ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
Во Фьюме футуристы задержались недолго. Сначала они были в восторге от всего происходящего. Но Маринетти, встретившись с Д’Аннунцио, нашел, что он не вполне серьезно относится к своему великому начинанию и в частности, с умилением говорит о грабящих поезда легионерах, которым радостно помогают железнодорожные служащие. Его насторожило большое количество монархистов и националистическая окраска всего происходящего. Он ведь мечтал о всемирной культурной революции. (далее…)
ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
В городе царила свобода нравов, повсюду открывались бордели, и скоро венерические болезни поразили множество легионеров. Д’Аннунцио пытался утихомирить своих воинов, утверждая, что сам сохраняет «францисканскую чистоту». (далее…)
ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.
Город был окружен войсками. Над городом кружил самолет, посланный правительством, он тоже разбрасывал листовки (до боли знакомое Д’Аннунцио дело) с приказом генерала Кавильи, назначенного комиссаром Венеции Джулия, считать всех легионеров дезертирами. Д’Аннунцио выступил с негодующей речью. Маринетти остроумно назвал воинов Фьюме «дезертирами — вперед» (в будущее), атакующими неведомого врага, то есть, по сути, футуристами.
Лозунгом дня стало не очень приличное выражение ME NE FREGO — которое можно условно перевести как «мне наплевать».
Легионеры (как стали называть добровольцев) повторяли его по любому поводу. И с тех пор выражение «менефрегизм» вошло в итальянский язык. Наплевать на то, что все против нас. Это выражение вышили на голубом вымпеле легионеров. И эту надпись сбрасывали летчики на Триест. «Мои люди не боятся ничего, и даже слов», — заметил по этому поводу Д’Аннунцио.
«Мы одни против всех — у нас есть только отвага и больше ничего», — с такими словами обратился Команданте к легионерам.
В блокнот он записал: «Обладание городом похоже на обладание пылкой женщиной».
Почти каждый день он произносил речи с балкона дворца.
В итальянском Фьюме я понял различие написанной речи от импровизации.
…Народ кричал и неистовствовал, вызывая меня. Под окнами обезличенная человеческая масса бурлила, вскипала, взрывалась как расплавленная материя.
Я должен был отвечать их устремлению, должен был поддержать их все более пламенную любовь ко мне, все более раскаленную — ко мне одному. И все это только благодаря моему присутствию, моему голосу, жестам, моему бледному лицу, моему подслеповатому взору.
…Сила, которую невозможно было сдержать, поднималась в груди, сжимала горло, мне казалось что между зубами и языком возникает свечение. Я начинал кричать.
Мои помощники подбегали, распахивали двери. Я, как стрела, устремлялся на балкон. Шел ли я к зверям, к душам? Да, к народу.
Я видел своим покалеченным глазом небесную звезду. Обрывок облака, карнарскую бурную толпу, луч божественного присутствия. Говорил… доводя свою страсть до неслыханного исступления.
Около часа ночи затрезвонил телефон. Обычно в это время, если конечно сижу дома, я не расположен к общению. Сознание медленно и лениво отключается от окружающей действительности, уползая в сон. Но звонок все равно уже прервал этот приятный процесс, так что пришлось взять трубку. В ней кричала Лёка Ж.:
— Я с утра готовилась к вечеринке, перебрала весь гардероб, переворошила все шкафы, комоды, извлекла все вещи из чемоданов, которые валяются нераспакованными последние два года, мне решительно нечего надеть, чтобы выйти из дома!
Мой мозг вернулся к реальности еще не до конца, поэтому я уточнил:
— Лёка, куда ты хочешь выйти?.. Ты собираешься на Хэллоуин?
— Какой, к чертям, Хэллоуин! — возмутилась Лёка Ж. — Хэллоуин давно прошел. Сева, ты, что ли, спишь?
— Нет-нет, не волнуйся, — поспешил я успокоить Лёку Ж. — Мне что-то не спится… Так на какую вечеринку ты намылилась?
— Ты точно не спишь? — спросила Лёка Ж. с подозрением и, не дожидаясь ответа, завелась с пол-оборота: — Ты же сам меня пригласил! А теперь, значит, забыл! Я тут третью ночь уснуть не могу, а ты…
— Тише, соседей разбудишь, — перебил я назидательно. — Я все отлично помню. Обычная бэдээсэмная тусовка в обычном ночном клубе «Ахтунг, бэби, капут!». И, хм… А что такое особенное ты намереваешься надеть?
— Да в том-то и дело! — еще громче воскликнула Лёка Ж. — Мне вообще нечего надеть!
— Вообще нечего? — не поверил я и напомнил: — Погоди, но когда я видел тебя в последний раз, на тебе точно была какая-то одежда.
— Одежда?!! — не унималась Лёка Ж. — Ты называешь эти обноски одеждой?!
— Ах, да, извини, — попытался я сбить градус беседы. — Я не подумал о том, что ты, наверное, хочешь произвести фурор…
И тут в голову мне пришла блестящая, на мой взгляд, мысль:
— Лёка, иди голой. И экономно. И фурор обеспечен. (далее…)
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.
Институт. Туман
То памятное лето 1972 года представляется мне теперь странной смесью задумчивых книжных прогулок с мыслями о давно минувшем, о столь любимой и волнующей меня истории и памятных местах, где можно было встретить дорогих моему сердцу персонажей Мериме или Дюма, прогулок, где былое обретало цвет, объем, даже запах, и судорожных метаний по свободному, изобильному, манящему суетными соблазнами Парижу, в котором все можно было купить, где мне улыбались в кафе, музеях, магазинах, просто на улице, где даже полицейские с удовольствием шутили (а кто нам улыбался в родимом Ленинграде!).
По Парижу я не ходил — метался. Впору было самому себя щипать за руку: «Проснись, это Париж!» Музеи не так меня занимали, как в туристической поездке, да и ведь, казалось, впереди еще месяц. В магазинах терялся: как выбрать голубую рубашку, когда рубашки исключительно заграничные, есть дюжина фасонов и размеры — решительно все. Мне нравилось вежливо и спокойно сказать в кафе: «the-citron»29 или «une pression», обменяться веселыми любезностями с почтительными гарсонами. Нравилось заходить и в продуктовые лавки, любоваться, как работают продавцы, — они по заказу покупателей потрошили кур и рыбу, резали мясо на столько ломтей, сколько просили. Беременной покупательнице мясник, похожий на убийцу, вынес из-за прилавка стул: была очередь — человека три. Хозяйки покупали провизию небольшими порциями; сначала я думал, согласно советской легенде, из-за нужды и скупости. Дело было куда проще: французы не любят несвежих продуктов и запасов, а в лавки им ходить нравится. Поэтому даже в богатых домах холодильники маленькие. (далее…)
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.
Новый мост и статуя Генриха IV
Иногда кажется, что знаменитые памятники Парижа приезжие видят только сквозь видоискатели фотоаппаратов и что старые стены могут покрыться аллергией от миллионов сделанных с них снимков. Щелканье затворов — постоянный аккомпанемент, под который течет жизнь в туристических местах города, словно люди разучились просто смотреть. Даже картины в музеях фотографируют и снимают видеокамерами в ажиотаже, что «застит очи» приехавших, быть может, единожды в жизни сюда людей. Куда как милее притихшие пары, задумчиво смотрящие на собор (или внутрь себя, но все равно — перед ним), серьезные стареющие люди, нередко озадаченно, словно не доверяя, что это и в самом деле он, знаменитый на все времена Нотр-Дам.
У собора непростые отношения со временем. Грозный и могучий символ мирской и церковной власти, он, так и недостроенный, на многие века предан был равнодушному забвению. Революция посчитала собор «твердыней мракобесия», едва не взорвала его, но, одумавшись, все же сохранила и нарекла здание Храмом разума; первый консул генерал Бонапарт был в нем коронован и стал императором Наполеоном I. (далее…)
Памятник Сталина на ВДНХ (снесенный). Скульптор — Меркуров
Первая проталина — похороны Сталина…
Из песни группы «Любэ»
В марте 1953-го среди обитателей архипелага ГУЛАГа пронеслось радостное: «Усатый коньки отбросил». В ответ на призыв начальства почтить память вождя зэки снимали шапки – и шапки летели вверх! Но то было в лагерях, а сидели (к счастью!) не все. Те же, кто оставался на воле, испытывал и неподдельную скорбь, и горечь утраты, и чувство богооставленности.
Массы просто скорбели и рыдали, люди творческие, поэты, воплощали свою скорбь в слове, запечатлевали. «Представить его мертвым было для меня почти невозможным – насколько он мне казался неотъемлемой частью жизни […] Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя, и, может быть, слезы страха за будущее. На писательском митинге поэты прерывающимися от рыдания голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал…», – рассказывал Евгений Евтушенко в «Автобиографии» (1963).
Скорбь, запечатленная в слове
Запечатленная в слове скорбь примечательна прежде всего удручающим однообразием. Вне зависимости от меры дарования стихотворцев. Впрочем, похоронные речи (как и тосты) разнообразием не отличаются
В стихах к усопшему обращались на Вы и называли его отцом – это общее место. Тем более что «отец» хорошо рифмовался с «конец», «отца» с «сердца» и т.п. — добротные, чистые, удобные рифмы. «И горько нам, и нет нигде предела, / Нет скорби человеческой конца, / Что умер он – земля осиротела, — / Народ лишился друга и отца» (Михаил Исаковский). (далее…)
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.
Консьержери. Дождь
Но бывали и дни особые, как философские отступления в плутовском романе. Один такой день случился в начале августа, день, душный от близящейся, но так и не разразившейся грозы, с тяжелыми сине-черными, как шиферные крыши Парижа, громоздящимися над ратушей и башней Сан-Жак тучами, с горячим порывистым ветром, несшим по улице Риволи сухие, падающие задолго до осени листья, далекий гром, редкие и бледные зарницы. Прохожие то и дело порывались открыть зонтики, дождь не разразился.
В тот день я положил себе устроить встречу с обителью тамплиеров, рыцарей-храмовников, владетелей целого города-крепости в Париже, называвшейся Тампль. Я заведомо шел «смотреть» то, что давно не существовало, но для меня это было почти естественно: привык же я по старым картам восстанавливать в воображении Париж, которого еще не видел, да и не надеялся увидеть. Мое закаленное воображение готовилось вернуть то, что безвозвратно исчезло, но не из истории и не из памяти. (далее…)
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.
Люксембургский сад
Надо было пожить на «даче»: киноподобная невиданность — белая трехэтажная вилла в традиционном стиле провинции Валуа в Монлоньоне, близ Санлиса (40 километров от Парижа), полдюжины комнат, три ванные, мастерская-салон, огромная веранда, подвальная квартира для шофера-садовника и его семьи. Столь же удобно, сколь и нереально.
Меня горделиво представляли соседям — племянник из дикого Союза, но знает все же по-французски, шерстью не оброс, в носу не ковыряет и даже натурально целует ручку (во Франции чаще лишь символически склоняются к руке). Соседи напоминали персонажей французских комедий: костистая дама в недорогих бриллиантах на падагрических пальцах, ее здесь вполне официально называли Любовница генерала. Сам отставной бригадный генерал Неро, такой же костлявый и жилистый, как его подруга, живший в доме, над крыльцом которого красовалось стремя, — генерал служил в кавалерии. Были и всамделишные барон с баронессой, отменно воспитанная, породистая, ничем не примечательная чета. И как в кино: буколическое застолье в саду (высокие и тяжелые стаканы с виски в руках, запотевшие бутылки «Перрье», скользкий в серебряных щипцах лед, орешки, оливки, соленое печенье), и все были французы, все говорили по-французски. Но в Париж хотелось мучительно — время уходило, дни истаивали занимательно и бессмысленно. (далее…)
2 марта 1931 года родился гуру, адепт и куратор Новой Журналистики
Его звезда взошла в так называемое «бурное десятилетие» Америки (1960-1973). Это было время всех и всяческих революций (сексуальной, студенческой, расовой, психоделической), время хиппи, новых левых, «Черных пантер», время протестов против войны во Вьетнаме. Одним словом, контркультура. Или, как писал сам Вулф, «обезумевшие, непотребные, буйствующие, мамоноликие, наркотиками пропитанные хлюп-хлюп похоть испускающие шестидесятые годы Америки».
Том Вулф знаменит белыми пиджаками (носит их уже почти 50 лет, зимой и летом), удачными bons mots: статусфера (вещи, одежда, мебель, автомобили, привычки и т.п., свидетельствующие о социальном положении человека); радикальный шик (увлечение высших слоев общества революционными идеями); Я-десятилетие (об американских 1970-х годах) и т.д.
В 1963 году Вулф долго мучился над статьей для журнала «Esquire» о шоу неформатных автомобилей. В конце концов он, по совету редактора, просто изложил свои мысли по этому поводу в письме, которое назвал так: «There Goes (Varoom! Varoom!) That Kandy-Kolored (Thphhhhh!) Tangerine-Flake Streamline Baby (Rahghhh!) Around the Bend (Brummmmmmmmmmmmmm)…» (в скобках звуки, издаваемые автомобилем).
Редактор опубликовал письмо Вулфа в виде статьи. Название упростилось до «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby. Так же Вулф назовет свою первую книгу статей, опубликованную в 1965 году (в русском переводе — «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка»).
Парадоксальным образом Вулф, будучи по стилю мышления кондовым консерватором-южанином практиковал радикальный стиль письма. И прославился чуть ли не как певец контркультуры.
Кен Кизи как герой
После «Конфетнораскрашенной апельсинолепестковой обтекаемой малютки» Вулф искал подходящую тему (сюжет) для большой книги. В июле 1966 ему в руки попали письма Кена Кизи, автора громкой книги «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) и проповедника психоделической революции.
Кизи придумал Веселых Проказников (Merry Pranksters) и кислотный тест, то есть прием ЛСД как хэппенинг, под музыку (любимая группа Кизи The Warlocks, позже известная как The Grateful Dead), в лучах прожекторов и с прочей инженерией. Считалось, что это альтернатива рутинным практикам Тимоти Лири. Словцо «тест» напоминало об участии Кизи в экспериментах по изучению влияния ЛСД и других препаратов на сознание, которые проводило ЦРУ. Тогда он и подсел на эйсид. (далее…)
Небольшая история об индусском цейтноте, плохо приготовленном кофе и о том, как меня пытался обобрать цыган.
С самого утра все пошло не так. Индус, продающий свои приправы на рынке, сказал, что опаздывает на два часа. Сначала я посмотрел на Валеру, разговаривавшую с ним по телефону и кипевшую от злости, потом опустил взгляд вниз: кучи людишек в прямоугольниках, образованных прилавками и стоящими за ними продавцами в туникоподобных одеяниях, рубили мясо вдоль и поперек. То здесь то там лежали свиные головы с закрытыми глазками и окровавленными ушками, тушки, ножки и прочая романтика животноводческих ферм.
Проблема любого журнала заключается, как правило, в том, что времени – хоть оно и есть – никогда не хватает. Материал следовало сдать до обеда. Возможно, индус подумал, что мы из тех, кто, однажды получив бейсбольной битой по голове, бросает бейсбол, но его индусское чутье его обмануло, и мы перенесли встречу на полдень.
У нас оставалось еще пару часов. Я предложил пропустить по чашечке кофе. (далее…)
Сегодня начинается Масленица. Как праздновали ее в Москве сто лет назад? Что изменилось с тех пор? Понять можно, прочитав публикуемый ниже отрывок из книги «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала ХХ века» (Владимир Руга, Андрей Кокорев. — М.: АСТ: Астрель, 2010. — 740, [12] с.).
Блин румяный
Со сметаной,
С свежей семгой и с икрой!..
Декадент, как стелька пьяный,
Что с тобой?
Wega
А. Маковский. Маскарад
Зимний сезон балов и прочих других развлечений завершался Масленицей. Не было в Москве мало-мальски приличного литератора или журналиста, который хотя бы однажды не обратился к теме города во время этих праздничных дней. Но что характерно, судя по этим описаниям, на протяжении всего интересующего нас периода московская Масленица в своих главных чертах оставалась практически неизменной. Вот, например, что писал об этом празднике обозреватель московской жизни в преддверии XX века:
«Сегодня начинается Масленица…
Разгульная, веселая неделя, когда почему-то всякий обыкновенно весьма умеренный обыватель считает своим священнейшим долгом есть и пить совершенно неумеренным темпом…
Блины и их неизменные спутники: зернистая икра, семга, сметана – вот интересы масленичной недели… Напитки всех сортов и видов – вот ее злобы дня!
Сообразно с усиленным «питанием» идет и усиленное веселье!
Последняя театральная неделя – это какая-то каторжная работа для актеров и какое-то судорожное веселье для публики… Спектакли днем и вечером… Все спешат навеселиться на весь длинный Великий пост…
Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь.
Потом мы дошли до фонтана Медичи, журчащего чуть в стороне.
Фонтан — словно алтарь Люксембургского сада.
Здесь почти не бывает солнца, кроны деревьев сплелись над продолговатым бассейном, над которым в глубине — элегантный портик с тремя нишами7, загроможденными, правда, пышной скульптурной группой: Акид, циклоп Полифем и Галатея8 (1863). Возможно, именно перед этим сооружением я впервые понял, что именно во Франции и только в ней возможно это сочетание великолепия, пафоса и — как ни странно — настоящего искусства.
Нынче же художественные качества скульптуры уже не имеют значения. Важны время и память, тень деревьев, звон падающих в бассейн струй, грациозный портик, отражающийся в сумрачном зеркале бассейна, вазы, украшающие решетку, и это ощущение отдельности от всего парка и даже Парижа, и — вместе с тем — ясно и нежно, как на старом дагерротипе, различимые далеко за ветвями деревьев дом? площади Ростана, а дальше и выше — устремленный медлительно и важно к облакам купол Пантеона. Все это незабываемо и вечно. (далее…)
В феврале в издательстве «Слово/Slovo» вышла книга известного искусствоведа Михаила Германа о Париже. Она так и называется – «Неуловимый Париж». Прекрасно иллюстрированное неспешное повествование о странствиях человека русской культуры в городе-мечте. Культорологические преимущества этого большого парижского трипа очевидны, ведь пишет его человек, отлично ориентирующийся во французской культуре и истории. Исторические персонажи, герои книг и картин — для него не просто отвлеченные единицы, а части большого целого, внутри которого он и оказывается. С любезного согласия издательства «Слово/Slovo» Перемены публикуют одну главу из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж».
ПЛАМЯ И ДЫМ НАД СЕНОЙ
Красноватый дым поднимался к небу.
Проспер Мериме
В начале семидесятых парижские здания, очищенные в 1965 году от вековой пыли и копоти и ставшие, как в Средние века, почти белыми1, вернули себе легкую патину и уже не казались очень светлыми. Парижские таксисты, известные несколько циничной философией, с самого начала уверяли: «О чем спорить, все станет таким, как было». Они были почти правы, но это «почти» свидетельствовало о том, что очистка была делом разумным.
Теперь свежая пыль и копоть XX века, забиваясь в углубления каменной резьбы, превратили старинные постройки в подобие объемной гравюры, грозной и легкой. Все оттенки тепло-пепельного, серебристо-черного украшали старые дома, соборы, часовни, башни, арки, порталы: ни глухой тьмы, ни свежей белизны. Париж повернулся к своему прошлому, вовсе не желая его имитировать.
Через пять лет после первой туристической поездки, в 1972 году, мне удалось приехать в Париж на целый месяц. Ради такой «частной» поездки тогда безропотно и почти охотно соглашались на издевательства властей. Абсурдизм ситуации начинался уже с того, что пускали в гости главным образом к родственникам, а те, кто имел родственников за границей, считались подозрительными, а значит, скорее всего, «невыездными».
Мне прислал приглашение живший полвека в Париже двоюродный дядюшка2, сын эмигрантов, о котором я прежде знал мало и в анкетах умалчивал. Я не устоял перед утопическим соблазном и прошел через омерзительные унижения «приглашенного за границу» советского человека: комиссии, придирки маленьких чиновников, с удовольствием глумившихся над бесправными и напуганными искателями разрешения на выезд. Анкета на четырех страницах, начиналась как челобитная: «Прошу разрешить мне выезд…»3, но не слишком задевала и так уже почти убитое чувство собственного достоинства.
И все же: «Пустили!». До сих пор не знаю почему. Беспартийного, разведенного, с относительно сносным французским языком. (далее…)
На днях издательство «Перемены» выдвинуло одну из книг «Неудобной литературы», «Кукушкиных деток» Олега Давыдова, на соискание Национальной литературной премии шестого сезона. Регистрационный номер — 104. (Роман опубликован , и сейчас готовится к бумажному изданию по принципу print-on-demand.)
А незадолго до этого меня пригласили принять участие в ток-шоу «Пресс-клуб XXI» на канале Культура. Тема программы — литературные премии. Я не смог побывать на этом важном мероприятии, да особо и не стремился. Потому что примерно представлял себе, что там будет. Соберутся литературные критики, писатели и представители премий и будут нервно обсуждать — кому и зачем нужны литературные премии и что они отражают или не отражают. Вездесущий Александр Гаврилов, как всегда, будет яриться и хорохориться, тщась эдак блеснуть и всенепременно запомниться телезрителям. Кто-то кому-то нахамит (без ощутимых последствий), кто-то скажет правду, но не найдет понимания. Кто-то попытается «поговорить об этом» (в данном случае — о том, почему в этом году «Русского Букера» дали Елене Колядиной)… Ну и так далее. В целом, конечно же, ничего особо нового не прозвучит, да и не затем ток-шоу затеваются…
Посмотрев программу, я убедился, что так оно и произошло. Привожу эфир полностью, посмотреть стоит, если вас интересует, в принципе, тема премий и той роли, которую играют они в современном литературном процессе. Несколько здравых мнений прозвучало. Там даже в эпизодах появляется Сама Елена Колядина (впрочем, остроты, на которую, очевидно, надеялся режиссер, ее появление не прибавило, потому что все те, кто хотел бы сказать ей какую-нибудь гадость, внезапно, конечно же, застеснялись).
Что я думаю о премиях? Случай с Колядиной — пока что, скорее, исключение из правил. Невероятный качественный скачок, когда произведение действительно получило премию заслужено и жюри проявило мужество и сделало все правильно и честно. А вообще к премиям я отношусь прохладно. В идеале они должны быть знаком качества, а на деле у нас, как правило, это действительно междусобойчик. Или (что тоже в корне неправильно) попытка отразить общественное мнение (то есть некую усредненную картину). Такова, например, премия «НОС».
Но нынешний пример Русского Букера — показывает, что система междусобойчика (вариант — угождения «уважаемой культурной публике»), наконец, затрещала по швам. Это верный знак перемен к лучшему!
Поэтому, номинировав «Кукушкиных деток», мы надеемся, что теперь и премия «Большая книга» проявит себя тоже как честная и живая — реальная премия.
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>