21 июля 1882 года родился Давид Бурлюк, один из основателей русского футуризма

В середине 60-х годов уже немолодой Давид Бурлюк по приглашению Союза писателей последний раз посетил коммунистическую Москву – ту самую, которую еще сорок с лишним лет назад прославлял в своих агитационных произведениях. Зайдя в недавно отстроенный музей им. Маяковского, он так и не обнаружил даже упоминания о своем вкладе в становление поэта. Он раздосадованно сказал жене: «Они забывают, что рядом с такими великанами как Маяковский были маленькие букашечки вроде меня. Как же так? Талантливый поэт, не спорю. Но ведь это я его создал! Без меня он был никем! Я был создателем всего этого! И ничего, ни слова обо мне…».

На многие годы его имя было безнаказанно забыто. Как и многих других «неудобных» творцов художественного слова, в российскую действительность, а затем и в поэтические сборники, хрестоматии и школьные учебники Бурлюка вернули лишь в эпоху гласности – в конце 80-х – начале 90-х годов. Но можем ли мы даже сейчас сказать, что точно понимаем роль основателя русского футуризма, собравшего вокруг себя как абсолютных гениев (Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова), так и таких талантливых и не менее примечательных поэтов, как Алексей Крученых, Василий Каменский и Бенедикт Лившиц?

Давид Давидович Бурлюк появился на свет 1882 года в семье харьковского агронома-самоучки. Подобно своим братьям, Владимиру и Николаю, он всерьез увлекся живописью и намеревался стать художником.

Вместе с братьями Давид Бурлюк принимал участие во многих выставках, даже импрессионистических. Харьковские критики ехидничали: «Бурлючье племя! Когда входишь на выставку, то получаешь впечатление, что кроме Бурлюка здесь никого нет. И кажется, что их много: десять, может, двадцать Бурлюков».

Планам чуть было не помешала трагедия: во время одной из детских забав Бурлюк потерял левый глаз. Спустя несколько лет уже подросший Бурлюк отправился в столицу поступать в Академию художеств. Председателем комиссии был сам Илья Репин, признавший незаурядные способности юного подмастерья, но посмеявшийся над его самонадеянностью. Однако поражение лишь раззадорило одноглазого юношу. Он твердо решил стать известным, но и самобытным художником — не «вторым Репиным». (далее…)

Михаил Гиголашвили родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил филфак Тбилисского Университета. Преподавал в вузах Тбилиси. Кандидат филологии. С 1991 года живет в ФРГ, преподает русский язык в университете земли Саар. Его роман «Чертово колесо» (о развале СССР и о наркоманах в Грузии конца восьмидесятых) в 2010 году вызвал много разговоров, а также вошел в шорт-лист премии «Большая книга» 2010, однако в итоге премию дали почему-то не ему. (О неисповедимости решений большекнижников уже не раз говорил.) Что думает Михаил Гиголашвили по поводу всех этих тем, поднимаемых нами здесь, в Неудобной Литературе? Читаем.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Нет, таких людей сегодня среди моих знакомых и друзей нет, хотя раньше, во время моей советской жизни в Тбилиси, таких людей было немало.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Думаю, что никаких запретных тем и граней в литературе нет (имею в виду настоящую литературу, а не созданную на потребу, с целью успеха и т.д.). Даже наоборот – писатель как раз и должен освещать такие ниши и уголки сознания личности или общества, которые малоизвестны широким массам (или известны, но они этого не осознают). Всё зависит от того, как писатель решает задачу, в каком облике предстает перед читателем то или иное «преступление и наказание». Тут именно интонации очень важны: негатив можно смаковать, а можно и выворачивать наизнанку, обнажать до дна, страшного и пугающего.
Если привести пример с моим романом «Чертово колесо», то около полутора лет я не мог найти для него издателя, отказы были такие: «проблема наркотиков опасная, с ней лучше не связываться, разве это актуально для России» и т.д. А когда роман вышел, то мне стали приходить по электронке письма от людей, которые пишут, что они специально дают читать этот роман подросткам, чтобы те поняли, какое это смертельное болото, чтобы ужаснулись и отшатнулись, чтобы поняли, что это опасная болезнь, от которой лучше быть подальше, как от всякой болезни. (далее…)

Многоликий Мишенин. Фото: Даша Ястребова

На днях я получил письмо от Димы Мишенина, в котором он сообщал, что желает выйти из творческого кризиса и вновь начать писать для Перемен. Он в очередной раз выражал уже давно знакомые мне свои сомнения в необходимости писать (ведь, как он полагает, в наше время литература никому не нужна). И изъявлял желание снова поговорить об этом и, в частности, о Неудобной Литературе. (Напомню, Дима Мишенин — автор одной из первых книг Неудобной Литературы, мотоавтобиографического романа в новеллах «Мотобиография».)

Я пребывал в некотором цейтноте по причине скоропалительного отъезда на дачу и совершенно не имел времени вести диалог, однако решил взять у Димы интервью, зная, что от него всегда можно ожидать нового поворота темы и необычного взгляда на, казалось бы, уже известные и уясненные вещи. В том числе, рассудил я, Дима мог бы внести интересные ноты и в разговор о Неудобной Литературе. Чтобы не терять времени, я без предупреждения задал первый вопрос:

— Дима, а что такое Неудобная Литература, как ты это понимаешь?

— То, что печатают по максимуму в интернете и по минимуму в бумажных СМИ.

— Я думаю, что это не так. В интернете ведь действительно полно всякой ерунды, которую авторы этой ерунды гордо называют «литературой» (или хотели бы называть, но немного стесняются). А Неудобная Литература — это не ерунда, а действительно хорошая проза, по тем или иным причинам обойденная вниманием издателей, критиков и в итоге — многих читателей. Откуда у тебя такое странное представление, которое ты озвучил? Получается, ты совсем не читал то, что я пишу в Хронике Неудоблита, и не в курсе, как я объясняю этот проект?

— У меня свой взгляд и весьма практичный. Это определение мое и для меня. Я не претендую на объективность. Только идиот или человек, который никогда не ел наркотиков, может на нее претендовать в нашей вселенной, полной парадоксального хаоса. В бумажном издательском деле также издается масса ерунды. Он ничем не отличается от интернета. Это братья близнецы. И в неудобной литературе, которую собираешь ты, ее не меньше. И я не исключение.

— Ну то есть ты считаешь, что пишешь ерунду? Ну, а зачем тогда пишешь? (далее…)

Алиса Ганиева удивительна. Богиня современной российской литературы, так я бы предложил именовать ее отныне всем литературным критикам и прочим литературным людям. Потому что только боги умеют так удивлять. В 2009 году в номинации «Крупная проза» премии «Дебют» победил Гулла Хирачев. Его повесть «Салам тебе, Далгат!» о современном Дагестане весьма впечатлила членов жюри, заставила их если и не облиться слезами, то по-хорошему удивиться уж точно. Еще больше они были удивлены, когда во время церемонии награждения вдруг выяснилось, что автор повести — прекрасная юная девушка Алиса. Сегодня почитаем ответы этой прекрасной юной девушки на вопросы Неудобной Литературы. Наверняка, своими ответами она тоже кого-нибудь приятно удивит. Да и вообще, я уверен, что Алиса Ганиева еще не раз удивит нас всех и покажет себя в своих самых невероятных аватарах.

Фотосессия для журнала «Сноб». Фото предоставлено Алисой Ганиевой.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Труднее всего писателям, стертым сначала возвращенной, а потом коммерческой литературой. Писателям с сильно задержавшимся, а то и несостоявшимся дебютом. Один критик поколения Льва Аннинского (его зовут Владимир Козаровецкий) настоящий нонконформист, конфликтовавший с советской цензурой, а потом не вписавшийся в литературную элиту новой России, долгое время собирал рукописи таких вот непечатных писателей. На сегодняшний день у него набралась целая стопка. Авторы текстов – уже старики, без всяких амбиций, закаленные годами работы в стол. Впрочем, кое-что сдвинулось, кого-то из них (фамилий я, увы, не помню) собирается печатать «Новый мир». Дойдет ли дело до книг – не знаю. Конечно, сейчас намного актуальнее литература «молодая» — речь даже не о возрасте авторов, и даже не о степени злободневности (которая только губит), а об адекватности времени. То, что скандально-андеграундная литература, относительно популярная в 90-е (Егор Радов, Игорь Яркевич и др.) сейчас абсолютно не востребована, вовсе не трагедия, а закономерность. Соответствие, а вернее, интуитивное предугадывание литературного контекста, эпохи, доминирующего большого стиля – все это порой играет гораздо бОльшую роль, чем словесное мастерство в чистом виде. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

***

— Идем! — просительно заорал некто рослый, с широкими краснопупырчатыми щеками. — Давай, ладно? Кончай тянуть с клопа резину.

— Кричит, — сказал сосед Геннадию Васильевичу. — А на самом деле тихий пацан. Да?

Краснопупырчатый хмыкнул, условно замахнулся на соседа, который в свою очередь понарошку применил какой-то бойцовский прием, отчего оба они хохоча повалились в изножье анциферовской постели.

— Самбист-самоучка, — тужился сосед, силясь подломить краснопупырчатого перехватом под локти. — Мы таких самбистов имели…

— Водолазку новую покурочишь, бес!/40/ — краснопупырчатый рывками торса стряхивал соседа на пол.

Состязание окончилось вничью, и борцы принялись перекидываться спичечными коробками; вскоре их содержимое вывалилось на одеяло Геннадия Васильевича.

— Вы его извините, он у нас немножко вась-вась, — сосед открыл шкаф, снял плечики с сорочкой. — Приходит, понимаешь, утром — драку затевает.

Вась-вась едва не привело к новому этапу борьбы, но сосед не отреагировал, укладывая немногочисленные свои предметы в сумку-котомку.

— Так что, — спросил Геннадий Васильевич. — Как идет?

— Кончил дело — гуляй смело.

— Кончил дело — вымой тело, — поправил друга краснопупырчатый. — Все, поскакали! Мне ж в восемь сопровождать надо.

— Сегодня вечером еще будете здесь?

— Не дай Бог! Все мероприятия с моей стороны проведены и, — подначил сосед краснопупырчатого взглядом, — переданы Саше. Теперь Саша за них отвечает. За упаковочку, за перевозочку, за доставочку. Саша! что ты молчишь, как я не знаю что… Саша!

— Несешь, — сказал Саша. — Несешь не по делу. И человеку по утрянке эти самые морочишь. Пошли, — он ухватил соседову сумку. — До свиданья, извиняюсь. Зато сегодня вечером отоспитесь без этого артиста.

Сосед внезапно подпрыгнул — и вскочил краснопупырчатому на плечи.

— Кто спешит, тот пусть меня везет! — охватив ногами бока краснопупырчатого, он прогнулся и открыл двери. — Понеслась душа в рай!

— Слезь, но быстро! — слышно было, что краснопупырчатый не злится, но стесняется. — Змеина, сейчас скину с лестницы, кончай выступать!…

Двери захлопнулись, и лишь по удвоенному топотанию, доносящемуся из коридора можно было догадаться, что сосед оставил Сашу в покое и пошел своим ходом.

ПРИМЕЧАНИЯ. ЧАСТЬ 3.

ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ДЛЯ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ, СЛУШАТЕЛЕЙ УНИВЕРСИТЕТСКИХ ГУМАНИТАРНЫХ КУРСОВ

40. Так называли трикотажную сорочку без пуговиц, с круглым высоким воротом. В середине 60-х водолазка по преимуществу надевалась под т.н. «битловку» — короткий однобортный сюртук с круглым же вырезом, без лацканов (сценическая одежда известных певцов-гитаристов).

Иногда система дает самоубийственные, но в результате ее же и оживляющие сбои. Нет-нет, да просочится сквозь преграды психологической цензуры какой-нибудь текст, на сто процентов неудобный и дающий публике нежелательную пощечину. И вот след от этой пощечины болит еще десятилетиями, побуждая публику (критиков, издателей, читателей) хоть немного изменить свои «представления о прекрасном» и бодро делать вид, что все так оно и должно быть. Либо – другой вариант – публика жестоко мстит ударившему, надолго ввергая его в мнимое забвение. Однако слово сказано, и все равно рано или поздно автор из забвения выбирается.

Недавно вся литературная и просто читающая общественность наблюдала (и создавала) одно из таких действ. Я имею в виду эпический вой, последовавший за присуждением «Русского Букера» роману Колядиной «Цветочный крест» (о чем немало уже было сказано в Хронике Неудобной Литературы, см. ссылки). Это был как раз тот случай, когда система живо переварила удар и сделала писателя своей частью («Крест» был немедленно издан в «АСТ», Колядина стала членом жюри «Национального бестселлера» и с ее существованием свыклись). Счастливая история.

С Юрием Милославским и его романом «Укрепленные города» случился второй вариант.

Юрия Милославского легко можно причислить к классикам Неудобной Литературы. В России его не печатали лет двадцать. Как раз по причине неудобности его текстов. Во-первых, он пишет непросто и совсем не так, как пишут сейчас почти все литераторы, желающие «вписаться в процесс». И пишет при этом мастерски. Что, конечно, не может понравиться всем процветающим нынче многочисленным середнякам и их издателям. А, во-вторых, содержание его текстов почти всегда идет вразрез с мнением определяющего литературную погоду большинства (редакторов, издателей, критиков да и читателей тоже).

В статье «Прижизненный дом» критик и литературовед Виктор Топоров писал о Милославском как о возвращенном невозвращенце, о писателе, который во времена бума «возвращенной литературы» так до конца и не был «возвращен». «Несколько лет прожил в Израиле, переехал потом в США, где в настоящее время и профессорствует по русской литературе. Друг (и в известной мере протеже) Иосифа Бродского. Автор замечательного романа «Укреплённые города» и сборника столь же прекрасных рассказов. Сильный поэт. Оригинальный и резкий мемуарист. Тонкий исследователь отечественной классики. Как получилось, что мы его прозевали? Да вот так и получилось. Журнал «Дружба народов» начал публиковать его роман ещё в 1992 году, да так и не закончил». Далее Топоров объясняет, что роман «Укрепленные города» до того взрывал устоявшуюся картину мира «прогрессивной общественности» (то есть всякого рода интеллигенции и диссиды), что она, общественность, этого стерпеть не могла и буквально «навела порядок» звонками и гневными письмами в «Дружбу народов». И все. С тех пор Милославского издавали только за рубежом.

Я решил уточнить у Виктора Топорова в фейсбуке, как это все же так «получилось, что мы его прозевали?» И он написал:

«Ни в один из форматов не укладывается, причем, я бы сказал, опасно не укладывается. То есть каждый про Ю.М. думает: 1) не наш; 2) чужой; 3) нетравоядный; 4) пусть лучше он сам по себе, а я сам по себе».

В ответ на мое узнающее восклицание «Неудобная Литература!» Топоров почти согласился: «Скорее, неудобный автор. «Они любить умеют только мертвых»».

Теперь ситуация исправляется, – благодаря издательству АСТ (а именно – редакции Елены Шубиной, и, кстати, эта женщина, в глазах которой застыли стальная воля вечности и безапелляционное презрение к бренным людишкам, издала и «Цветочный крест»). Недавно вышла книга Милославского «Возлюбленная тень», в нее попали избранные рассказы, повести и тот самый роман «Укрепленные города».

Сегодня читаем ответы Юрия Милославского на вопросы Неудобной Литературы. А также на Переменах публикуется полная версия рассказа «Последний год шестидесятых» (тоже вошедшего в книгу «Возлюбленная тень», но в сокращении). (далее…)

Венедикт Ерофеев был одним из тех писателей, кто не мог не писать. И многие его книги попросту не укладывались в каноны столетиями назад созданных жанров.

У него были удивительные глаза – как у ребенка, с детской наивностью робко смотрящие на мир. Казалось, что в них – в этих глазах – выражалась и вся мировая скорбь, и жалость, которую завещал нам Христос на кресте. Какая-то христианская, самоотверженная жалость ко всему человечеству – миру хищническому, грубому, которого он сторонился. Так и пытался всю жизнь уединиться, забиться куда-то, сжавшись в комок. Но нет — как кафкианского героя, его все равно находили, все равно обвиняли в самых смертных грехах, на месте же судили и подвергали жестокой расправе. Просто потому что это единственный удел любого обладателя чистого или, как сказал бы гончаровский Штольц, «золотого» сердца, любого праведника. В том числе и современного.

Вот его лирический герой просыпается в неизвестном подъезде. Будем перманентно отождествлять его и с личностью автора. В нашем случае это такое же абсолютное слияние рассказчика и писателя, как и, допустим, в пушкинском «Евгении Онегине».

Осеннее солнце – насыщенно-рыжее, словно яичный желток – еще только всходит в бледно-голубом небе. Из окошка в одном из пролетов явствует – по земле лоснится утренний туман. На лестничной клетке царит полумрак, откуда-то снизу доносятся шаги и чьи-то обрывочные, эхом отражающиеся возгласы. Хлопают двери, колокольцами звенят ключи. Утренний холодок пробирает нутро, пульсируя где-то под плотной кожей сапог и в области поясницы. (далее…)

10 июля 1871 года родился Марсель Пруст

«Longtemps, je me suis couche de bonne heure» («Давно уже я привык укладываться рано») – так начинается одна из величайших книг мировой литературы – «В поисках утраченного
времени». Странный роман странного автора и странного человека.

В книге современного шотландского писателя Эндрю Круми «Мистер Ми» профессор французской литературы читает лекцию о Прусте: он был гомосексуалистом и наполовину евреем, страдал от бессонницы и астмы, отдал мебель умершей матери в любимый гей-бордель. В заключение студентам предлагается почитать отрывки из романа о смерти Бергота и о борделе.

Эта пародия содержит в себе почти все клише, заполняющие в массовом сознании образ Пруста (плюс огромный и неудобочитаемый роман). И не то чтобы они не соответствовали действительности. Вот только сам Пруст подобные пустые факты вообще не считал подлинной реальностью, каковой для него было лишь искусство. (далее…)

Сегодня — ответы Виталия Амутных, автора романа «Русалия», писателя самобытного и сугубо русского. Более подробную информацию о Виталии Амутных и его опубликованную на Переменах пьесу «Всю жизнь в травести, — не с кем время провести…» см. здесь (в пьесе этой, кстати, отчасти предсказан конфликт, сложившийся сейчас в Театре на Таганке).

Хочу здесь заметить, что большую часть писательских ответов на предлагаемые вопросы я получил в одно и то же время, в период с 10 по 27 мая (в том числе тогда же были присланы и ответы Виталия Амутных, то есть еще до публикации остальных). И сейчас я только постепенно публикую все эти ответы, так что все совпадения, пересечения и переклички в ответах разных писателей можно считать проявлением синхронии. Или чего-то назревшего, что носится в воздухе.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

В некотором учебном заведении педагогический состав был образован, можно сказать, исключительно представителями одной только национальности. Это был творческий ВУЗ, и труд педагогов там, прежде всего, состоял в оценке артистических усилий вверенных их попечительству студентов. С удивительным постоянством те творческие наставники расточали похвалы своим кровникам, в то время как с представителями иных наций они обходились если не сурово – тогда апатически. Через какое-то время работы студентов не находящихся в фаворе действительно становились хуже. Потом – еще хуже… И время спустя институт мог расстаться с данным студиозусом, вполне справедливо сославшись на его «профнепригодность». Безусловно, натурам педагогов хватало вероломства, но, вероятно, не в той превосходной степени, как могло бы показаться. Скорее всего, им действительно нравилось то, что демонстрировали сородичи, и казались неприятными, неталантливыми работы чужаков.

Сия преамбула призвана обратить внимание на то, что талант, «достойный текст» создаются усилиями не одного человека, способного стучать по клавишам компьютерной клавиатуры, но напряжением, трудом больших сообществ. И какие бы там интеллигентские реверансы и куртуазные мадригалы не расточали подчас в СМИ друг другу работники противоборствующих идеологических фронтов, мировоззренческой войны никто не отменял. И не было еще таких времен, чтобы кто-то из супротивников подобру захотел оставить занятые им позиции. В этой войне такие понятия как «талант», «совершенный текст» не принимаются во внимание. Ну, можете вы представить себе некое произведение Александра Андреевича Проханова напечатанным в журнале «Октябрь»?! Разве это бездарный автор? Плохой текст? Но вряд ли и строфы какого-нибудь иудофашиствующего пиита, будь они трижды с точки зрения гармоничности совершенны, найдут пристанища на страницах «Нашего современника».

Так что, сегодня, как и во все времена, не печатают (вопрос одаренности вынесем за скобки) тех, кто неправильно понимает политику партии и правительства. (Это касается не только писателей, но и глав государств, сколь бы то ни было крупных торговцев, учителей, режиссеров… и даже уборщиц в телецентрах). То основополагающий принцип! Однако «Наш современник» один, а «Октябрей» несметное количество. Оттого всякому, кто намеревается подвизаться на литературной ниве, имеет смысл обратить на сей феномен внимание и сделать полезные своей природе выводы. (далее…)

Об Александре Мильштейне хорошо написал Дмитрий Бавильский в предисловии к интервью с ним на Часкоре: «Мюнхенский писатель Александр Мильштейн кажется мне одним из самых недооценённых писателей последнего десятилетия. И титанические усилия вменяемой критики ничего не могут с этим поделать: вышедшие небольшим тиражом романы и переводы с украинского и немецкого Мильштейна оседают где-то без следа и последствий для отечественной литературы». А писатель Александр Иличевский назвал Мильштейна в ответе на первый вопрос текущей анкеты Неудобной Литературы. Какой это первый вопрос? А вот читаем как раз ответы Александра Мильштейна, а заодно вспоминаем первый вопрос.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Отношения писатель – издатель, или – редактор, в целом настолько сложные, что мне не хочется не только приводить тут какие-то конкретные примеры, но и пускаться в общие рассуждения. Очевидно, что в любом случае существуют, как минимум две точки зрения, т.е. писателя и, условно говоря, издателя, и они не всегда совпадают, или всегда – в случае отказов, не совпадают, и если я это буду комментировать, то неизбежно встану на одну из этих точек… Ну, если в самом общем виде: конечно, я знаю немало писателей, и русских, и немецких, книги которых не спешат публиковать, хотя рукописи, на мой взгляд, этого достойны. Причины отказов, впрочем, в большинстве случаев вообще не объясняются.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Не знаю. Про темы мне трудно сказать, кажется, что всё, что не интересует одних, интересует других, а иногда и тех же самых людей – в их другом настроении, состоянии, возрасте в конце концов. С интонацией примерно так же. Одна и та же дико раздражает одних и полностью завораживает других. И что такое «потенциально успешный текст» я не понимаю, если мы говорим не о синопсисах, и даже не о сценариях, а о текстах, где форма неотделима от содержания, т.е. о литературе как таковой.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Я сейчас как раз нахожусь внутри этого эксперимента — пытаюсь уйти от интонации, возникшей в моих предыдущих вещах. Но не потому, что она мне кажется отталкивающей читателя, и даже не потому, что она мне самому не нравится… А потому, что мне просто не хочется писать слова всех своих песен на одну и ту же мелодию. Насколько это во власти «человека пишущего», надеюсь выяснить эмпирически – покажет новое произведение. (далее…)

Борис Бурда жаждет заглянуть в черный ящик. Он не знает ответа, и его не устраивает это. Он хочет иметь рентген-глаза, видеть насквозь, чтобы показать язык Ворошилову. Он хочет даже тогда, когда сам Ворошилов уже давно в ящике.

Борис Бурда бесстрашен в своих стремлениях, он ни секунды не раздумывает, не сомневается в своем желании, ему надо только одно – ЗНАТЬ.

Он готов стать черным ящиком, готов предать свою Одессу-маму на этот короткий миг, когда он заглянет туда, выведает о содержимом. Он готов продать Дъяволу свой самый вкусный рецепт, и, конечно же, готов сам стать черным ящиком.

Знатоки знают. Видят, как вспотел Бурда. Как жажда знаний волной накрыла его, не оставив в нем ничего человеческого.

Что же в черном ящике?

ОТВЕЧАЕТ БОРИС БУРДА…

???

Олег Ермаков — известный писатель. Живет в Смоленске. Воевал в Афганистане. Больше я ничего о нем не могу сказать. Есть статья в Википедии. Ответы краткие, анкетные.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

У меня очень мало знакомых писателей.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Если речь об «успехе», — наверное, да. Но что это за «успех»?

Интонация, вызывающая отторжение, у Селина, например. И за грань он спокойно заходит, чтобы только приблизиться к намеченной границе ночи. Но он делает это не потому, что просчитывает отзвуки, а потому, что таков он есть, Луи-Фердинанд Селин, вот и все.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Писатель точно не фармацевт.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:

— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Процесс многоступенчат. Вначале – третье, как только поставлена последняя точка. А затем первое и второе.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Если да, то почему?
Если нет, то почему?

Не знаю, кто активно себя раскручивает. Писатель не фигурист. Или имеется в виду общественная жизнь пишущего? Участие в акциях и т. д. Думаю, что бурно живет на виду тот, у кого много сил и на это, и на другое. Интервью, публицистика, — можно ли это считать «самораскруткой»? Скучное интервью никого не заинтересует. Плохая публицистика сослужит и скверную службу, яркая – сыграет на руку. Так и от «основных» вещей пишущего требуется то же самое.

* * *

Скоро продолжим и почитаем ответы кого-то еще из наших современных русских писателей. Михаил Гиголашвили, Елена Колядина, Алиса Ганиева, Игорь Яркевич, Виталий Амутных, Алексей Шепелев и другие — скоро будут.

* * *

Далее: ответы Александра Мильштейна.

Предыдущее:

— Ответы Романа Сенчина
— Ответы Ильи Стогоffа
— Обнуление. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)
— Серая зона литературы. «Математик» Иличевского. Ответы Александра Иличевского
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.
— Новый Опрос. Вопросы к писателям

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»

Как всегда, сначала несколько слов о писателе, который будет отвечать сегодня. (Напомню: я намеренно не комментирую ответы писателей, на то есть причины, и главная из них — в мои цели не входит вступать в полемику; все, чего я хочу добиться, читая ответы на поставленные мной вопросы, это получить срез мнений относительно происходящего сейчас в литературе и в литературном процессе. А потом уже попробую предпринять что-то вроде анализа полученных ответов — всех сразу.) Итак, Роман Сенчин. Родился в городе Кызыл. Учился в Ленинградском строительном техникуме, в Кызылском педагогическом институте. Окончил Литинститут. Работал монтировщиком в театре, вахтером, сторожем. Преподает в Литинституте, занимается музыкой, пишет рассказы, повести и романы. Имеет несколько литературных премий. И чуть было не получил премию «Национальный бестселлер» в прошлом году, за роман «Елтышевы». На днях в Хронике Неудобной Литературы появился текст Олега Павлова, обращенный к Роману Сенчину и вызванный реакцией Сенчина на ответы Олега Павлова (ответы на те же самые вопросы, на которые сам Роман тоже ответил и примерно в то же самое время, что и Олег Павлов, однако читать сенчинские ответы мы будем только сейчас). А сегодня утром я получил сообщение от Романа: он обещает через некоторое время прислать свой ответ Олегу Павлову. Который мы, конечно же, тоже опубликуем. Следите за Хроникой!

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

С одной стороны, время сейчас для вступления в литературу очень благоприятное. Это продолжается уже лет десять – в 2001 году возникла мода на молодых, и продолжается до сих пор. И это отлично: литературный процесс требует свежую кровь. С другой же стороны, к дебютантам лет сорока-пятидесяти отношение скорее ироничное, чем серьезное. Но нельзя забывать, что еще в 90-е молодых писателей мариновали и выдерживали, и многие на долгие годы оставили попытки опубликовать свои произведения. Некоторые пробуют сделать это сейчас, и порой их произведения становятся событием. Например, Владимир Сотников в последние два-три года по-новому раскрылся, стал известным, но как писатель он существует уже давно, хотя и судьбу его творческую нельзя назвать гладкой. Среди моих сверстников есть талантливые люди, которым не везет с изданием произведений. Анна Андронова из Нижнего Новгорода, к примеру, Андрей Иванов из Кемерова. Не думаю, что кто-то кого-то умышленно не пускает, но в литературе вообще невозможна справедливость. Сейчас с ней немного лучше, чем было лет двадцать – сорок назад. Впрочем, талантам по-прежнему необходимо помогать.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Я не специалист в теории литературы, поэтому на эти вопросы мне отвечать трудно. Гранью, на мой взгляд, должны служить не темы, не способ их изложения, а некоторый камертон в душе писателя. Если он уверен, например, что без матерного слова в определенном месте своего произведения не обойтись, пусть пишет, если ему нужно описать нечто аморальное, что ж, никто ему запретить не может… Рецептов для достижения читательского успеха полно, но каждый успешный писатель достигает успеха по-своему. Это касается и интонации. Можно выбрать крайне наглую, оскорбляющую любого читателя, и добиться успеха, а можно и совершенно нейтральную. Что могу сказать точно, это то что не хватает эпической интонации в современной прозе, а без эпоса, хотя бы камерного (вспомним, например, рассказ Распутина «Василий и Василиса») литература мельчает и теряет свое значение.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Для каждого своего текста я, пусть и не совсем осознанно, выбираю определенную интонацию. Рассказ «Афинские ночи», например, невозможно было писать интонацией нейтральной. Это эмоционально-окрашенный текст, молодежный, тем более повествует о тех, кого принято называть лузерами. Повесть «Елтышевы» нужно было предельно засушить – эмоции скрываются в подтексте… Но я не сидел перед листом бумаги и не размышлял, как нужно писать. Это приходит как-то само собой.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:

— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

В общем-то авторское участие заканчивается в тот момент, когда рукопись становится журнальной публикацией или книгой. Позже, при переиздании, автор что-то может поправить, изменить, но это мелочи… Что касается авторского самолюбия… Я хочу раздражать читателей своими текстами. Русская литература, на мой взгляд, для это и существует, начиная с «Героя нашего времени» и кончая, хоть и с оговорками «Черной обезьяной». (Надеюсь, продолжение литературы будет.) Конечно, нужно писать так, чтобы это читали, чтобы читать было интересно. Даже самая умная и глубокая проза, которую читаешь с великим трудом, теряет все свои качества… Пусть бы лучше тогда автор писал философские трактаты…

Мне больше симпатична отрицательная реакция на свою прозу. Когда-то – в конце 90-х – первой половине 00-х таких отзывов было большинство. Это значит для меня, что мои вещи действительно цепляют, заставляют людей реагировать. Положительные отзывы вызывают тревогу… Не люблю хамства, которое цветет, главным образом, в Интернете. Злит, в большей степени, хамство, даже не направленное на меня лично, а на других писателей. Можно критиковать как угодно жестко, но без хамства.

Насчет самореализации… Когда я пишу вещь, обрабатываю, несу в редакцию, я уверен, что эта вещь самая лучшая, что было создано за всю историю литературы. И когда идет редактура – тоже. После выхода вещи, читая ее, я нередко краснею. Но это, думаю, обычная реакция автора – стыдиться опубликованного текста. Хотя чувство, что пишешь то, что самое главное – искупляет многое.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Если да, то почему?
Если нет, то почему?

Навязчивая самораскрутка некоторых авторов мне противна. Да это и вредно, — насмотревшись, наслушавшись, напитавшись определенным писателем вживую, я очень редко беру его книги. Думаю, и многие другие тоже. Но есть писатели, для кого писательство – лишь одно из составляющих их натуры. Дмитрий Быков, например, Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Сергей Минаев. Не думаю, что занимаясь другими вещами, они раскручивают свои книги. Но к откровенной самораскрутке, повторюсь, отношусь отрицательно. Впрочем, жаль, что в Москве, например, в последние лет семь не встречал непризнанных гениев, продающих свои самиздатовские книги в метро и на Тверском бульваре. Это способ самораскрутки, на мой взгляд, самый честный и действенный. В разные эпохи он давал истории такие имена как Тиняков, Пригов, Лимонов.

* * *

Далее: ответы Олега Ермакова

Впереди у нас еще ответы Михаила Гиголашвили, Елены Колядиной, Игоря Яркевича, Натальи Рубановой, Андрея Бычкова и других.

А пока предлагаю ознакомиться со следующими материалами, если вы еще этого не сделали раньше:

* * *

Предыдущее:

— Ответы Ильи Стогоffа
— Обнуление. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)
— Серая зона литературы. «Математик» Иличевского. Ответы Александра Иличевского
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
— Новый Опрос. Вопросы к писателям и причины, вызвавшие их
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»

Лет десять назад мне подарили книгу Ильи Стогоffа «Мачо не плачут». В выходных данных книги обнаружилось несколько фундаментальных сообщений: 1. «Проект Павла Крусанова и Вадима Назарова», 2. «Книга издана при информационной поддержке радио Европа Плюс», 3. «Данный роман рассчитан на чтение при одновременном прослушивании в плейере альбома «The Fat Of The Land» группы «The Prodigy», В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ МОЖЕТ НЕ ТОРКНУТЬ!». Слушать не самый лучший (хотя в тот момент очень популярный) альбом The Prodigy мне совершенно не хотелось, и я решил отложить книжку до следующего раза. Да так и не прочитал. На днях в издательстве «АСТ» вышел новый роман Стогова «Тело в дело, или история сексуальной революции в 6 млрд. Оргазмов», периодически его лысая голова показывается в телевизоре и, в общем, он знаменитый писатель. Но были и другие времена. Цитата из Википедии: «…Стогов пишет свой наиболее известный роман «Мачо не плачут». Сам автор уверяет, что текст был написан всего за девять дней. Однако опубликовать роман Стогову не удается на протяжении почти двух лет. Всего роман был отвергнут четырнадцатью издательствами. Чтобы добиться согласия на публикацию он устраивается работать в издательство «Амфора» пресс-секретарем и постоянно напоминает руководству о своем романе». Короче, нелегкий путь к славе. Читаем ответы Ильи Стогоffа.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Сегодня книжный рынок в России перенасыщен в разы. Последние годы перед кризисом издавалось приблизительно в пятнадцать раз больше, чем потенциальная аудитория способна прочитать. Поэтому отказ в издательстве для начинающих авторов это скорее правило, чем исключение. Редактор крупнейшей издательской структуры в стране как-то сказал мне, что для нормальной работы ему нужно от силы сорок хитовых писателей, а у него в обойме около семидесяти, так что он собирается половину своих авторов просто выгнать на улицу.

Если же говорить о конкретных примерах, то лет семь назад я решил опубликовать свою собственную книжку под псевдонимом. Стал рассылать заявки по издательствам с анонимного автора. И где-то через семь месяцев обнаружил, что затея абсолютно провальная: НИ ОДИН издатель мою рукопись даже не прочел. Писали: «Спасибо, не нужно», и все. При том, что когда я плюнул и все же напечатал книжку под собственной фамилией, те же самые люди потом говорили, что это лучшее из всего мною написанного.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Нет никакой «публики» вообще. То, что с восторгом принимают в книжках охранники (а это самая серьезная часть сегодняшней аудитории), вызывает изжогу у студентов. Очередная сага о клубах, бабах и кокаине с восторгом воспринимается в провинции, но вообще не катит в столицах. Если книжка соответствует очень трудноопределимому критерию «качественно написанное», то есть шанс, что ее хоть кто-то прочитает. Но в целом у меня есть ощущение, что коллапс, в котором сегодня пребывает этот рынок, штука совсем безнадежная.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

В смысле, можно ли просчитать успех книги? Опять-таки: успех среди кого? Большинство книжек, которые представлены сегодня в шорт-листе премии «Национальный бестселлер» имеют тираж в сотни экземпляров. Скоро, наверное, будут распространяться и в рукописных списках и тиражом три-пять копий. То есть критики это фуфло читают, но больше уже никто. С другой стороны самый тиражный автор сегодняшней России Дмитрий Глуховский, жаловался мне, что вообще в жизни не видел ни единой приличной рецензии на свои книги. То есть людям нравится, они покупают, но видимых знаков успеха нет и тут. Вообще слово «успех» применительно к такой маргинальной нише, как книжки, сегодня по-моему лишено смысла.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:

— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Мне кажется вы плохо представляете себе жизнь человека, зарабатывающего на этом рынке. Во-первых, никакого признания критики вы никогда в жизни не видите. Узнаваемость даже самых бестселлерных авторов составляет от силы сотую часть процента даже по сравнению с телочками, которые по телеку зачитывают прогноз погоды. А за пределами круга Акунин-Донцова-Быков составляет и вообще твердый ноль.

Во-вторых, что касается «признания литературного сообщества». В этой канализационной системе никто никогда никого не хвалит. Если только не надеется, что похваленный похвалит его в ответ. И наконец самореализация. Гении, работающие для вечности, бывают только в фантастическом кино и детских учебниках литературы. Если ты не хочешь, чтобы тебя читали, зачем ты вообще сел за стол? Разумеется все хотят миллионных тиражей. Но когда выпускают наконец свою книжку, то обнаруживают, что тираж как был, так и остался пять тысяч экз. И поделать тут ничего нельзя.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Зарабатывание на книжном рынке это все равно часть шоу-бизнеса. Так что почему нет? Красивая писательница с большой грудью всегда будет иметь больший тираж, чем морщинистый и старый писатель. Брутального мачо чаще станут приглашать на ток-шоу чем лысого суслика с неприятным тембром голоса. Так что пусть конечно самораскручиваются. Другое дело, что известность писателя плохо коррелирует с его тиражами. Вон, Дмитрия Быкова благодаря телеку знают все. А тираж его последних опусов уже меньше, чем у какой-нибудь нигерийской поэтессы. А уж про чемпионов пи-ара, типа Виктора Ерофеева я и не говорю: у этих ребят тиража нет вообще никакого.

* * *

Далее: ответы Романа Сенчина.

Скоро: ответы Александра Мильштейна, Олега Ермакова, Сергея Болмата, Михаила Гиголашвили, Елены Колядиной, Игоря Яркевича, Валерия Осинского, Маргариты Меклиной и других.

* * *

Предыдущее:

— Обнуление. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)
— Серая зона литературы. «Математик» Иличевского. Ответы Александра Иличевского
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.
— Новый Опрос. Вопросы к писателям

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»

Ровно 15 дней назад, 13 июня, исполнилось 45 лет Григорию Перельману. Математику, доказавшему гипотезу Пуанкаре и отказавшемуся от премии в миллион долларов.

Раннее утро, петербургские трущобы, дебри спальных районов – сквозные арки, лабиринты двориков, ряды безликих изваяний-домов. Задранные ввысь острые сучья рябины со скукожившимися потемневшими плодами. Над головой воспаленное пасмурное небо, в атмосфере знобит утренний холодок. Ранняя весна или поздняя осень, сейчас это не имеет значения.

Смуглолицый дворник-мигрант принимается за свой каждодневный нелегкий труд. Открыв облупившуюся дверь подсобки, он берет метлу и выкатывает на свет тележку – дырявое жестяное корыто на четырех колесиках. По колотому, залитому ночным дождем асфальту всюду снует не поспевающий на работу люд. Шлепают по лужам в школу младшеклассники – с цветастыми, еще по-детски нелепо болтающимися за спинами ранцами. Торопятся и студенты, прибавляя шаг. Чуть более вальяжно спешат на место службы взрослые мужчины — с портфелями, в аккуратных костюмах. Среди них до метрополитена добирается и наш герой. На нем дешевая китайская куртка, мешковатые, от времени растрепавшиеся брюки, старые разношенные сапоги и высокая, чуть свисающая назад зимняя шапка. Из-под нее торчит копна длинных и неухоженных волос. Такой же небрежной представляется и темная курчавая борода. Из-за нее этого человека по ошибке зачастую принимают за старика, несмотря на то что он еще сравнительно молод. (далее…)