылку водки выпил – а он, сука, болит!» Когда человек с пистолетом за поясом скрылся, от меня отхлынула мучительная тяжесть, которой всё это время наливался как свинцом – и стало так легко, будто бы это пролетел мимо и скрылся пьяный шальной ангел смерти. За спиной храпел майор. Но я его не будил. В семь утра я сдал дежурство его сменщику – и расписался, что за моё происшествий не было.
Я начал записывать: сценки, фразочки. От впечатлений. Потом это стало единственным способом вырвать себя из отупляющего их потока, когда приходил домой с дежурств. Казалось, слышу, вижу, чувствую – и не существую. И когда пишу – помню не себя, а чьи-то лица и голоса. Поэтому не ставил никаких дат, не было смысла. Только если год проходил – это что-то значило. 1994… 1995… 1996… 1997… Сколько людей осталось в этих записях, я не могу осознать – а было их тысячи. Приёмное отделение обыкновенной городской больницы. Вроде бы одно и то же. Подъехала скорая – и кто-то ещё поступил. Не было дня, чтобы на моих глазах кто-то не умирал. Но ко всему привыкали. Дежурили сутками, чтобы получать больше, набирая смен, кто сколько может. (далее…)
Прежде чем мы продолжим читать ответы на вопросы нашей анкеты (осталось на самом деле всего два респондента – Фарид Нагим и Валерия Нарбикова), я хочу представить повесть «Дать негру».
Дорожная тема в русской литературе — казалось бы, изъезженная и истоптанная тропа, по которой кто только не проходил (от Пушкина и Гоголя до Валерия Былинского и Ушлого Пакостника)… Но Леонид Нетребо так лихо заверчивает, до того рисует живых и отчетливо узнаваемых персонажей, что нет-нет да и улетаешь прямиком туда, в этот поезд дальнего следования, мчащий сквозь звездную июльскую ночь куда-то в Курган, среди беспредельной жары русского лета. Слышишь перестук колес, дышишь этим переменчивым попутным ветром, несущимся в приоткрытую дверь насквозь прокуренного тамбура…
Но эффект присутствия и до осязаемости прописанные персонажи это в «Дать негру» еще не главное. Главное – поэзия. Та самая магия, которой сейчас нет или почти нет в современной литературе. Нечто на стыке слов, как сказал по этому поводу Алексей Шепелёв. У Леонида Нетребо в повести «Дать негру» это есть. Такой еле уловимый, слабый, но явственный голос уставшей, давно уснувшей, но внезапно-вдруг пробудившейся души (психоаналитический элемент)… и этот пробуждающийся призвук призрачным спутником, грустным похмельным шлейфом вьётся вслед жизнеутверждающе-бесшабашной мелодии, напоминающей о давно исчезнувшем советском этосе, таком, как увековечен в фильмах вроде «Мимино»…
Короче говоря, повесть «Дать негру» Леонида Нетребо это, несомненно, литературное событие. И она непременно была бы воспринята критиками и читателями именно как литературное событие… если бы не засилье <…> в современных российских издательствах и журналах. Засилье всего того, что обычно предпочитают замечать действующие литературные критики. Предпочитая в то же время не замечать настоящей литературы. Для них-то ведь важнее всего — дать негру.
Начинаем публиковать этот текст сегодня. Вот начало.
Впереди нас ждет разбор полетов и в качестве бонуса — ответы Валерии Нарбиковой, чьи нигде по-русски так и не опубликованные тексты мы собираемся вскоре начать ставить на Переменах.
Читайте в предыдущих выпусках Хроники Неудобной Литературы:
Еще один хедлайнер проекта Неудобная Литература в этом году – Андрей Бычков. Андрея Бычкова я уже кратко представлял, когда он отвечал на прошлогоднюю анкету проекта. Или вот .
Его имя было, насколько я помню, упомянуто в этом году кое-кем из писателей в ответ на первый вопрос. А теперь читаем ответы самого Андрея Бычкова. Добавлю: идея вести родословие неудобной литературы от Рабле — это в точку. Впрочем, можно же, например, и от Апулея?
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Ну, например, Пьер Гийота, Уильям Берроуз или – если начать с начала – тот же Франсуа Рабле. А хорошо бы иметь таких знакомых писателей, правда? Родись они в нашей несчастной стране, они никогда бы не были изданы. Задушили бы на корню. А мы ведь все знакомы с их именами. Да даже напиши Достоевский свои «Записки из подполья» сегодня, ни за что бы не напечатали ни в «Знамени», ни «Новом мире». А причины отказов лежат, как всегда, «глубоко на поверхности». Общество и Государство сцепились сегодня в смертельной схватке. Общество мобилизуется в борьбе с властью. Общество жаждет преобразований. Оно бы и хорошо. Но свои задачи общество сегодня беспощадно навязывает и литературе. «Каков социальный или политический смысл того, что вы пишете?» Эстетический градус вторичен, все определяет только «экономика борьбы». Но такая экономика сегодня — довольно опасная вещь, особенно в сфере культуры. Она приводит к перепроизводству социальных смыслов и к их симуляции. Это не вина издателей, что они нас не печатают. Они – заложники сегодняшнего времени. Они вписаны в «экономику». Они адепты общества, а не человека. Судьба же последнего сегодня, похоже, – остаться один на один со своей проклятостью. Но разве общество, состоящее из «проклятых людей», отрицающих свою проклятость, способно породить из себя какое-то свободное государство? (далее…)
Постоянный читатель Перемен уже знает Алексея А. Шепелёва (чьи ответы на вопросы нашей анкеты мы сегодня почитаем). Мы публиковали отрывки из его недавно вышедшего романа «Maxximum Exxtremum» (его выхода автор ждал, как он сообщает в публикуемых ниже ответах, три года). Впрочем, у после этого вышел еще один роман Шепелёва, называется «Снусть жрёть брютъ» и, по словам автора, является третьей частью трилогии, начавшейся романом Echo (вошёл в 2002 г. в шорт-лист премии «Дебют»), продолжившейся «Maxximum Exxtremum» и вот теперь завершенной. Тема трилогии – «максимальный экстрим бытия, жизнь как искусство и борьба маргиналов с системой масскульта»… Шепелёв – лауреат международной Отметины имени Д. Бурлюка (2003), финалист премии «Нонконформизм» (2010). Кроме того, он лидер группы «Общество Зрелища» и поэт, а также кандидат филологических наук (диссертация «Нимфолепсия в творчестве Достоевского и Набокова»).
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
Мой друг и соратник по группе «Общество Зрелища» Александр Фролов (или О’Фролов) написал, кажется, в 2002 ещё году роман «Ничего». Это довольно компактная и динамичная вещь, на мой вкус, довольно литературная. Хотя в основе там автобиографический момент, как он, бросив на последнем курсе филфак, служил в армии.
Вроде бы и тренд такой есть – или был – Захар Прилепин, Аркадий Бабченко и некоторые другие, но в тексте О’Фролова во многом иные акценты: не только армия как школа жизни, а некая параллельная реальность, усложнённый, постоянно двоящийся сюжет, плюс сам стиль, виляющий между таких непростых для не понять кем вменённого современного норматива чтения и письма глыб, как Салтыков-Щедрин, Андрей Белый и Хармс.
Не так давно пришёл отзыв на отрывок «Ничего» с моей странички на Lib.ru – обычный, что называется нормальный чувак критикует: «Афтар тяжко пишешь, сумбурно. Тяжело читать, а переносы раздрожают и мешают восприятию!». Это понятно, но через некоторое время читатель поправляется: «Перичитал ещё раз. Воспринялось лучше, в этом что-то есть. Я сам два месяца назад дембельнулся. У нас помягче было с дедовшиной, хотя в некоторых случаях было и жестче». Выходит, даже до простого человека что-то доходит, и тогда редакторам и издателям нужно просто повнимательнее читать текст, подписанный неизвестной фамилией.
Ещё более тяжёлая ситуация с поэзией. Чтоб далеко не ходить, могу назвать того же О’Фролова, Виктора Iванiва из Новосибирска надо издавать, и поэзию, и прозу. У меня недавно вышла вторая книжка поэтических текстов — её выхода, как и выхода второго романа, я ждал без малого три года! А это, можно сказать, только начатки и крупицы — сколько у нас в рамках «ОЗ» и текстов, и музыки в стиле «дебилизма» и «радикального радикализма»!
Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?
Прежде всего, как я отчасти уже сказал, восприятию и публикации мешают сами язык и стиль некоторых текстов. Писать, наверное, сейчас можно о чём угодно, вопрос только как. Открываешь едва ли не любую книжку – такое ощущение, что всё это пишет один и тот же автор! И это нормальные писатели, не попса. Читать подчас увлекательно, и смысл вроде есть, но потеряно ещё одно основополагающее качество литературы – какая-то непонятная на стыке слов магия. Упомянутый автор «Ничего» в таких случаях восклицает: «Ды этъ и я могу так написать!..» — и в чём-то он прав: над Гоголем так не крикнешь, там тебя засасывает в омут, крутит, как в стиральной машинке, а после ещё, когда сольёт обратно в привычный мир, долго ещё в ушах, в душе звенит, и ты её как раз как бы чувствуешь…
Хотя и темы тоже есть, конечно, маргинальные. К примеру, моя повесть «Дью с Берковой». Две темы: маргинальный алкоголизм, основанный на «фонфыриках» (спиртовые «лечебные» настойки в пузырьках из аптеки) и некий разбор порноконтента, новоявленного имиджа-стандарта, который теперь захватывает всё вокруг… Кстати, в новом романе «Снюсть жрёт брют» я даю развёрнутый анализ этих и других социально-культурных явлений, но опять же, уже на стадии написания задаюсь вопросом: а кому это надо, кто такое напечатает? Но всё же чувствую, что хоть задача это неблагородная, описать, отрефлексировать такие вещи необходимо.
Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?
К сожалению, я уже стал эти вещи неплохо осознавать. Это мешает работать – но не более, чем назойливая муха или бумцующая у соседей музыка – на такое надо наплевать, прислушаться к собственной внутренней музыке, может, прибавить ей мощности… Хотя сосредоточиться, конечно, мешает!..
Самоцензура, если чуть вдуматься, отвратное дело. Александр Гордон говорит: да, я за цензуру государственную, тогда, по крайней мере, будут объявлены правила игры. В этом есть рациональное зерно, поскольку под бытующее ныне понятие «неформат» можно, как известно, подвести всё что угодно. Здесь не место говорить о дефинициях, чем отличается самоцензура от, скажем, определённой писательской ответственности, но в конечном счёте хочется всё же сохранить и приумножить внутреннюю свободу. Это и есть суть творчества.
Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:
— признание публики, выраженное в том, что Ваша книга издана и люди ее покупают, читают, говорят о ней?
— признание литературного сообщества (выраженное в одобрительных отзывах коллег и литературных критиков, а также в получении литературных премий и попадании в их шорт-листы)?
— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?
Сам процесс письма предполагает и чтение. Другое дело, кто, как и когда читает. Многое прочитывается (или по-настоящему прочитывается) через годы, десятилетия и даже века. Но всё же писатели тоже люди, и для них как правило важен живой отклик живых людей, хоть какой-то. Тут есть подводные камни, но что поделаешь, всё равно вода камень точит. К тому же сам статус писателя – а если угодно, то и внутренне ощущение себя таковым – приходит через публикацию.
Меня лично всё же привлекает процесс влияния – влияние писателя в культуре – причём как процесс прогрессирующий.
Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?
Писатель в нашей стране вынужден этим заниматься, подчас даже довольно крупный. Но «раскрутка», «пиар» – термины из шоу-бизнеса, бизнеса, заметьте. Любой бизнес выхолащивает творческое начало, важно не увлекаться. Отрадно, когда талантливый автор становится известным и получает какие-то доходы, и совсем другое дело – дутые, ходульные фигуры, в коих кроме сей пресловутой раскрутки ничего и нет! При этом понятно, что собственно писательским трудом, просто, скажем, писанием художественной прозы, сейчас практически нельзя не только существовать, но и прославиться – отсюда все смежные профессии и влезание в медиа. Только наверно один Пелевин стоит монолитом и памятником. Да что говорить, Достоевского в своё время Россия узнала лишь после «Дневника писателя», а не из-за романов! Это очень плохо, надо всё как-то менять.
* * *
Скоро: ответы Маргариты Меклиной, Фарида Нагима, Андрея Бычкова. Эти ответы оставлены мной напоследок по той причине, что, делая выводы из всего текущего состояния проекта Неудобная Литература, я, может быть, вспомню о них особо.
* * *
Читайте в предыдущих выпусках Хроники Неудобной Литературы:
История завернула вокруг Лени Рифеншталь один из своих самых крутых витков. Молва упорно называла ее любовницей Гитлера. Лени столь же упорно эти слухи опровергала. Но на самом деле не так уж важно и даже не так уж интересно, спала она с фюрером или не спала. Может быть, спала. Но скорее всего – не спала. Она больше любила спортсменов и летчиков… Куда интереснее другое: дороги, которые выбирает художник, и то, во сколько это ему обходится.
Ее любимый писатель – Достоевский, ее любимый роман – «Братья Карамазовы». И в преклонные годы она, невысокая, изящная, держалась великолепно, как умеют держаться женщины, привыкшие к поклонению. Чем-то она напоминала Лилю Брик. Впрочем, все красавицы, дожившие до преклонных лет, похожи друг на друга. Но Лиля – просто женщина, а Лени – художник, творец. И потому, может быть, и не женщина вовсе. (далее…)
21 (9) августа 1871 года родился писатель, заглядывавший в бездны
«Он пугает, а мне не страшно», – так вроде бы граф Лев Толстой отозвался о Леониде Андрееве в разговоре с посетителем. И слова эти стали чуть ли не приговором: дескать, у Андреева всё не всерьёз. Поводом для приговора послужила «Бездна» (1902) – рассказ о чудовищной силе похоти, которую человек не может – или не хочет! – одолеть. Наверное, Толстому не было страшно (и не такое таилось в тайниках его души). Но к людям обычным это не относится.
Его биография известна, особенно в ее болевых точках. Отец-алкоголик, умерший в 42 года. Любящая мать. Испытание судьбы и себя: лег под поезд. Туманная юность, университет. Попытки самоубийства. Присяжный поверенный. Криминальный репортер. Пасхальный рассказ «Баргамот и Гараська». Запои. Депрессии. Клиники. Слава. Смерть первой жены при родах. Тюрьма (на его квартире проходило совещание ЦК РСДРП). Московский художественный театр и Театр Комиссаржевской. Невольная эмиграция. Незаконченный «Дневник Сатаны». «S.O.S.» – призыв к Западу спасти Россию от большевиков. Внезапная смерть 12 сентября 1919 года.
Споря с Шопенгауэром
Он увлекался Ницше. А может быть, еще сильнее Шопенгауэром. Тетка Андреева вспоминала: «Еще в гимназии, классе в 6-м, начитался он Шопенгауэра. И нас замучил прямо. Ты, говорит, думаешь, что вся Вселенная существует, а ведь это только твое представление, да и сама-то ты, может, не существуешь, потому что ты – тоже только мое представление» (один в один разговоры Чапаева с Петькой из романа Пелевина!). Его ворожила Мировая воля – все «проявления одной загадочной и безумно-злой силы, желающей погубить человека».
Мировая воля слепа, глуха, тупа и паскудно безразлична. Зачем ей губить человека – непонятно. Понятно одно: против неё лучше не идти. Однако герои Андреева – идут. Бьется в (безнадежных) попытках преодолеть свой удел заурядности наивный ницшеанец («Рассказ о Сергее Петровиче», 1900). И, в общем-то, преодолевает, с подсказки Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть». (далее…)
Машина, что подлетела и резко затормозила около таблички «служебная парковка», была ярко красной, маленькой, дамской. Скрежет даже не успел раствориться в мирном уличном экстерьере, как дверца распахнулась, и из «ниссан-микро» вылез господин. Физиономия его была невеселой и походила на изуродованное лицо Артуро Гатти после поединка с каким-нибудь заносчивым претендентом на чемпионский титул по боксу в версиях WBО или WBC.
В действительности грузный водитель не выходил на ринг лет десять и не подставлял своего лица под резкие и тяжелые удары крепышей в разноцветных трусах. Не клинчевал. Не хватался за канаты. Не валялся на полу ринга уже столько весен и зим: оттого вес его, в котором он как боксер когда-то неплохо продвигался, был далеко не спортивным.
В раскормленных супер-тяжах он оказался из-за безработной жизни и неуемного обжорства, которым предался после капут-карьерного боя.
Тогда его, основательно избитого, а в пятом раунде и вовсе сокрушенного правым кроссом, без глаз, мычащего проклятья, оттащили на носилках в раздевалку, как спортсмена-покойника. Но стоит признать, что вел он себя по-мужски и произвел приятное впечатление на всю команду и на молодого паренька из тульской глубинки, который протиснулся сквозь печальную шеренгу и прощально пожал ему руку. Паренька он не видел, да и слышал плохо, хотя понял – тот сожалеет, что все так скверно вышло.
Из больницы бедолага вышел через полторы недели, но выглядел все равно неважно. Наколоченная отечность с лица так и не сошла. Наперекор всем стараниям врачей, она не уменьшилась, не спала, а наоборот, цепко ухватилась за его мятый лицевой овал лоснящимися мешками. Они водянистыми дюнами повисли под его монголоидными глазами, как у почечника на смертном одре. (далее…)
В 1998 году Сергей Болмат переехал из Петербурга в Кёльн (Германия), а через год после этого написал свой первый роман «Сами по себе». Который стал вскоре довольно заметным явлением. С тех пор каждая новая книга Сергея Болмата ожидается критиками и читателями с большим интересом. При этом позиционируют его в России как писателя «европейского», а в Европе (а книги Болмата переведены на немецкий, французский, испанский, итальянский, нидерландский, венгерский и сербский) — как одного из самых интересных русских писателей. Совсем недавно в издательстве «Лимбус Пресс» вышел сборник рассказов Сергея Болмата «Самое большое животное».
Читаем ответы Сергея Болмата на вопросы Неудобной Литературы…
Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?
У меня есть друг, три года назад написавший очень приличный роман по-английски. Роман этот до сих пор не опубликован хотя бы только потому, наверное, что даже Джоан Роулинг получила 18 отказов, прежде чем нашла издателя для «Гарри Поттера». Публикация первого романа – это всегда в огромной степени лотерея и, как во всякой лотерее, проиграть тут гораздо проще, нежели выиграть. (далее…)
В 1998 году Сергей Болмат переехал из Петербурга в Кёльн (Германия), а через год после этого написал свой первый роман «Сами по себе». Который стал вскоре довольно заметным явлением. С тех пор каждая новая книга Сергея Болмата ожидается критиками и читателями с большим интересом. При этом позиционируют его в России как писателя «европейского», а в Европе (а книги Болмата переведены на немецкий, французский, испанский, итальянский, нидерландский, венгерский и сербский) — как одного из самых интересных русских писателей. Совсем недавно в издательстве «Лимбус Пресс» вышел сборник рассказов Сергея Болмата «Самое большое животное». 
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>