Фрагменты книги «Такеши Китано. Автобиография» («РИПОЛ классик», 2011 г., суперобложка, 320 стр.). Начало публикации — здесь. Предыдущее — здесь.
Идея Бога
Религия необычайно возвышает дух. Утром, перед выходом из дома, я молюсь за своих близких. Я думаю о матери, об отце, о близких, о своем учителе и даже об Акире Куросаве… Но нельзя сказать, что я по-настоящему религиозен. На самом деле, вместо того, чтобы говорить о моей вере или отсутствии веры в религию, я предпочитаю говорить о своем представлении о жизни. Прежде всего, я спрашиваю себя: ради чего мы живем? На что похож Бог? Есть ли у него тело? Голос? Душа? Или это только идея? Зачем молиться Богу или богам? Действительно ли нам надо полагаться на Бога? Я все время задаю себе подобные вопросы. В любом случае, я уверен, что Бог или боги ничего не могут для нас сделать. Вот смотрите: скажем, два боксера на ринге. Если во время боя один из них станет взывать к Богу и просить его: «Помоги мне победить этого типа!», он будет ждать его помощи, поэтому станет менее собранным, не таким уверенным в себе и первым окажется на ковре. Полагаться можно только на себя. Ключ в нас самих. Если Бог существует — тем лучше для него. Пусть он хотя бы позволит нам быть хозяевами своей судьбы. (далее…)
«Национальный бестселлер 2011» начался со скандала?
Голова не болит, но чувствую я себя довольно мутно. Вчера весь вечер выпивал на фуршете в честь оглашения шорт-листа и состава Малого жюри премии «Национальный бестселлер 2011». Все было так мило, так весело. Модный книжный магазин «Циолковский» (в здании Политехнического музея) не сказать чтобы трещал по швам, но чувствовалась там некая насыщенность, содержательность и сила. Артемий Троицкий шутил напропалую и о чем-то перетирал с Михаилом Елизаровым. Эдуард Лимонов в обрамлении двух простых молодых парней (тут я имею в виду не себя и Сергея Шаргунова, а двух других парней) пил красненькое и отчитывал Шаргунова: «Ну что ты как босяк, что за рубаха навыпуск!» Дело в том, что за пол часа до того ответсек премии Виктор Топоров, сообщая публике о результатах, сказал: «Шаргунов это молодой Лимонов». В зале повисла пауза, а потом за стаканом вина я спросил у Шаргунова: «И что вы об этом думаете?». «Да все ОК, я согласен», — отреагировал Сергей. Тогда я спросил у Лимонова: «А вы что думаете об этом?» «Да чего там, нормально», — сказал Лимонов. И тогда я предложил тост за преемственность. И мы выпили. А ведь выпить за что-то — это уже не просто словами пошвыряться… Это обряд, ритуал. Как минимум, сакральный жест, легитимизирующий духовную передачу… И уж после такого ритуала понимающий Лимонов, конечно же, имел весьма весомые поводы окинуть своего преемника строгим критическим взором…
Впрочем, я не об этом хотел… Прочитал я только что и в очередной раз подумал про «Неудобную литературу». Пирогов очень расстроен тем, что «Адаптация» Былинского не попала в шорт-лист и что даже Елена Колядина, написавшая на «Адаптацию» проникновенную рецензию, проголосовала в итоге не за этот роман, а за какие-то другие тексты. Что ж, понимаю, очень хорошо понимаю чувства Льва Пирогова. Ведь и сам я нечто в этом роде почувствовал, узнав на днях, что роман Олега Давыдова «Кукушкины детки», номинированный Переменами на «Большую книгу», не попал даже в длинный список. Но с Былинским действительно странная история. Я спросил вчера у Елены Колядиной, почему она не голосовала за роман Былинского. И она ответила с некоторым сожалением, что книг в длинном списке было много хороших и надо было все-таки что-то выбрать… Нельзя было проголосовать за все, что понравилось…
Что ж, я не читал большую часть книг, попавших в шорт-лист (может быть они действительно хороши). А в позицию «не читал, но осуждаю» мне вставать неохота. Но прочитанное в финале пироговского поста, меня, конечно же, очень смутило. Я уже говорил, что и без того чувствую себя нынче довольно-таки мутно, а тут такое! Цитирую:
Всё оказалось проще. Сегодня сообщили шпионы.
Была рассылка. От человека «влиятельного в литературном мире». Многие связывают с этим человеком свои профессиональные надежды. Краткое содержание рассылки: «Только не «Адаптация».
Лев Васильевич, мы хотим знать имя! Мы хотим знать ИМЯ этого всемогущего человека. Вы ведь не боитесь его? Вы ведь ему ничего не должны? Он же не обещал Вам издавать Вашу книжку?
Скрывая его имя, Вы провоцируете тот же вопрос, который сами и задаете. А именно: «О чём это говорит?»
Виктор Топоров в своем вчерашнем вступительном слове сказал: «МЫ ПРОТИВ КУМОВСТВА. МЫ ЕГО ИЗЖИВАЕМ И БУДЕМ ИЗЖИВАТЬ ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА» Однако он (почти как Лев Пирогов про «Адаптацию») очень удивился количеству голосов, поданных за роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» (сказал, что это, ей богу, нечто странное, какая-то болезнь премии!) и выразил (почти как Пирогов про «Адаптацию») невыразимое возмущение, что: «широко разрекламированный мною в прошлом году молдавский писатель Владимир Лорченков («Табор уходит»)» тоже никуда не попал. Интересно, а знает ли Топоров про человека «влиятельного в литературном мире», который оказывал давление на членов жюри? Или только догадывается?
Нет, все-таки мутная это штука — литературный процесс. Очень мутная.
* * *
Update: Лев Васильевич опубликовал достойный . Заказываю ящик кумыса.
И еще одна рецензия на «Адаптацию» Валерия Былинского. Автор этой рецензии — Елена Строгалева, театральный критик, сценарист.
Можно быть отличным писателем с дипломом литературного института или без оного, неплохим со столичной пропиской или перспективным из глубокой провинции. Очевидно одно: нельзя стать писателем без биографии – личной, могоступенчатой, извилистой. О биографии автора «Адаптации» парадоксальным образом сообщено в аннотации к роману: «Валерий Былинский жил как все: занимался живописью, работал журналистом, продавцом, сторожем на автостоянке, уличным портретистом, редактором на телевидении, что-то писал и публиковал». Примерьте на себя и оцените этот тонкий юмор издателя «как все». Не спешите завидовать, подобная биография – пограничная зона, в которую попадают многие талантливые люди, всю жизнь стремящиеся к одной цели: высеять и взрастить то, что зреет внутри них всю жизнь. Часто, слишком часто слова так и остаются невысказанными, талант тлеет среди отсыревшего равнодушия окружающих, жизнь сворачивается в капсулу неосуществленных надежд.
С «Адаптацией» случилось иначе, во многом благодаря упорству автора и людям, которые поверили в этот роман. Роман трудный, неудобный, зачастую противоречивый. Он не укладывается полностью в классические рамки жанра, который то и дело объявляют умершим. Написанный от первого лица, он претендует на то, чтобы стать «исповедью сына века». Дистанция между «Я, Александр» и «Ты, читатель» сокращена до предельной близости и близость эта порой неприятна – не каждый день тебе предлагают провести несколько дней с человеком, находящимся в пограничной зоне тяжелой депрессии, точнее – экзистенциального тупика, сумасшествия, растерянности, возбуждения, ищущим выход. Готов ли читатель к подобной близости, обычно не практикуемой в отечественной литературе?
Безусловно, если искать родовые корни, рифмы в литературе, то европейский современный роман будет ближе славянофилу Былинскому, чем весь сонм отечественных писателей, изощряющихся в формальной технике плетений словесных кружев. «Адаптация» – это острый, лаконичный, неполиткорректный роман, в центре которого – современный человек, переживающий тупик существования в мире. Герой, страшащийся одиночества и смерти, переживающий ужас своего безбожия, ищущий забвения в сексе, алкоголе, творчестве, не может адаптироваться к жизни среди громадного мегаполиса. Он пытается жить не по правилам, сбежать от цивилизации, забыть свое «я», но эти попытки каждый раз оборачиваются катастрофой. В конце концов, у него остается несколько часов, чтобы решить для себя главный вопрос всей жизни: умираешь ты в одиночестве или есть способ разделить и пережить этот ужас смерти с другим человеком, выйти за пределы физической смерти?
Этот роман в чем-то рифмуется с книгами Мишеля Уэльбека, но при этом является совершенно уникальным произведением, глубина и обаяние которого позволяют вспомнить лучшие традиции русской психологической прозы, и прежде всего Достоевского. Абсолютно точно, что именно этот, на первый взгляд странный, парадоксальный сплав духовного и телесного, крепкого сюжета и философских многостраничных размышлений – и есть одна из безусловных удач книги. Порой трудно понять, что из множества тем и событий важнее, дороже самому автору. Но в финале все же слышишь это слово и не сомневаешься уже в том, что, как и все настоящие писатели, Валерий Былинский пишет не о страданиях или конце мира, а о любви, которая может преобразить мир так, как творец преображает его в книге, как молящийся преображает его в молитве, как Бог преображает в своем слове. И если роман заставляет читателя – эту неповоротливую, ничего не желающую, сомневающуюся махину – отойти от страха и прийти к любви, то это, наверное, настоящая литература.
Фрагменты книги «Такеши Китано. Автобиография» («РИПОЛ классик», 2011 г., суперобложка, 320 стр.). Начало публикации — здесь.
Счастье и софиты
Преуспеть — это значит заработать денег? Много денег? Успешен ли богатый владелец недвижимости? Быть успешным означает вести бурную жизнь или быть знаменитым? Станете ли вы успешным, если получите высшее образование? Или доберетесь до верхней ступени социальной лестницы? Нет, я так не думаю. Я равнодушен к деньгам. У меня нет материальных желаний. Мне вполне хватает воображения.
Гитлер и Пол Пот1 «преуспели», обретя власть и осуществив свои замыслы? Надо ли считать их — ошибочно — знаменитостями? Свет софитов, известность как таковая или власть, к счастью, не являются синонимами успеха. А может, они, напротив, станут свидетельством ужасающего провала? Именно из-за их надменной жажды существовать и сиять ярче остальных. И, чтобы закончить с этим, всего один пример: Пол Пот «преуспел» в обучении в престижной Сорбонне, а потом стал настоящим чудовищем. (далее…)
В издательстве «РИПОЛ классик» вышла книга «Такеши Китано. Автобиография» (2011 г., суперобложка, 320 стр.). Это развернутый монолог культового японского режиссера, актера и телеведущего (с короткими комментариями французского журналиста Мишеля Теммана, составившего эту книгу). Такеши подробно рассказывает о своей кинокарьере, о телевизионной деятельности (говорит о каждой из программ), сообщает неизвестные раннее подробности о важнейших своих режиссерских работах, комментирует фильмы, которые снял и в которых снимался, делится разнообразными техническими и творческими подробностями. В книге есть много интересного об учителях Такеши и уроках, которые преподнесла ему жизнь, а также – впечатляющие соображения о роли и состоянии современной Японии, о ее положении в мире, о мировой политике и связанных с ней исторических событиях… И во всем этом читатель неизменно чувствует уникальную интонацию того самого Такеши Китано, его живой голос… С любезного согласия издательства «РИПОЛ классик» мы публикуем фрагменты этой увлекательной книги. Перевод с французского Ксении Поздняковой.
Ниспровержение жанров
Я ставлю фильмы главным образом ради развлечения. Всему виной моя страсть к поделкам… К каждому своему фильму я отношусь как к игрушке. Мне кажется, что на свете нет ничего приятнее, чем заниматься съемками, мысленно чувствуешь себя ребенком, запускающим юлу.
В своих первых фильмах мне хотелось прославить тех, кого современное общество старается не замечать. В 1990-е кино стало для меня средством для размышления, только так я мог выразить моё недовольство.
Сегодня своей главной задачей, как режиссера, я вижу установление связи между кубизмом и кинематографом. Я ещё не до конца решил эту головоломку, но в своих наиболее удачных фильмах «Такешиз» и «Банзай, режиссёр!» я подобрался к разгадке. Я стараюсь связать мои фильмы с реальностью, какой я её вижу. По моему мнению, не стоит соединять между собой все эпизоды во время съемок и монтажа. (далее…)
26 апреля 1905 года родился Жан Виго — культовый режиссер кинематографистов-интеллектуалов и, пожалуй, самый неизвестный широкой публике гений мирового кино.
За свою короткую творческую жизнь, длившуюся всего четыре года, он успел снять две неигровых короткометражки и два игровых фильма, которые изменили историю кинематографа.
Болезнь, преследующая его по пятам всю недолгую жизнь; печальная участь всех снятых им фильмов; внезапная смерть в двадцатидевятилетнем возрасте. Отличный сюжет для сентиментальной кинодрамы в духе байопиков про Артюра Рембо или Джима Моррисона. Жить быстро, умереть молодым, взорвать конвенции — идея фикс поколения «детей цветов», и поныне не лишенная романтического флера.
Так что нет ничего удивительного в том, что байопик о Виго все-таки снят. Причем, снят в конце девяностых Джулиеном Темплом, клипмейкером рок-групп семидесятых, режиссером вызывающе анархистского фильма «Большое рок-н-ролльное надувательство» с «Секс пистолс». Еще менее удивительно, что картина Темпла «Виго: страсть к жизни» не стала событием и по прошествии десятилетия о ней мало кто помнит.
Дело даже не в посредственности байопика. Просто Виго, в отличие от своих последователей, так и не вошел в пантеон масскультовых персонажей, как ни старались добросовестные популяризаторы его наследия, наделяя загадочного режиссера громкими эпитетами «проклятый поэт», «анархист», «мученик». Виго оказался вне матрицы. (далее…)
Сегодня утром в госпитале города Путтапартхи на юге Индии на 85-м году жизни умер . Причиной его смерти стала острая сердечная и дыхательная недостаточность. «Сатья Саи Баба физически больше не с нами. Он покинул свое тело», — говорится в заявлении его фонда.
Однажды в январе 1894-го молодой Иван Бунин (который тщился в то время быть правоверным толстовцем) посетит в Хамовниках автора «Анны Карениной». Бунин так передает речь своего собеседника:
«Хотите жить простой, трудовой жизнью? Это хорошо, только не насилуйте себя, не делайте мундира из нее, во всякой жизни можно быть хорошим человеком…».
Что-то очень знакомое слышится в этих словах. В февральском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год, касаясь только что вышедшей «Анны Карениной» (конкретно разговора Стивы и Левина на охоте – «о раздаче имения»), Достоевский пишет: «Да в сущности и не надо даже раздавать непременно имения, – ибо всякая непременность тут, в деле любви, похожа будет на мундир, на рубрику, на букву… Надо делать только то, что велит сердце: велит отдать имение – отдайте, велит идти работать на всех – идите, но и тут не делайте так, как иные мечтатели, которые прямо берутся за тачку: “Дескать, я не барин, я хочу работать как мужик”. Тачка опять-таки мундир». (далее…)
«Чем больше я живу, – скажет он в свое предпоследнее лето, – тем сильнее чувствую, как близок мне по духу Достоевский, несмотря на то, что наши взгляды на государство и церковь кажутся прямо противоположными». Он не подозревает (или запамятовал), что его «оппонент» был далеко не в восторге от современного ему церковного устроения.
«Церковь в параличе с Петра Великого», – говорится в записных книжках Достоевского. И еще: «Народ у нас еще верует в истину… если только наши “батюшки” не ухлопают нашу веру окончательно». Вообще о «батюшках» автор «Дневника писателя» судит иногда почти по-толстовски: «Кроме иных, еще горящих огнем ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, – кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, – ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них. Другие до того отделяют от себя паству, непомерными ни с чем поборами, что к ним не придет никто спрашивать. На эту тему можно бы много прибавить. Но прибавим потом». И, с другой стороны, не согласился бы Толстой с определением так и не встретившегося с ним современника: «Церковь – весь народ…»?
Корзины цветов, доставляемые Толстому по случаю его отлучения, – верх либеральной пошлости, ничуть не меньшей, чем пошлость Синода, который В. Розанов вообще именует учреждением нерелигиозным. Отлученный от Церкви Толстой автоматически оказывается отлученным и от государства, с ней неразрывно сросшегося. Религиозные деятели «сбыли его, изгнали за черту религиозной оседлости», говорит А. Белый. (далее…)
утро.. хмурое и зябкое.. для кого-то это было очередное осеннее рабочее утро.. для кого-то оно было поганым из-за мелкого холодного дождя.. холодный ветер продувал одежду насквозь и поэтому бесцветная серая масса поглубже пряталась.. кто под зонтом.. кто за высоким воротником.. но все они были просто людьми.. просто спешащими.. на просто работу.. все они спешили и не замечали в своем мире появления этих цветных мыльных пузырей.. летящих как будто из ни откуда.. летящих как будто в далекое никуда.. они были ярким миром в этом сером мире.. они были словно мечты разбивающиеся на осколки об иглы мира.. а рождены они были Творцом.. ему сегодня исполнилось 12.. но не будет торта.. не будет веселого смеха.. не будет лучших друзей.. не будет праздника.. будет лишь грязная улица.. будет лишь дождь.. и множество людей не замечающих его.. не замечающих оборванца с грязным лицом стоящего под дождём и видевшего в этих шарах дом, где жил когда-то, игрушки, оставшиеся в вчера, родителей, давших жизнь.. а сейчас лишь босые ноги и мыльные пузыри, прижатые маленькими ручками к груди.. никто не видел его лица.. он мусор.. никто не спрашивал его имени.. он всего лишь сирота.. сирота с мыльными пузырями..
«Достоевский – богатое содержание, серьезное отношение к делу и дурная форма» (у Тургенева, например, по его мнению, «прекрасная форма, никакого дельного содержания и несерьезное отношение к делу»).
Это говорится в 1890 году. Летом 1894-го, слушая читаемую по вечерам книгу В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», Толстой раздумчиво замечает, что «Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту». Видимо, ему интересен ход розановских рассуждений. Что же касается «ремесла» – тут он по-прежнему строг. «А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке». «Огромное содержание, но никакой техники», – настойчиво будет повторять он на протяжении десятилетий.
За этим недоверием к форме скрывается, кажется, нечто иное. Толстого не устраивает сама художественная методология Достоевского, сами принципы его миропостижения.
Толстой в максимальной степени «высветляет» свою прозу; он старается объяснить, обсудить, «дегерметизировать» характеры действующих в его романах персонажей, твердо установить их взаимные связи, как можно точнее зафиксировать все их притяжения и отталкивания. Толстой не терпит двусмысленностей, намеков, умолчаний: его усилия направлены к тому, чтобы уничтожить неопределенность. (далее…)
Распространено и устойчиво мнение о неприязненном отношении Набокова к Чернышевскому. В согласии с ним знаменитая IV глава романа «Дар» воспринимается как памфлет, шарж, язвительная пародия, а то и пасквиль. Сюда же приплетается сословная вражда, которую (опять же согласно мифу) дворянин Набоков будто бы должен был питать к разночинцу Чернышевскому.
Истоки этой запальчивой мифологии лежат куда глубже известной истории о том, как эсэровская редколлегия «Современных записок» выкинула в 1937 году «Жизнь Чернышевского» из уже публикуемого романа. Они – в самой сущности русского отношения к культовым фигурам литературно-общественной мысли, отношения, не принимающего ничего, переходящего за границу парадного портрета или лубка. То же в свое время испытал на себе Достоевский – его рассказ «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже» (1865) был воспринят как язвительный памфлет на недавно осужденного Чернышевского. Особый гнев демократического лагеря вызывала, кстати, IV глава этого сочинения. Набоков, скорее всего, имел это в виду, отдавая под «Жизнь Чернышевского» именно IV главу «Дара». (далее…)
«Я начал с того, – напишет он в своем ответе Синоду, – что полюбил свою православную веру более своего спокойствия; потом полюбил христианство более своей Церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю».
Толстой понимает христианство очень своеобразно.
«О Буддизме и Христе, – свидетельствует Горький, – он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо – ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой искры сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют».
«Я люблю истину…» – будет шептать он в предсмертном бреду: в отличие от Достоевского он хочет остаться именно с ней.
…В свое время, вспоминает автор «Бедных людей», Белинский «ругал мне Христа по матерну» (причем у слушателя при этом все лицо изменялось – «точно заплакать хочет»). Очевидно, в этих беседах «неистовый Виссарион» был куда откровенней, чем даже в своем знаменитом послании к Гоголю. Но, говорит Достоевский, «оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться <…> оставался пресветлый лик Богочеловека, Его нравственная недостижимость, Его чудесная и чудотворная красота». Толстой не считает эту красоту ни чудесной, ни чудотворной. Он готов признать лишь правоту учения: она-то, по его мнению, и спасет мир. (далее…)
В издательстве «ВК» вышла книга «Лев Толстой. Последний дневник. / Игорь Волгин. Уйти ото всех» (580 с.). Почти сто лет не переиздававшиеся полностью (и вновь прокомментированные) дневники и записные книжки Л.Н. Толстого 1910 г. (в том числе «Дневник для одного себя»). Вторую (и весьма значительную) часть книги составляет большое исследование Игоря Волгина, отчасти посвященное дневникам Толстого, но и выходящее за рамки обычного комментария. По сути, это отдельная книга о Льве Толстом, автор которой, анализируя документы, дневники, письма и свидетельства современников, дает читателю возможность взглянуть на такого Толстого, который широкой публике до сих пор, может быть, не был известен. В частности, большой интерес представляет глава «Долгое прощание», в которой говорится о взаимоотношениях двух классиков русской литературы – Толстого и Достоевского. В первую очередь о том, что думал о Достоевском и его трудах Лев Толстой. Эту-то главу мы с любезного разрешения издательства «ВК» и опубликуем.
«Шекспир его раздражает»
В жизни они никогда не встречались: хотя возможность была. Умерев, автор «Бесов» так и не сможет занять в мире Толстого какого-то твердого и определенного места. Он то умиляет, то раздражает автора «Войны и мира» – причем порой это происходит одновременно. (далее…)
Сегодня . Как, наверное, и следовало ожидать, роман Олега Давыдова «Кукушкины детки», выдвинутый нами на соискание премии и получивший регистрационный номер 104, даже и в длинный список не попал. Потому что неудобно.
«Следовало ожидать» этого уже по той причине, что председателем Совета экспертов премии является некто Михаил Бутов, о котором я уже упоминал в Хронике Неудобной литературы здесь. Тот самый Бутов, который иносказательно (и, наверное, не особенно сознательно, — просто так уж у него получилось) сопоставил литературный процесс с «тесной квартирой, в которой долго приходится выносить запах говна». Безусловно, товарищ Бутов читал Хронику проекта Неудобной литературы, и, наверняка, очень оскорбился некоторым прозвучавшим в ней нотам. Но даже не в этом дело!
А в чем? Смотрим внимательно, что сказал Михаил Бутов, комментируя оглашение нынешнего длинного списка «Большой книги»: «Меняется поле писателей. В «Длинный список» вошло достаточно много молодых авторов, которые раньше были, скажем так, за пределами внимания крупных литературных институций. Теперь же они, очевидно, меняют свой статус». И далее (цитирую по сайту премии): «Бутов отметил, что «Длинный список» 2011 года включает значительное количество произведений, которые «показались экспертам живыми, с нервом, цепляющими современность — живую, актуальную, больную, может быть». (Курсив мой, — Г.Д.)
Получается ведь вот какая картина: непопадание «Кукушкиных деток» в длинный список «Большой книги» живо свидетельствует как раз о несомненных достоинствах этого текста, в том числе о его здравости! Поскольку демонстративно «не зацепив» современность (в лице «Большой книги») — ту самую, по Бутову, «живую, актуальную, больную, может быть», этот роман тем самым еще раз подтвердил все мои выводы относительно фрейдистского фактора «вытеснения», играющего особенную роль в нынешнем литературном процессе. (Об этом факторе и его роли я подробнее говорил, например, здесь.)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>