23 марта 1910 родился режиссёр Акира Куросава

Куросава боготворил Достоевского, всегда повторяя, что в его произведениях атмосфера сгущена до предела – притом, что он, как никто, знает всё о человеке. Интересно, что потом то же самое сказали о нём самом: один из немногих японских киноведов, который ценит Куросаву. В целом же на родине к нему почти безразличны.

Конфликт между японским миропониманием (закрытым и нам не слишком внятным) и модернистом Куросавой (универсалистом, соединившим Восток и Запад легко и играючи, чего никому до него не удавалось) продолжается.

Многие шведы своего Бергмана костерят почём зря как раз за его «излишнюю» одухотворённость. Куросаву японцы, наоборот, обвиняют в «попсовости», потрафлении низким европейским вкусам и чуть ли не предательстве национальных интересов. (далее…)

Раз уж разговор зашёл о мифах, настоятельно рекомендую к прочтению эту статью Владимира Авдеева.

http://velesova-sloboda.org/christ/overcoming.html

Она рыжая. Если пойти по той улице прямо, прямо, мимо елок, а потом свернуть в арку, вы окажетесь во дворе, где стоит ее дом. Он стоит в тишине деревьев, в тишине сирени и еще чего-то. Возле ее подъезда растет куст белой розы, который с каждым годом расхватывают и расхватывают. Но это весной. Или летом. А зимой, как и в любом дворе, здесь пусто и не очень красиво. (далее…)

18 марта 1874 года родился русский философ Николай Бердяев.

Наследие Бердяева обширно, но с какой бы стороны его ни рассматривали, очевидно, что едва ли не главное место в нём занимает тема творчества. «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» — быть может, самая сокровенная книга философа. Речь в ней идёт о переходе к новой религиозной эпохе, эпохе Третьего завета, когда человек раскроется как творец.

Поразительно, но Бердяев основывал свою теорию на том, что в первых двух заветах — Ветхом и Новом — о творчестве нет ни слова. Это, мол, великое умолчание, смысл которого нужно раскрыть. Возьмём и мы на себя смелость раскрыть смысл одного великого умолчания самого философа: в «Смысле творчества…» нет ни слова о скуке — чувстве, с которым до интимности близко знаком всякий творец (не исключая, видимо, и того, что на небе).

Несколько слов о философии скуки

Народ разучился скучать — в этом вся проблема. (далее…)

Ко дню св. Патрика — о том, как происходила христианизация Ирландии.

В чём разница между днём св. Патрика и днём Мартина Лютера Кинга? В день св. Патрика все хотят быть ирландцами.

У этой неполиткорректной шутки печальная предыстория. В эпоху британского расизма ирландцем быть не хотел никто. Имперские заведения тогда украшали таблички: «Вход собакам, ирландцам и неграм запрещён». Вместе с чернокожими рабами ирландские невольники гнули спины на первых американских поселенцев. В век ещё не пуганого большевиками капитализма ирландским иммигрантам случалось насмерть биться с неграми за рабочие места.

Сегодня мало кто вспоминает те суровые времена. Нынче популярна другая табличка: «17 марта каждый — ирландец!»

Зелёный Санта

Легко понять, почему день св. Патрика отмечают в странах, чьи территории входили когда-то в состав Британской Империи. На протяжении нескольких столетий они принимали с Изумрудного острова сначала заключённых, потом иммигрантов.

Но день св. Патрика уже давно перерос границы национального религиозного праздника. Вырядиться 17 марта в зелёный костюм, украсить себя листочком клевера и принять участие в жизнерадостном торжестве могут все желающие, независимо от вероисповедания и расы. Порою не знает границ и праздничное веселье – в Чикаго изумрудной становится даже река.

В такой атмосфере нет места нудным историческим реминисценциям. Ни к чему вспоминать ушедший в прошлое антагонизм с неграми. И тем более – совсем уж мелкие казусы вроде батальона Святого Патрика из ирландских католиков-дезертиров, перешедших на сторону врага в американо-мексиканской войне 1846-48гг. Добрейший, как и его коллега Клаус, святой давно уже всех примирил.

Популярность московского парада в честь крестителя Ирландии (40 тысяч участников в прошлом году) тоже объяснить несложно. Ирландцы ведь нам почти как родные. Вспомним их кинообразы. Это весёлые, удалые парняги из «Святых Бундока», умеющие и гульнуть по-нашему, от души, и жестоко отстоять справедливость. Это и загадочный как Штирлиц мафиозо Том Рейган из «Перекрёстка Миллера», алкоголик с бездонною русскою тоскою во взоре. Ну и, конечно, милые, как Чебурашка, герои «Страны фей».

Сложнее понять другое. Почему мы столь же весело и ярко не празднуем день своего святого, крестившего нашу собственную отчизну – князя Владимира Святославовича? Почему в сибирских городках есть бары «Дублин», «Святой Патрик» и даже «Shamrock», а простые забегаловки называются в лучшем случае «Самовар», а не «Красно Солнышко»? И пусть в доморощенных провинциальных «дублинах» не найти настоящего эля, легендарной медовухи в «самоварах» тоже не нальют. Неужели св. Владимир, защитник исконно русского питейного веселия, не достоин всенародного почитания хотя бы через алкогольные традиции?

Конечно, Владимир Святославович был прежде всего князем, олицетворял государственное насилие. Рядом с ним св. Патрик выглядит ласковым Гэндальфом. Память нашего народа хранит неприглядные эпизоды христианизации Руси. Мы знаем, что уничтожались не только языческие истуканы. Доставалось и волхвам, и всем, кто им открыто симпатизировал.

Деятельность же св. Патрика почти полностью мифологизирована. Между ним и Владимиром – пятьсот лет. Что знают о Патрике далёкие от истории люди? То, что он изгнал из Ирландии пресмыкающихся и мирно, с божьей помощью обратил весь остров в истинную веру. Когда Патрика преследовали убийцы-язычники, он не стал изгонять их с острова как ползучих гадин. В смертельной опасности он предпочёл притвориться оленем.

Но дело не только в том, что Патрик был полумифическим священником, а Владимир – грозным монархом. И не в том, что католические агиографы могли вымарать тёмные стороны деятельности Патрика, превратив жизнеописание святого в сплошную сказку.

Есть все основания полагать, что христианизация Ирландии действительно проходила по очень особенному пути. (далее…)

Мне не оставалось ничего, как сидеть и молча ждать следующего пациента. Я абсолютно не понимал чего именно мне ждать. Ветрянки, ангины, оспы, чумы, сифилиса, в конце концов!

Я сидел за старым фанерным столом и судорожно смотрел на дверь, мысленно угадывая, что же за ней таится. В эту самую секунду в дверь постучали и я невольно вздрогнул. Покашляв, я сказал сиплым голосом:

– Входите.

Передо мной стоял мужчина лет сорока пяти, в спортивных штанах, серой куртке и скаим-то пакетом. На стол он мне положил какие-то бумажки и сел рядом, в истрепавшееся кресло, сложил руки на коленях, как первоклассник.

– Северяков Василий Иванович. — Прочитал я на одной из бумажек с надписью «Направление».

– Он самый. — Кивнул пациент и выдвинул вперед ногу.

– На что жалуемся? — Полюбопытствовал я.

– Ну, тут такое дело, — замялся Василий Иванович, а потом выдал, — мне жена изменяет.

«А кто Вам доктор?» — чуть было не вырвалось у меня.

– Так что Вы от меня хотите? — Повторил я вопрос. Пациент засмеялся, да так, что прозвенели в такт его смеху мензурки и два несчастных стакана.

– Вы же доктор. (далее…)

В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству¹. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 годами, она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны. Однако прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и незанимательна.

Символисты не хотели отделять писателя от человека², литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.

Процент этой «утечки» в разных случаях был различен. Внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель». Иногда побеждал один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности, которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный оказывался сильнее — «писатель» побеждал «человека». Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. На первый взгляд странно, но в сущности последовательно было то, что в ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково.

Выпуская впервые «Будем как Солнце»³, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении: «Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности». Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и иллюстраций — и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, создающий «поэму» не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много, — в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше.

она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она «поэму из своей жизни». Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма. Но об этом речь впереди. (далее…)

12 марта 1922 года родился писатель, который возвёл словцо Beat из уличного жаргона на уровень религии. Его роман «На дороге» называют «евангелием поколения».

Джек Керуак рос в католической семье. Его родители, канадские французы, приехали в Лоуэлл (штат Массачусетс) из Квебека в поисках лучшей доли. Его брат Жерар умер в возрасте девяти лет, Джеку тогда было всего четыре. Брату посвящено самое его трогательное сочинение – роман «Видения Жерара» (1963).

Отец Джека владел небольшой типографией, издавал газету. Он был человеком экстравагантным, любил бары и скачки, пил. Главной в семье была мать, властная женщина, истовая католичка. Сын подчинялся матери во всём. Или – почти во всём.

В старших классах Керуак, благодаря достижениям в лёгкой атлетике и футболе, стал знаменитостью Лоуэлла.

В семье говорили на квебекском французском (joual). Английский Джек начал учить только в шесть лет. После окончания колледжа он решил осуществить свою мечту – стать писателем – и отправился в Колумбийский университет изучать литературу. Но вскоре поссорился с футбольным тренером и – бросил университет.

Он ходил матросом на кораблях торгового флота, а в 1942 году записался в ВМФ – шла Вторая мировая война. Однако через полгода его комиссовали с диагнозом «шизоидное расстройство личности». Керуак говорил потом, что диагноз ему поставили из-за того, что он сказал, что не будет убивать. Впрочем, среди битников многие были с диагнозом. А то и с тюремным сроком.

Вниз по лестнице, ведущей вверх

В 1944 году Керуак появился в Колумбийском университете в надежде восстано-виться. Новый приятель, «белокурый ангел» Люсьен Карр, познакомил его с Алленом Гинсбергом и Уильямом Берроузом (тот был на 10 с лишним лет старше остальных, но вряд ли взрослее). Составилась компания, литературная и интеллектуальная. Но рядом постоянно крутились проститутки обоих полов, драгдилеры и прочие сомнительные личности. И литераторы-интеллектуалы мчали вниз по лестнице, ведущей вверх, — на дно, которое они осваивали с восторгом и упоением. Там они искали и находили хипстеров, у которых учились пробиваться к «высшей реальности» (как выражался Гинсберг). «Органичную святость» «естественного человека» — хипстера — они противопоставляли ценностям нормальных американцев – squares, то есть обывателей, поражённых конформизмом и консьюмеризмом.

Пили, курили травку, закидывались, кололись. И говорили, говорили, говорили, ночами напролёт, обо всём, и больше всего – о литературе.

Притом Керуак был самым правильным (если так можно сказать о человеке с диагнозом и алкоголике, принимающем к тому же наркотики). Окружающих он удивлял работоспособностью и пунктуальностью, с которой считал, сколько слов написал за день (терзаясь сомнениями, имеет ли он право на творчество, когда его мать работает на фабрике).

Гинсберг говорил, что узнал о поэзии больше всего от Керуака, нежели от кого-то ещё. Берроуз называл Керуака главным источником своего вдохновения. Кстати, именно Керуак придумал названия для их сочинений, ставших знаменитыми, — «Вопль» и «Голый завтрак». (далее…)

Люблю я наши, советские, поезда. Красота-то какая, не то слово, в общем. Ночь, февраль, мороз под минус двадцать точно есть, потому что кусается, как бы ты ни был одет, да хоть печку с собой притащи – один черт. Второй вагон, и вам добрый вечер. Идешь себе, идешь, и не знаешь, где локомотив остановится, и такое впечатление, что уже вечность идешь, а потом еще и бежишь за вагоном.

И вот ты внутри. Красота опять. Красота простая – тепло. Можно еще чайку тяпнуть. Не в полдвенадцатого, ночи, конечно, что может расстроить. Сидишь на чемоданах ждешь, пока поезд тронется, все помашут провожающим и наконец усядутся. Затем пойдет движение в сторону проводника. Это есть нашествие за постелью. Вот и постель дали. А вот постели я наши, советские, не люблю. Сырые, странные, да и вообще!.. И тут начинается явная ненавистная любовь к поездам.

Забравшись на свое место, вы начинаете осознавать всю соль. Вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке, которую с вами разделили ваши самые ценные вещи – не дай Бог кто утащит! Ноги не выдвинешь, потому что тот, кто споткнется о лежавший (и никого не трогавший оказывается!) коврик на полу, будет хвататься за ваши ноги, за одеяло, да за что угодно, но точно за ваше. Такие законы в этом мире. В итоге вы возмутитесь, подпрыгните, дабы отомстить, но вы забыли, что вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке главное – и шлепнитесь о нее лбом. (далее…)

10 марта 1920 года родился автор культового романа «Пена дней» Борис Виан.

Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Н. С. Гумилев, «Выбор»

Борис Виан умер не как-нибудь. Он символично скончался 23 июня 1959 года на премьере фильма, поставленного по его треш-триллеру «Я приду плюнуть на ваши могилы». Виан выдержал всего десять минут просмотра, потом закатил глаза, откинулся на спинку кресла и умер, не приходя в сознание, в «скорой помощи» по дороге в больницу. То есть, последнее, что он видел в своей жизни, – то низкопробное «криминальное чтиво», та жуть, которую он сам сотворил…

Число Виана – десять. Он родился 10 марта, написал 10 романов, ему было суждено 10 лет литературного творчества, и его сердце разорвалось через 10 минут просмотра фильма по собственному «шедевру», который начался в 10 часов утра… Стоп. Давайте – как бывает в фильмах, поставленных по треш-триллерам – вернемся к тому, с чего все начиналось, и попробуем разобраться, почему все закончилось именно так.

Хороший, плохой, негр

Итак, Виан родился 10 марта 1920 года в городке Виль-ДґАвре недалеко от Парижа и получил странное для коренного француза имя «Борис» — в честь оперы «Борис Годунов», по которой с ума сходила его музыкальная матушка… Нет, не то. «Прокручиваем» вперед… Вот! Виану два года. Он перенес сильнейшую ангину с осложнениями на сердце, заполучает ревматизм на всю жизнь. Пятнадцать лет. Виан заболевает брюшным тифом. Опять последствия на сердце. Всё! Формирование бренного тела будущего писателя завершено: порок сердца, аортальная недостаточность. Виан выбирает свою раннюю смерть, решив играть на трубе, что было ему категорически противопоказано – но что безусловно отражало (уже тогда, в пятнадцать лет!) его отчаянный, страстный – и философский одновременно – взгляд на жизнь – и смерть.

История творчества Бориса Виана – это практически история его болезни. Виан не был здоровым человеком. Как остроумно подметил один исследователь творчества писателя, «сердечная аритмия определила и характерную для Виана аритмию с умонастроениями своего времени». (далее…)

5 марта 1922 года родился итальянский поэт и кинорежиссёр Пьер Паоло Пазолини

Повествуя о неком абстрактном индивидууме, жившем на свете, в первую очередь упоминают рождение его либо даты, ассоциируемые с теми или иными вехами жизнедеятельности. В случае с Пазолини напротив – говорят о смерти. Да, смерть Пьера Паоло Пазолини – это одна из известнейших и наиболее эксплуатируемых мифологем XX века, не прекращающая будоражить воспалённые умы доморощенных кухонных интеллектуалов и сегодня, в веке XXI. В мемической модели, посредством которой современное культурологическое болото продолжает успешно прозябать, фотография Пазолини-мертвяка, раздувшегося трупными выделениями и густо сдобренного кровоподтёками, по праву занимает одну из лидирующих позиций – где-то между снимком чегевары-иисуса, расколошмаченными талибами хинаянскими статуями и грустным нигретенком, убоявшимся стервятника.

Мем сей выкристаллизовался во многом благодаря стараниям близкого (во всяком случае, по его утверждениям) друга Пазолини – Джузеппе Дзигайна. Джузеппе Дзигайна, как Джузеппе из детской сказки, выпиливает из бревна того Пазолини, которого нам сегодня и подают на обед вместе с его метафизическими потрохами. А вот что говорят сухие хроники: Пьер Паоло Пазолини был убит 2 ноября 1975 года в Остии, периферии Рима, на том месте, где он за несколько лет до этого снимал сцену для одной из своих картин – «Кентерберийские рассказы». Тело было найдено в луже крови. У трупа было переломано 10 рёбер, раздавлено сердце, разбита челюсть, сломана левая рука и наполовину вырваны уши. По трупу несколько раз проехала машина. И, конечно, любой из этих фактов, по мнению Дзигайна, есть неоспоримое доказательство суицида Пазолини, и не просто суицида, а чётко сформулированного и обоснованного творческого акта.

Теория Дзигайна, если говорить кратко и не углубляться в семиотические дебри, есть теория о последней сцене, срежиссированной Пазолини, — сцене собственной смерти.
(далее…)

мы предлагаем Вам незамедлительно ознакомиться с промовидео независимого techno-post-punk проекта «Бывшие Психонавты» — на вступительный трек готовящегося неофициального дебютного сингла группы — «Я — бухой!».. неслучайно ролик начинается фразой, сказанной в микрофон фронтменом коллектива, только что поднявшимся на сцену и надевшим гитару, в процессе самого первого публичного шоу этой новой андеграундной суппергруппы [1 ноября 2009ого года в Москве в loftbar]: «Сейчас немножко жести на этом празднике жизни!»… неслучайно для первого видеоряда выбран более чем примитивный вторичный символ «антисмайла»… в нарочито и, вероятно, продуманно выверено небрежном грубом звуке, в незатейливой лирике, образе Героя — простого пьяного человека, бредущего в сумерках домой после тяжёлой работы, можно различить, например, разочарование, свойственное сейчас отнюдь не только самим артистам и их поколению родившихся в 80ые… — подлинно рок-н-рольный нерв, традиционно обращающийся к страданиям судьбе обычного человека, порабощённого в условиях циничной и несправедливой авторитарно-буржуазной действительности!

оригинальный звук второй песни сингла — мягкой и приятной, резко контрастной с первой, вы сможете услышать только после выхода самого сингла, но уже сейчас можно слушать и качать два разнохарактерных ремикса её музыкального полотна: созданный электронно-экспериментальным мастером Sinestesia pop club dance remix и auto psychedelic dub remix

ВНИМАНИЕ!!! 11 марта «Бывшие Психонавты» сыграют первый после долгого перерыва на «зимовку» концерт в столице — в уютнейшем уникально-самобытном и поэтому культовом клубе «Живой Уголок» М. Тульское Серпуховской вал 17 (вход со двора) в 20.00 вход 200 р.

19 февраля [2 марта] 1800 года родился Евгений Боратынский

Эпилог с зеркалом

Чего-чего, а ложек с вилками он Наполеону не простил.

В самом деле, надо же было додуматься до такого – сдавать в пользу армии столовое серебро! А еще великий человек называется. Смех и грех. Хотя делать нечего – сдал, на всю жизнь затаив обиду.

Зато русские, освободившие Неаполь от супостата и как раз готовившиеся к дерзкому переходу через Альпы, наоборот, очень понравились. До такой степени, что наш итальянец взял и переехал из этого самого Неаполя в скифские степи. Вообще-то, в планах было немного подзаработать, торгуя смутного происхождения картинами, но коммерция как-то не задалась, и пришлось переключиться на педагогику. Так Джьячинто Боргезе стал воспитателем в семье Боратынских, а его главным подопечным – Боратынский Евгений Абрамович, будущий поэт, а пока, по-домашнему, просто Бубенька.

Человек везде склонен усматривать перст судьбы. Но, кажется, здесь она и впрямь что-то такое отметила. Вернее, вместе с итальянцем она словно бы внесла в барский дом зеркало, и все начало двоиться. Боргезе уехал из Неаполя в Россию и скончал там свои дни. Сильно погодя поэт Боратынский уехал из России в Неаполь и сделал там то же самое – скончал свои дни, успев, однако, почтить последним стихотворением не кого-нибудь, а именно дядьку-итальянца. «О, спи! Безгрезно спи в пределах наших льдистых,/ Лелей по-своему свой подземельный сон…» И дальше – бог ты мой – заключительные строки: про то, что наш российский Аквилон веет забвением ничуть не хуже, чем вздохи южных ветров. Определенно не хуже, в чем доказательства последовать не замедлили.

Это случилось в 1844 году. И это уже точно был конец.

Но еще раньше, в 1816, произошло другое, тоже зеркальное происшествие, которое до известной степени послужило началом конца. Все просто: как безвестный Джьячинто некогда не простил императору Наполеону Бонапарту серебряных ножей и вилок, так точно император Александр I не простил безвестному шалуну Боратынскому черепаховой табакерки и 500 рублей ассигнациями. (далее…)

Введение

Без особых доказательств очевидно, что психология — будучи наукой о душевных процессах — может быть поставлена в связь с литературоведением. Ведь материнское лоно всех наук, как и любого произведения искусства,— душа. Поэтому наука о душе, казалось бы, должна быть в состоянии описать и объяснить в их соотнесенности два предмета: психологическую структуру произведения искусства, с одной стороны, и психологические предпосылки художественно продуктивного индивида — с другой. Обе эти задачи в своей глубинной сущности различны.

В первом случае дело идет о «предумышленно» оформленном продукте сложной душевной деятельности, во втором — о самом душевном аппарате. В первом случае объектом психологического анализа и истолкования служит конкретное произведение искусства, во втором же — творчески одаренный человек в своей неповторимой индивидуальности. Хотя эти два объекта находятся в интимнейшем сцеплении и неразложимом взаимодействии, все же один из них не в состоянии объяснить другой. Конечно, можно делать умозаключения от одного из них к другому, но такие умозаключения никогда не обладают принудительной силой. Они всегда остаются в лучшем случае догадками или метками, apercus. Разумеется, специфическое отношение Гёте к своей матери позволяет нам уловить нечто, когда мы читаем восклицание Фауста: «Как — Матери? Звучит так странно имя!» Однако нам не удается усмотреть, каким же образом из обусловленности представления о матери получается именно «Фауст», хотя глубочайшее ощущение говорит нам, что отношение к матери играло в человеке Гёте существенную роль и оставило многозначительные следы как раз в «Фаусте». Равным образом мы не можем и, наоборот, объяснить или хотя бы с логически принудительной силой вывести из «Кольца Нибелунга» то обстоятельство, что Вагнер отличался склонностью к перевоплощению в женщину, хотя и в этом случае тайные пути ведут от героической атмосферы «Кольца» к болезненно женскому в человеке Вагнере. Личная психология творца объясняет, конечно, многое в его произведении, но только не само это произведение. Если же она могла бы объяснить это последнее, и притом успешно, то его якобы творческие черты разоблачили бы себя как простой симптом, что не принесло бы произведению ни выгод, ни чести. (далее…)

Первая выставка девятнадцатилетнего Пикассо была устроена в феврале 1900 года в барселонском кафе «Четыре кота». Количество выставленных работ было для молодого художника не малым — 150 рисунков. В основном портреты друзей: поэтов, художников, музыкантов. Эти произведения были тем художественным багажом, с которым неистовый каталонец ринется на завоевание Парижа.

Неудивительно, что уже к столь юному возрасту у Пикассо поднакопилось картин, ведь первой своей серьёзной работой он считал «Пикадора», написанного в восемь лет. «Пикадора», где бы ни обитал Пикассо, он всегда возил с собой в качестве талисмана.

В среднем художники за свою жизнь делают около пяти тысяч работ. Пикассо сделал в десять раз больше — пятьдесят тысяч. Помимо полотен, это бесчисленного множество скульптур, керамики и даже концептуальное видео, где он выдавал рисунки в режиме онлайн.

Все его экспозиции вызывали недюжинный интерес. О цюрихской выставке 1932 года, где демонстрировалось 460 его творений, знаменитый психиатр и визионер Карл Юнг писал: «Пикассо и его выставка являются знамением времени точно так же, как и двадцать восемь тысяч людей, которые пришли посмотреть на эти картины». (далее…)