Полное ее имя – Изабелла, но так ее никогда не называли. Белла, Белочка, Белка… Росла в центе Москвы – на Варварке. Мать – переводчик в КГБ, звание – майор. Отец – крупный таможенный начальник.
Себя она определяла так: «организм довольно дюжий, характер смешливый, игривый, нетяжеловесный, ненавязчивый».
Ключевые слова для нее: сад, собаки, друзья, ремесло, сиротство, круг, сад.
Истоки – в 1960-х.
Дочь и внучка московских дворов
Крепкая, по-восточному пухлолицая девочка с длинной косой старшеклассницы 1950-х годов. Прилежная посетительница Дома пионеров на Покровском бульваре – литературной студии и драмкружка. «Мы все писали что-то заунывное «загробное», — рассказывает Ахмадулина в прозе. А в стихах так:
Это я — мой наряд фиолетов,
я надменна, юна и толста,
но к предсмертной
улыбке поэтов я уже приучила уста.
«В то же время, иногда одновременно, в соседней комнате бывшего особняка я изображала Агафью Тихоновну, «даму, прекрасную во всех отношениях», домработницу из пьесы В.С. Розова — и возвращалась в «загробную комнату». Два этих амплуа и теперь со мною — если бы мне было дано совершенно подражать великим людям, я бы не сумела выдумать ничего лучше, чем смех уст и печаль глаз»… (далее…)
Лекция Брайана Ино в Петербургской Консерватории подошла к концу. Вот основные тезисы, которые прозвучали (конспективно, как мы успели их записать):
Есть три области, которые устроены как пирамида: 1. оркестр (наверху бог, потом композитор, потом дирижер, потом музыканты, потом после барьера — публика). 2. церковь 3. армия. Мне не нравится, как работает это устройство, положению пирамиды, где наверху гений (genius), я предпочитаю положение окружения и растворения (scenuis, то есть коллективное творчество).
Меня впечатлили Терри Райли и Стив Райх в конце 60-х, их эксперименты с созданием звуковой среды, непредсказуемой для композитора, были как раз тем, что я давно искал (пример — композиция Райха «It’s Gonna Rain»), с помощью лупов, петель они создавали среду.
Я не хотел, чтобы музыка менялась. Я хотел, чтобы она была как среда, как картина. Я понял, что хочу записывать музыку, которая бы стремилась к состоянию живописи. Не я один об этом думал, поэтому эмбиент и нашел свою аудиторию. Мысль была в воздухе. Я пытался оторвать музыку от ее исполнительских корней.
Я изучал живопись. Не переставал с 1975 года заниматься визуальным искусством. Работал со светом. Управлял светом. Видео позволяет управлять светом на поверхности (картинка это побочное). Я не хотел сюжетных видео, я не люблю телевизор. Я хотел, чтобы это было как картина.
Писал музыку, которая подражала живописи, и делал живопись, которая подражала музыке. Я искал то, что посередине. Например, в 70-х я делал такой проект: рисовал на слайдах, а потом несколько слайд-проекторов, направленных на одну поверхность, транслировали это, при этом на каждом проекторе по четыре слайда плавно сменяли друг друга в случайном порядке.
Иногда я усаживаюсь сзади и наблюдаю за зрителями. И я заметил, что люди стремятся облокотиться обо что-то, тогда я попросил, чтобы всегда во время моих перформансов были стулья. Я увидел, что люди зависают по несколько часов, попадая в мою среду. Ничего не происходит, никакого сюжета, никакой мелодии, никакой драматургии. Но людям нравится.
Одна из тех вещей, которые нравится делать людям, это отдаваться. Отдаваться какой-то страсти, чувству. Становиться частью чего-то. Это глагол активного действия.
Можно противопоставить это управлению. Мы все выходцы из разных технологических культур. Люди всегда между управлением и тем, чтобы отдаваться. Сёрфер, например, всегда между сдачей и управлением – надо и отдаться волне, и оседлать ее. Мы все в жизни занимаемся серфингом. Мы пытаемся соотноситься с силами, которыми можно управлять и отдаваться им. Люди, которые умеют только управлять, на самом деле дисфункциональны.
Примитивные народы знают, как отдаваться, сохранили эту способность. В каждой известной культуре такая сдача известна. Есть четыре способа отдаваться: секс, наркотики (затуманивающие препараты, нам неизвестно ни одно общество, где их нет), искусство и религия. Все они приглашают вас отдаться. А это значит, что вы перестаете быть собой и становитесь нами. Я перестаю быть человеком, который знает, где что лежит. В каждой культуре жонглируют этим по-разному, то есть в разных комбинациях сочетают эти четыре способа (секс, наркотики, искусство и религия). Как правило по два. Я все ищу культуру, где бы они были все четыре связаны между собой.
Мы огромное количество времени тратим на то, чтобы отдаться. Надо знать когда и в какой момент отдаваться. Это определенный навык, нужно тренировать его.
Мне интересно устранить, размыть барьеры, чтобы не было или-или, а было и-и. Барьеры между художником и публикой, индивидуальностью и коллективом, умом и телом, контролем и отдачей.
Чем лучше мы понимаем друг друга и эти два экстремума (отдаваться и управлять), тем легче нам между ними двигаться.
Из ответов на вопросы аудитории:
Я не думаю, что хоть что-то повторяется. Все внове. Даже если я сделаю точную копию какой-нибудь записи Литтл Ричарда, то эта запись будет совершенно отличаться от записи 58 года. Мне кажется, что все всегда происходит заново.
Мне кажется, что сейчас больше новой музыки, чем когда-либо в жизни.
Я хочу быть танцевальным интеллектуалом. Как Hot chip.
Я думаю, что русские, несмотря на ужасы коммунизма, могут гордиться собой, потому что тут был огромный эксперимент, от которого получилось много информации. Я не думаю, что запад выиграл холодную войну. Я не думаю, что кто-то выиграл. Я бы себя описал как социалиста. Мне больше нравится тип организации общества, который ближе к социализму, чем то, что происходит при рыночных отношениях.
небольшое интервью Брайана Ино Переменам можно прочитать здесь.
Одно из остроумных высказываний Энгельса: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Ему посчастливилось: он не увидел ни одной сделанной революции. Но сделал всё, чтобы революции делали. (далее…)
Брайан Ино сидит в своем лондонском доме в окружении больших ящиков. В ящиках спрятаны ароматы. Вот запах полевых цветов, а вот запах кроличьего помёта, вот белые грибы, а вот еловые шишки. Брайан Ино коллекционирует запахи… Об этом однажды рассказала жена Петра Мамонова Ольга (Мамоновы гостили у Ино в Лондоне в конце 80-х, когда Ино продюсировал альбом «Звуков му»; Ино дал Ольге попробовать запах полевых цветов, и она чуть не упала в обморок). Впрочем, миру Брайан Ино знаком больше как коллекционер звуков. Композитор, продюсер, художник. Парфюмер поп-музыки, создавший звуковой аромат, саунд-ауру нашего времени. Придумавший эмбиент и сделавший звук таких рок-звезд, как U2 и Talking Heads. В принципе, его звук мы слышим ежедневно – когда включаем компьютер и выключаем его. По крайней мере, если у вас стоит Windows XP. (Ино разработал звуковую схему для этой операционной системы.)
Через пару дней Брайан Ино приезжает в Россию, в очередной раз. На фестивале аудиовизуального искусства (6 — 19 декабря, Петербург) Брайан покажет инсталляцию «77 Million Paintings». А еще раньше, 29 ноября, он войдет в большой зал Санкт-Петербургской государственной консерватории и прочитает лекцию в рамках проекта . Лекция будет о культуре и способах ее формирования и становления. И о том, как создаются произведения искусства и какую роль в этом играет способность художника к восприятию и обработке информационных потоков. Организаторы фестиваля предпринимают сейчас отчаянные попытки заставить своенравного Ино давать журналистам интервью – по электронной почте. Но звуковой парфюмер – не любит интервью, а тем более заочных. Поэтому когда он получил мои вопросы, далеко не на все из них он соблаговолил ответить. Но кое-что все-таки написал.
Вы уже не впервые в России. В 1987-м продюсировали группу «Звуки Му», а в конце 90-х целый год жили в Питере (о чем вообще мало кто знал тогда). Чем вам так интересна Россия?
Брайан Ино: Меня всегда очень впечатляло, насколько велико для русских значение культуры. Я все вспоминаю, например, одного случайного таксиста – такой постоянно курящий человек-гора, долго-долго объяснявший мне разницу между Достоевским и Диккенсом. Еще помню большую выставку во Дворце молодежи, где было так много картин, что люди даже не могли протиснуться между ними… В общем, все было наполнено креативом и чувством возрождения жизни. И до сих пор Россия очень очаровывает меня этой энергией.
Один случай особенно отпечатался в моей памяти. Несколько художников устроили обсуждение своих работ прямо в самом центре экспозиции – так что любой человек мог сидеть и слушать, что художники думают о своих картинах, и задавать им вопросы. Мне интересно было посмотреть, как это сработает, и я остановился около одного из художников. Он говорил о картине, на которой была изображена обнаженная женщина. И тут с ним вступила в спор какая-то бабушка (an elderly babushka), по всей видимости, одна из уборщиц Дворца молодежи. Она утверждала, что руки были изображены без соблюдения пропорций. Что впечатлило меня, так это 1) что она чувствовала полное свое право высказывать свое мнение и, ничуть не стесняясь, делала это 2) что художник принимал это мнение всерьез и полемизировал с ней очень вежливо 3) и что остальные тоже очень корректно себя вели. Эта свободная любовь к культуре и всегдашняя готовность к обсуждению очень освежала после напыщенной арт-атмосферы Англии…
Говорят, что живя в Петербурге, вы писали постоянную колонку в Guardian – о своей жизни в этом городе и в этих репортажах многое подмечали о переменах, происходивших с Россией на ваших глазах. А могли бы вы рассказать сейчас о своих наблюдениях в более долгосрочной перспективе – скажем, как менялась Россия от одного вашего визита к другому? Какие новые черты в людях, в музыкальных интересах, в воздухе вы находили, возвращаясь сюда и общаясь с русскими?
Брайан Ино: Когда я жил в России, там шла своего рода волна возрождения форм революционного искусства, которое было отчасти ироничным, а отчасти… оно было представлено такими группами, как «АВИА». То, что они делали, казалось мне очень новым, и я ценил это на двух уровнях: во-первых, потому что я знал и любил источники, из которых это все проистекало, и, во-вторых, потому что мне нравилось то, как они обновляли и преобразовывали эти источники. «Звуки Му» были еще одной впечатляющей командой. Я чувствовал, что они были связаны с глубокими корнями русской литературы – с Гоголем, например, — где индивидуальность формализуется обществом или государством и что происходит, когда форма не вмещает содержимое индивидуальности. Мамонов поражал меня как настоящий гений, такой, который может появиться только в России.
С тех пор мои связи с российской культурой были очень ограниченными – тем, до чего я мог добраться в Англии, вот почему я так заинтересован в том, чтобы вернуться и увидеть, как культурная сцена развилась и эволюционировала с тех пор, как я уехал из России в 1997 году.
Ваш новый визит приурочен к лекции в рамках глобального годового проекта YOTA YES LECTURES. Есть ли уже какая-то конкретная канва для вашей лекции или это будет характерная для вас импровизация?
Брайан Ино: Чтение лекций вообще очень интересная штука. Позволяет ощутить сильную динамику. Всегда есть тема лекции и основная ее структура, но огромное значение имеет и элемент вариаций на тему. Например, я могу говорить о чем-то и вдруг осознать, что это напоминает мне о той или иной идее или вещи, и так и пойти дальше по касательной… При этом заданная структура всегда тянет назад, к отправной точке!
Что касается лекции, которую я буду читать в рамках проекта YOTA YES LECTURES: есть несколько предметов, о которых я собираюсь говорить. На самом деле это очень новые идеи даже и для меня самого, так что я до конца еще их для себя не сформулировал и, боюсь, не смогу сейчас рассказать подробнее.
Пару слов о вашем новом, только что вышедшим альбомом «Small Craft on a Milk Sea». В нем ведь тоже существенную роль играет импровизация…
Брайан Ино: Да, альбом «Small Craft on a Milk Sea» возник как совместный импровизационный сет с Йоном Хопкинсом и Лео Абрамсом. Эти два музыканта – прирожденные импровизаторы. Но многое было доделано позже, в студии. Хотя все равно мы стремились сохранить свежесть импровизации. И, надеюсь, нам это удалось.
Часто ли вы пользуетесь сейчас изобретенными вами картами ? Можно ли провести аналогию между ними и, например, китайской Книгой Перемен? Или тут действует совершенно иной принцип?
Брайан Ино: «Обходные стратегии» были способом систематизировать мои рабочие процессы и превратить их в свод правил. Я использую «Обходные стратегии» каждый день, но сейчас они стали частью моего мышления, я всегда ношу их в голове, и они настолько глубоко укоренены во мне, что я уже давно не рассматриваю их как карты.
Можно ли говорить в связи с «Обходными стратегиями» о том, что человек всегда подключен к какому-то безвременному источнику информации, который нужно только уметь использовать – добраться до него, вербализовать, дешифровать, истолковать? Eсть ли у вас, помимо карт, какие-то другие методы для контакта с этим источником?
Брайан Ино: Было бы справедливо сказать, что художники сталкиваются с такими проблемами и загвоздками, как подключение, вербализация, дешифрация и интерпретирование информации. Причем часто эти проблемы не связаны с каким-либо конкретным произведением искусства, но являются некими более фундаментальными частями процесса творения. И далеко не всегда очевидно, как быть в той или иной ситуации, и, я надеюсь, «Обходные стратегии» помогут решить эти проблемы…
* * * *
На этом Брайан Ино замолчал и на мои вопросы про магию, запахи и звуки и про музыку будущего отвечать не стал — видимо, строго последовав даосскому завету «знающий не говорит, говорящий не знает».
Но, чтобы закончить как-то этот материал, вот еще пару цитат из недавнего интервью Брайана Ино, которое он дал и в котором был несколько более словоохотлив:
«Годами я боролся с идеей, что рок и прочее популярное искусство всего лишь
выражает страсть и моду времени и ничего общего не имеет с мышлением, и что если вы делаете популярное искусство и еще при этом способны думать, то это как-то подозрительно…»
«Я думаю, что эра звукозаписывающей индустрии сейчас подходит к концу и взрывается, как мыльный пузырь. Я всегда знал, что рано или поздно это произойдет. Это как когда-то, до того, как пришел газ, главным топливом был китовый жир… И если вы торговали китовым жиром в то время, вы могли стать богатейшим человеком планеты. История не стоит на месте. Звукозапись сейчас это все равно что китовый жир. Что-то должно придти на смену».
В общем, стоит, мне кажется, если уж не сходить на лекцию Ино, то, по крайней мере, посмотреть ее в сети (как я понимаю, трансляция состоится 29 ноября)прочитать ее конспект на Переменах и непременно послушать новый альбом Брайана Ино «Small Craft on a Milk Sea». Это действительно очень сильная вещь. Есть на торрентах.
Утром, сквозь сон, включив радио и просыпаясь, обнаружил подозрительное сходство между стихами Федора Чистякова «Песня о настоящем индейце» и Мандельштама «Отравлен хлеб и воздух выпит»…
Сравните:
Ну, а если наш индеец вдруг немного загрустит,
Он достанет папиросу и покурит, посидит.
Посидит, подумает, что-нибудь придумает,
Ну, а если грустно станет, так он песню запоет.
…
А под вечер все индейцы соберутся у стола,
Заколотят трубку мира — прояснится голова.
И про прерии простор поведут свой разговор:
«Где ж вы, кони, наши кони, что несут во весь опор?»
и
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня, — событий
Рассеивается туман.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает — остается
Пространство, звезды и певец!
Слева: знаменитая фотография тринадцатилетней пакистанской беженки, сделанная в 1984 году и ставшая после публикации в National Geographic символом афганской войны.
Справа: та же самая девушка семнадцать лет спустя.
Вчера мой коллега, известный, кстати, драматург и сценарист Александр Молчанов заговорил со мной о поэзии. Он как раз прочитал мою статью о Георгии Иванове, и его интересовала одна простая вещь: а есть ли поэты? Ну то есть он так прямо не формулировал свой вопрос, но, понятно, что тема сводилась к этому. Есть ли сейчас в России поэты? Не те медиаперсонажи, чьи имена мы слышим отовсюду (а особенно в интернете), а настоящие поэты. Метафизические, с градусом посвящения. Те, кто со(за) стихотворением лезет не в карман, а уносит(ся) в бездну. Ну, вот как Георгий Иванов…
Кто? — спрашивал Саша, — Тимур Кибиров, Кушнер, да, но они же уже старики. А вот молодые, новые?
Я в шутку ответил, что полно поэтов в интернете, вон стихи.ру есть сайт. Посмеялись и заговорили о работе. Потом я прислал Александру ссылку на PDF-поэзию Peremeny.ru, потому что, конечно, я не ищу поэтов, они находят меня. Для этого (отчасти) и создан этот проект PDF-поэзия…
Причем поэзию я считаю областью фундаментальной, неким основанием, на котором держится словесное искусство, и шире — сознание. Она всегда есть и никогда не умирает. Просто о ней если и говорить, то очень нужно осторожно — как о магии, как о таинстве. Поэтому когда Игорь Панин заметил, мол, «весьма характерно», что, «перечисляя литературные жанры» в анкете Неудобной литературы, я «проигнорировал стихи», он был совершенно прав: да, характерно. Но только я не проигнорировал, а — умолчал.
Но сегодняшняя — о современном состоянии русской поэзии — просто вызывает на разговор. («Строители вавилонской башни даже не пытаются уже поговорить друг с другом; нет ни общего языка, ни границ, ни правил, ни самой веры в возможность понимания. Вместо нее — ощущение дурной стабильности; чувство, что мы участвуем в работе чужого, не нами заведенного механизма. Это чувство, думаю, общее у всех участников литературного процесса, да и у всех вокруг» — пишет она).
Несколько отдельных цитат:
1.
Поэзия «превратилась во что-то вроде ВДНХ — праздничную и пеструю панораму собственного изобилия».
2.
Социальные механизмы функционирования поэзии, как их принято описывать, объясняют и оправдывают существование литературных кланов и союзов, вражду партий, литературную борьбу со всеми ее потерями.
3.
Поэзия стала профессией, служение службой (ежедневным хождением в департамент).
4.
Мы уже не наедине с собой, не в слепом пятне, как в начале 90-х, а в хорошо освещенном крупном торговом центре вроде ИКЕА. Сказать (купить, продать) тут можно все, что угодно; значит, без всего этого можно обойтись.
5.
Стихи начинают восприниматься не как проводник (в дивный новый или старый мир), а как инструмент. Чего? Немедленного наслаждения, которое читатель уже заработал — просто тем, что согласился раскрыть стихотворный сборник. Главными достоинствами поэтического текста тогда оказываются новые, чужие вещи: энергичность, увлекательность, трогательность, удобство восприятия.
6.
Чтобы соответствовать новой роли (нравиться, быть любимым), поэт должен вести себя как циркач, демонстрируя чудеса ловкости, вращая гири и ловя фарфоровые чашки: в каждой строке по призовой метафоре, а лучше бы по две. Все неочевидное, не поражающее с первого взгляда, тонкое, легкое, зыбкое, многослойное — попросту не воспринимается новым вкусом; у нового читателя плохо настроен звукоулавливатель.
Мне нравится эта откровенная статья. Мне симпатично, что Мария Степанова берет на себя ответственность («виновата … я сама») и призывает «осознать смехотворность и относительность рукотворных иерархий» (за построение которых ведь и берет она ответственность на себя? в частности, по крайней мере, за это построение, так ведь?). И нащупывает самую суть проблемы.
Кстати, давно собирался заметить, что «Неудобная литература» — это не про «обиженных литераторов, которых не публикуют позасемшие редактора» (по невнимательности именно так многие понимают и интерпретируют Неудоблит), нет, речь в проекте не об этом. Вчитайтесь хоть в заметку «Невозможность продать (в символическом смысле)» — это о тонком психологическом перехлесте, о том самом, о котором говорит и Мария Степанова, хотя и совсем другими словами. Например, вот такими:
Достаточно было почувствовать себя квалифицированным пользователем, гордым своей способностью выбрать товар по душе, чтобы (в применении к эзотерическим, сопротивляющимся неуловимым вещам вроде поэзии) сформировалось то, что Сьюзан Зонтаг называет новой чувствительностью. Применив к поэзии логику супермаркета, мы получаем приемы, знакомые по работе «Пятерочки» — агрессивное продвижение товара, разные виды меняющегося актуального, перепроизводство товаров повышенного спроса, глубокое равнодушие к тому, на что спроса нет.
и далее:
Сложность вполне допустима — но нарядная, щеголеватая, демонстративная, носимая напоказ. Новая чувствительность ищет избытка, полноты, душу переворачивающей эмоции, и реагирует на то, что эту эмоцию высекает. Мы уже говорили про занимательность, про потребность в фабуле, открывающей легкий путь читательской сентиментальности. Но есть и другие варианты — игра в узнавание, снимающая с антресолей старые вещи — детскую советскую память, типовой ключ к опыту, который общим только притворяется. Или прямая проповедь, уроки жизни, заповеди блаженства, расписанные на раз-два-три. Вариантов много, инвариант один: новая чувствительность использует стихи как болеутоляющее средство, ожидая от них для себя прямой и внятной пользы. Стихи должны быть больше, чем стихи — сами по себе они тут без надобности.
Все это прекрасно применимо и к прозе. И на самом деле относится не только к современной ситуации. Это было всегда. Люди в целом не меняются, как и их восприятие… Просто сейчас этот перехлест, это «вытеснение» ощущается наиболее остро — и вот это сейчас — действительно очень важная деталь. Симптом назревшего невроза…
К чему же приходит Мария Степанова? Да к тому же, к чему и я. О поэзии лучше молчать. А если говорить, то очень осторожно. Это не новость, тайна эта приоткрыта уже давно:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими — и молчи.
«Единственным выбором представляется непрозрачность: темное, закрытое, непопулярное, незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне. В том числе и от собственных «хочу» и «могу», погружающих каждое действие в логику рынка, готовых вписаться в любой контекст и превратить любое поражение в хорошо рассчитанный выигрыш». Прочитайте полностью (там еще есть , не все замечают сразу). А потом возвращайтесь на Перемены и знакомьтесь с поэзией Перемен. У нас как раз опубликован сегодня новый сборник из серии PDF-поэзию Peremeny.ru. Автор попросил подписать его сборник псевдонимом Prosto Dostali. «Сразу оговорюсь, — пишет она. — я надеюсь на то, что Вы не станете «изымать» оттуда что-либо, в противном случае, как мне кажется, из сборника исчезнет жизнь. А я не хочу заниматься скучным и не живым плодоношением». Сборник называется «СТИХИЙНОЕ ТВОРЕНИЕ». Из него ничего не «изъято», ни одного необходимого слова. И он уже представлен на странице проекта.
Сегодня в гостях у проекта Неудобная литература — писатель Денис Драгунский. Денис — сын известного детского писателя Виктора Драгунского. И прототип героя его известнейших «Денискиных рассказов». Работал журналистом и редактором в разного рода изданиях, занимался политикой (был членом Комиссии по идеологии Федерального политсовета партии «Союз правых сил»), был научным сотрудником Института мира (США) и стал одним из основателей Института национального проекта (ИНП). Ведет очень популярный ЖЖ , где пишет рассказы, которые потом сводит в сборники (издающиеся уже на бумаге). Рассказы эти пользуются бешеной популярностью, а совсем недавно критик Лев Данилкин до того проникновенно похвалил Дениса Викторовича в молодежном журнале «Афиша» (назвав его «возможно, лучшим автором короткой прозы на русском»), что теперь Денис Викторович стал вдобавок ко всему еще и одним из must read писателей для московской модной молодежи…
Читаете ли вы современную художественную литературу, публикуемую в издательствах и толстых журналах? Если да, то как часто? Многое ли нравится? Назовите, пожалуйста, последний из понравившихся прозаических текстов, автора, время и место публикации.
Нет, практически не читаю. Ну очень редко. Если подарят. Иногда мне кажется, что я свои «читальные годы» уже миновал. А еще сколько великих книг осталось непрочитанными! Кроме того, я ужасно, просто отвратительно придирчивый читатель. Хотя у нас есть талантливые авторы, конечно. Скажем так — я верю, что они есть.
Часто бывает так, что издательства и толстые журналы отказываются публиковать по-настоящему хорошие тексты, называя разные причины отказа, либо без объяснения причин. Как вы думаете, почему это происходит? Каковы, как вы полагаете, настоящие причины таких отказов?
Тут непонятно, что такое «по-настоящему хороший текст». Который автору нравится? Или одному из рецензентов? Причин, однако, может быть тысяча. От интриг в рамках данного журнала до вкусов редактора отдела — и ничего тут нет удивительного или обидного. Каждый журнал ведет свою литературную политику, потому что иначе это не журнал, а какая-то папка для публикаций тех, кто первый прибежал. И совершенно естественно, что руководство журнала часто думает: «да, это сукин сын, но…» То есть: «да, это бездарность, но это наша бездарность. А это талант, но это не наш талант». Нормальная ситуация. И почему редактор должен печатать что-то, что ему не по вкусу? Собственно, редактор отдела — это руководитель, наделенный правом принимать самостоятельное решение. Не надо драматизировать.
Читаете ли вы статьи литературных критиков и обозревателей книжных новинок? Если да, то кто из этих критиков и обозревателей, на ваш взгляд, наиболее адекватен?
Критические статьи читаю иногда. В большинстве случаев они адекватны. Адекватная критическая статья, на мой взгляд, должна содержать две вещи: рассказать, о чем речь в книге, и сообщить, нравится ли книга рецензенту. Большего я не жду. Но иногда и этого не дожидаюсь.
Как вы думаете, переместится ли в ближайшие лет десять хорошая (большая) литература окончательно в интернет? Отпадёт ли необходимость в бумажных изданиях? Если нет, то почему вы так думаете?
Литература, конечно же, будет жить в интернете. «И» в интернете, я бы сказал. Потому что бумажная литература никуда не денется — по самой простой причине: кино не отменило театра, ТВ не отменило кино, Ю-Тьюб не отменил ТВ… До сих пор пишут картины маслом на холсте, и будут это делать всегда. И книги издавать, покупать, читать и на полку ставить — тоже всегда. Другое дело, что объем и структура библиотек изменится, наверное, но тут ничего страшного нет.
Все другое только музыка, отраженье, колдовство… «…Спираль была закинута глубоко в вечность. По ней пролетало все: окурки, закаты, бессмертные стихи, обстриженные ногти, грязь из-под этих ногтей. Мировые идеи, кровь, пролитая за них, кровь убийства и совокупления, геморроидальная кровь, кровь из гнойных язв. Черемуха, звёзды, невинность, фановые трубы, раковые опухоли, заповеди блаженства, ирония, альпийский снег». «Распада атома» и «Петербургских зим» чувствительные дамы (Ахматова, Цветаева, Надежда Мандельштам), конечно же, вынести не могли. Не могли простить такой откровенности, возненавидев Георгия Иванова и тем самым однозначно определив его в предтечи движения «Неудобная литература» (и даже авторитетно помешав некоторым потомкам оценить его стихи по достоинству). Ему, впрочем, было наплевать на это с большой высоты. Важнее — оставаться «метафизически правдивым» (Зинаида Гиппиус), чем политкорректным и вежливым. «Стихи и звёзды остаются, / А остальное — всё равно». весь текст
В недавней статье (мне сказали, кстати, что автор статьи — гражданка Франции) сказано: «Французский импрессионизм, крупный пуантилизм, как будто отодвигает границу, но на самом деле громоздит искусственные преграды в каждой точке пространства, чтобы тут же их размыть. Английская боязнь границы по-островному объяснима — стоит переступить предел, промочишь ноги и заработаешь инфлюэнцу, если же не остановишься на этом, то можешь и захлебнуться. Русские… мы вторичны, увы, и сбиты с толку пахотой графа».
Сбиты с толку пахотой графа? Вторичны? Что ж, соблазнительная идея — этак витиевато свалить все на Николаича и согласиться с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Да только мне кажется, что искус сей исходит как раз из крайне превратного понимания толстовской пахоты и от слишком чужеродного (привнесенного извне) самоуничижения… А вот понимание, сразу видно, правильное — дано к столетию побега Толстого от всех, забывших радость свою:
«Итак, Толстой понял, что «Христос нисколько не велит подставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придется, может быть, и страдать». Отвлекаясь от христианства и немного осовременивая, можно сформулировать толстовское кредо о непротивлении так: не участвуй в делах мира. Отойди в сторону, пусть эти подзаконные (юристы, банкиры, бандиты) судят и грабят друг друга. Не участвуй в их играх, не верь в их посулы. У тебя своя жизнь, свой мир, свой путь. Исполняй их законы, чтобы они не смогли привязаться к тебе, плати налоги, не нарушай правил уличного движения. Если надо, подставь и щеку, отдай последнюю рубашку, но не участвуй в их кутерьме. Отдавай, чтобы не участвовать. Плати за свою свободу. Правовое государство? А ты чего хочешь – жить или судиться? Жить можно лишь вне системы, вне матрицы. Поэтому ищи и находи зоны свободы, которые еще не охвачены ограничениями законов. Только там можно делать дела (кстати, и бизнес)».
Большая проза — идеально имперский жанр. То и другое неоднородно, нетривиально структурировано и вполне самодостаточно. «Человек без свойств» — роман безграничный, универсальный, как империя.
Роман лишён сакральных свойств поэзии, как империя — сакральных свойств царства (мы не в Китае), и это, казалось бы, должно упрощать задачу интерпретатора. Но бесконечность требует деликатного обращения. Микроподходы недостаточно сильны, макро- слишком грубы. Отважимся оперировать макрокатегориями с микроточностью.
Подход оправдан вот ещё почему — о Музиле пишут обширнейшие монографии, детали его биографии известны и документированы, и в то же время принято считать, что о жизни его толком ничего не известно. Эта вполне ренессансная, редкая в новое время зыбкость подсказывает, что какое-то подобие истины в данном случае следует искать не в частном, а в общем, а детали необходимы разве что для дисциплины. (далее…)
Мне кажется, я абсолютно не представляю себе жуткое пространство отечественной поэзии, в которое я желаю войти, распахнув свою душу. Надо честно признать, что наша, россиянская поэзия, это уже не искусство уединения со всеми, а сплошная интеллектуальная и духовная проституция на заплесневелой панели толстых журналов.
Пока ехала с работы на краснорылом трамвае, набросала это стихотворение:
дождит
нет целую вечность солнца над крышами
и запотелые окна
целуют расцелованных тоской
какая осень странная в округе
прежде навсегда нестало лета
после навечно забудется зима
а вдруг
эта осень и есть врата райские
для тех которые исчезнут навсегда
а небо не!брито
а небо в похмелье
небо — дождит
дин-кап-дин-кап
наверное
и в подобном звучании дождя есть
огромное важное ускользающее
от меня сегодня
а впрочем то же было и вчера
и то же самое случится и завтра
дин-кап-дин-кап
в моём УЖАСНО одиноком обиталище
чуть западнее руин
Петербурга Достоевского
жизнеутверждающе наброшена петля на люстру
и тень моя гамлетизирует её дрожь
и входят лица
и выходят затылки
и тьма желаний укутана в плащи
и тонны раздумий обтянуты куртками
а некоторая печальность облачена в пальто
с каракулевым воротником
и в этом постоянном непостоянстве
моё освобождение
от
осеннего недомогания
одиночествующей лесбиянки
Захотелось прогуляться, и я вышла на перекрёстке Стачек и Ленинского. Направилась в сторону метро. По дороге разглядывала рекламные вывески салонов красоты и прикидывала через сколько дней после изнуряющей, но обожаемой, экзекуции над собой придётся звонить дальнему родственнику и взять взаймы у него пару тысяч на пропитание и книги. Насчитала семь дней.
Вчера видела соблазнительный полупрозрачный комплект белья, красного цвета, от Marc&Andre. Майка на тонких регулируемых бретельках, украшенная оборками на плечах и снизу. Трусики-шорты. В нём, я думаю, замечательно читать стихи, философские трактаты или просто есть мороженное, когда за окном октябрь и дождит. Стоит эта замечательная вещица около полутора тысяч рублей. Для меня – дороговато…
А для вас?
Вчера же, мне давилось встретиться с Валерой. У многих блондинок, обычное дело, самые умные подруги, почему-то, это сероглазые брюнетки. Она, после всевозможных ухмылок на моё повествование о похождениях по семи кругам торгового комплекса, шикарно обозванным «Французским Бульваром», достала из своей сумочки какую-то книжечку и заявила, что этот новый бестселлер талантливейшего интеллектуала и литератора Андрея Максимова, отчасти оправдывает моё существование. О, как!
Она ещё не устала от собственной интеллигентности. Ей уже двадцать восемь, в её гражданском браке нет ничего кроме унылой перспективы свою жуткую привычку надоедать умными цитатами из толстых книг личному пучеглазому сожителю по выходным, перевести в разряд официально оформленной обязанности.
Она вообще не носит чулки. Говорит, что это пошло. Иногда она забегает в гости, и я принуждаю её к просмотру порнографии. Ей это нравиться: и моё принуждение, и порнография на экране плазмы. Но она ещё ни разу не призналась мне в этом.
Наверное, она ещё и не подозревает о существовании оргазма… (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>