Предисловие:
Этот материал написан по просьбе Льва Пирогова для «Литературной газеты». В качестве повода для разговора он дал мне ссылку на свой пост в Живом Журнале и свою же статью в «Литературной газете». В двух словах вопрос сводился к следующему: каков в наше время должен быть литературный герой и какой вообще должна быть литература? Тема показалась занятной…

АНАТОМИЯ ГЕРОЯ

Раздумывая о том, с чего бы начать, я решил прибегнуть к старому испытанному средству: гаданию по книгам. Взял из книжного шкафа первую попавшуюся (попался Эдуард Лимонов, «В плену у мертвецов» — текст, написанный во время отсидки в 2001 году) и открыл ее наугад. Взгляд тут же упал на следующие строки.

«Следователь Шишкин, лицемер, много раз подчеркнуто заявлял, что он не читал моих книг. Всё они отлично прочли! «Анатомия героя» была настольной книгой толстого оперативника капитана Эдуарда Вадимовича, он сам признавался еще при аресте на Алтае. В значительной степени они арестовали меня за мои книги». В этом своем тюремном труде Лимонов не раз предпринимает попытку понять, как и почему он очутился за решеткой. И всякий раз неизбежно закольцовывается на рассуждениях о писательстве. Чует…

Герой текстов Лимонова – всегда он сам. А он сам – герой своих текстов. При этом тексты Лимонова без сомнений хороши, а Лимонов – большой писатель. И делает его таковым не только и не столько писательский дар, сколько именно тот факт, что он свои произведения не просто пишет, но – предварительно проигрывает их в жизни. Вся эта его политика, романы с глянцем и транснациональной гомосексуальной богемой, все его позы, жесты, глупости и подлости – не более (и не менее), как повод. Возможность и средство отпустить своего героя, предоставить ему поле деятельности – среду, пространство, воздух. И лишь потом начинается рутина: мастерство, буквы, переплёт. Таков его творческий метод.

В апреле 2007 года у Эдуарда Лимонова изъяли печатную машинку и лампу — в счет оплаты компенсации морального ущерба, который он, согласно решению суда, причинил мэру Лужкову, сказав про него что-то по радио. Компьютера у Эдуарда Вениаминовича нет (да он и не умеет на нем работать), и печатная машинка была единственным инструментом, с помощью которого писатель мог заработать. Поэтому он собрал волю в кулак и недавно через Басманный суд печатную машинку себе вернул. Итог? Отличный фельетон. Бодался теленок с дубом. (далее…)

В предвкушении лета меня вечно распирало Замыслом.. До жути чесалось поведать Миру ПРО что-нибудь ЭТАКОЕ..

Про Странный Рыцарь Троллейбус, имевший повадки лорда. Или Пляски Раскомплексованных, галдящих тут на своём птичьем языке у меня под окнами.. Про Дудочку и Торсион. Или Кисломолочные Штаны с удобной застёжкой со склада под ключ..

На худой конец, про самый мой любимый персонаж Последних Времён — про замечательную женщину, мастера 4-й гильдии и по совместительству частнопрактикующего экстрасенса без руля и ветрил, с простой и располагающей к дискурсу фамилией Ититская..

(далее…)

Димамишенин открыл свой персональный блог. Его адрес http://doping.tumblr.com/. В нем Дима вывешивает разные картинки. Последний пост, например, начинается вот такой работой:

А под ней новость: новый альбом английской рок-группы The Hours продюсирует художник Дэмиен Хёрст. Альбом продается в виде USB-брелка в виде черепа. На брелке — mp3 и специально созданная для этого альбома галерея фотографий, иллюстраций и видео от Дэмиена Херста. Вся эта USB-коммерция творится тут.

А у Димы вдобавок еще и ссылочка на бесплатную возможность скачать в mp3 новый альбом The Hours (не платя этому пройдохе Херсту). Вот тут этот пост. Музыка хорошая, качать стоит. Новый гитарный поп-рок… Чисто британский и романтичный, но без колдплеевских сопелек, а скорее ближе к The Smiths.

Дима написал мне: «Сам не знаю зачем завел этот блог. Но так прикольно вести что-то неофициальное…» А когда я спросил его, в чем суть блога, Дима ответил: «DEAD, SCULL, DEATH, LEGS & TOES — смерть и ноги, короче. смертельные ноги. Doping art».

Апатия, равнодушие, позитив становятся символами моего поколения, моей эпохи, окружающего меня мира и общества. Эти три вещи плотно врастают в головы моих сверстников и родителей, для них они становятся ничем иным как атрибутами свободы, заменяя морально устаревшие идеалы семидесятых: секс наркотики и рок-н-ролл. Да, каждое поколение разительно отличается от поколения своих отцов, и на смену либералам приходят реакционеры, так было и будет всегда. И для меня лично поколение семидесятников олицетворяет собой верх либерализма. Либерализма не политического, а душевного, либерализма куда более глубокого и достойного уважения. Но эпоха семидесятников уже уходит от нас семимильными шагами, и на смену ей приходит эпоха рожденных в девяностые, эпоха реакционеров. И идеалы этой эпохи вполне логично вытекают из ярких семидесятых, идеалы эти крайне нездоровые и странные. Апатия, равнодушие, позитив, а проще говоря, импотенция, ломка и тишина. (далее…)

Я пришел в белый клуб под названием “Джаз”.

Дамы в вечерних платьях, господа во фраках, кокотки в черных чулках – известная публика собралась здесь той ночью.

В огромном белом зале томился по неузнанному наваждению фонтан. Кто-то играл в карты. Под сводами зала разносился симфонический фанк.

У колонны я заметил фрика в цветастых одеждах: желто-черные квадраты отблесками извивались на его атласном халате. Голова его была столь же гладкой, как и колонна, к которой он прислонился. Сквозь щелочки глаз он направил на меня взгляд, показавшийся мне давно знакомым.

Я спросил его: “Что за странное место, клуб Джаз?”. И в этот самый момент заметил в отдалении другого фрика. Тот был одет в древне-римскую тогу и походил на императора Гая Калигулу.

“Раньше, — отвечал фрик, — этот клуб был местом для карнавалов. Но от тех далеких времен ничего почти не осталось, кроме нас троих. Кокотки поменяли свои одежды. Господа – это просто богатые светские люди. Они здесь отдыхают. Вон там, например, в углу, Лев Термен объясняет Джо Дассену как устроен терменвокс, а там Джеймс Джойс пьет шампанское с Мариной Владе. А нас осталось трое”.

Фрик в тоге, накинутой на голое тело, не отрываясь, смотрел в это время на меня – взгляд его был при этом весьма серьезен.

Кокотка в прозрачной шелковой юбке и чулках, таких же черных, как юбка и лиф, посылала вызов мужчинам, проходившим по ступенькам из соседнего зала.

“Почему здесь больше не делают карнавалы?” — спросил я у своего нетрадиционно одетого собеседника. Черно-желтый фрик ответил, атласом бросая на меня свет люстр: “Джаз теперь – казино, это более выгодно. Нас осталось лишь трое. Иди развлекись”.

Я прошелся по зале и решил посмотреть, что находится за обнаруженной мной незаметной дверью. За дверью оказалась узкая комната, похожая на коридор: стены были выложены белым кафелем, и по ним в ряд стояли три ванны. В них уже нежились все те же знакомые мне фрики вместе со сладкими кокотками (тело – сахар, рот – клубничное варенье, между ног – потоки меда), они занимались любовью – лениво сосали, лизали, ласкали друг друга. Я взял себе двух красивейших кокоток и залез с ними в третью, свободную еще ванну.

Одна из девушек, раздвинув ноги, села своей сладкой пиздой мне на язык и стала сосать мой высоко трепетавший член. Другая – лизала промежность, в то время как я, захватив ее ноги, притянул их к себе (она оказалась гибка) и лизал ее нежные стопы.

Так лизали, сосали, ласкали мы долго друг друга. Я проснулся от силы оргазма, охватившего их: их тела задрожали, и, в диком восторге, та, что сверху была, прислонила свое естество к моему лицу, вся прижалась, и, вскрикнув, обмякла. Другая же натянула себя на мой член и стала, крича и рыдая, скакать, как дикая сучка…

http://news.vl.ru/vlad/2009/03/14/operaciya/
https://www.youtube.com/watch?v=BN7poe28PSE

Сегодня день рождения Вильгельма Рихарда Вагнера, одного из немногих Родителей всего, что нас окружает. Он впервые озвучил открытия и войны XX века, он их оформил и сформировал их, штурмовав своими образами умы наиболее чувствительных современников — тех, которые только и могут творить реальность.

«Как человек до тех пор не освободится, пока не примет радостно узы, соединяющие его с Природой, так и искусство не станет свободным, пока у него не исчезнут причины стыдиться связи с жизнью«, — утверждал он (в первую очередь он был поэтом).

Над ним смеялись, его ненавидели, боялись и презирали. Его музыку называли шумом и безвкусицей. Но какое Вагнеру, слышавшему Дух Времени, было дело до этих глупцов?

Те, кто считает его просто композитором (пусть даже и великим композитором) совсем далеки от правды. Как высказался Томас Манн в «Докторе Фаустусе» (вложив эти слова в уста одного из персонажей), музыка «как бы провозглашает себя подобием космоса, ибо первоосновы музыки, можно сказать, тождественны первейшим и простейшим столпам мироздания — параллель, которую умно использовал художник-философ недавнего прошлого (Кречмар и здесь имел в виду Вагнера), отождествивший в своем космогоническом мифе «Кольцо Нибелунгов» первоосновы музыки с первоосновами мироздания. У него начало вещей имеет свою музыку. Это музыка начала и в то же время начало музыки. Трезвучие в ми-бемоль-мажоре быстроструйных рейнских вод, семь простейших аккордов. Из них, словно из циклопических квадров и первозданных глыб, строится замок богов. Остроумно и величаво слил он миф музыки с мифом мироздания тем, что музыку приковал к вещам, а вещи заставил выражать себя в музыке, создал аппарат чувственной симультанности, великолепный и полный значения, хотя, может быть, слишком рассудочный сравнительно со стихийными откровениями в искусстве чистых музыкантов, Бетховена и Баха, например, в прелюдии из виолончельной сюиты последнего, тоже выдержанной в ми-бемоль-мажор и построенной на простейших трезвучиях».

О том, как Вагнер оказывал воздействие на историю человечества и творил современность через свою музыку, читаем у Музиля в «Человеке без свойств» («Время от времени до них доносилась волна наугад взбаламученных звуков. Ульрих знал, что она неделями отказывала в близости Вальтеру, если он играл Вагнера. Тем не менее он играл Вагнера; с нечистой совестью; словно это был мальчишеский порок». и далее: «как только он запирался, все чаще доносились звуки Вагнера, то есть музыки, которую он в прежние годы учил Клариссу презирать как типичный образец мещански-вычурного, упадочнического времени, но перед которой теперь сам не мог устоять, как перед крепким, горячим, пьянящим зельем.»).

Вагнеру сегодня 196 лет.

Ссылки:

1. А. Лиштанберже. Книга о Вагнере «Рихард Вагнер как поэт и мыслитель».
2. Роман Томасса Манна «Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом»
3. Фридрих Ницше «Казус Вагнер».
4. Роберт Музиль «Человек без свойств».

Будь я сейчас в Лондоне, непременно бы сходил на эту выставку.
Фото отсюда.

Скорей всего ты уже думал над тем, дорогой мой читатель, что, собственно, в русском языке — в его, так сказать, экспрессивном срезе — означает самое ходовое, самое емкое, самое крепкое и коренное словосочетание, — словосочетание, которое в звучащем своем аспекте от частого употребления (совсем как графитовый грифель карандаша) стирается до едва различимой аббревиатуры. «ЕБТЬ»; но зато в своем подлинном глубинном бытии стоит твердо, как в короне бриллиант, играющий всеми гранями своего смысла под лучами света, падающего на него от каждого нашего прикосновения к этой нетленной святыне.

Когда мы подчас в сердцах вдруг воскликнем: «еб твою мать!» — это звучит почти как заклинание. Нет, ты только прислушайся, брат мой, — «ЕБ ТВОЮ МАТЬ!!!» Речь здесь идет, конечно, не о какой–то конкретной матери, а о чем–то другом: о чем–то значительно большем и более значительном. О чем же? Быть может, некий намек нам даст тот факт, что считается неприличным ругаться при женщинах. И женщинам (по крайности так было раньше)! Почему?

Дело вовсе не в том, что такого рода выражения как–то особенно неприличны — нет! — они просто сакральны, а сакральное, как известно, — всегда табу, ибо оно оскверняет. Вот потому–то матерщина и называется сквернословием. И еще: о матершиннике говорят, что он выражается. И действительно, читатель, в матерщине выражается, проявляется, выходит наружу из глубины та религиозная сущность, которую я все никак не решаюсь назвать. Не решаюсь, но постоянно пробую: ведь то выражение, которое мы сейчас разбираем, — еб твою мать! — есть матерщина по преимуществу. По нему матерщина и называется матерщиной, а раз так — в матерщине выражается для нас ушедшая в недра народа религия Ебаной Матери Сырой Земли.

***
Когда я вошел в дом, возникло некоторое замешательство — оба они замолчали, видимо не хотели, чтоб я слышал их разговор. Хотя что ж тут такого? — ничего особенного я не услышал, разве что до моего прихода они обсуждали что–нибудь, что не должно было коснуться моих ушей? Странно. Марлинский прятал глаза, а Бенедиктов с безразличным видом помешивал ложечкой чай. Двуличная тварь! — только что предлагал мне сделаться «отцом всех лыжников» (то есть, фактически, утвердить новый закон) и вот уже пожалуйста — проповедует Марлинскому свои охранительные принципы, нерушимость, и твердость вечных железных законов — диалектик! Не то, чтобы я не понимал его (чего уж тут — логически все верно), — но, согласитесь, одно дело формальная диалектика и совсем другое, когда с ней вдруг сталкиваешься на практике: трудно дышать из–за дурного духа в этом загнивающем в себе болоте, все течет, переливаясь из одного в другое, не границ, ни одна вещь не является сама собой, но всякая означает все что угодно, не исключая себя. Поэтому можно говорить все, что угодно, — не ошибешься! — ибо ошибиться можно только там, где есть твердые границы, установленные законом противоречия. Впрочем, там, где есть эти границы, нет жизни; а где нет жизни, там царствует смерть — эта нелепая ошибка жизни, возжаждавшей истины.

Итак, мертвец — тот, кто совершил ошибку. Истина — это смерть. И я подумал, что Бенедиктов подталкивает, пытается вывести нас на путь истины, меня и Марлинского — обоих по-разному, — пытается нас обмануть, сам оставаясь в тени своего тухлого болота. Змей–искуситель, искушающий истиной, ты ошибёшься по крайней мере во мне.

Короче говоря, мне было неприятно, что для меня у Бенедиктова были заготовлены одни слова, а для Марлинского — совсем другие. Но пусть это даже будут одни и те же слова, пусть даже он нам говорил одно и то же — тем более неприятно. И в конце концов Фал Палыч отлично понял, что мне это будет неприятно: он замолчал, помешивая ложечкой в стакане свой остывший чай. Оставим это.

— Наговорились? — спросил я.

— Да, вполне.

— Ну так пора — как раз успеем на Гагаринскую электричку. Не провожай нас, Марли.

— Так мы еще увидимся, — сказал Бенедиктов. — Пока.

— Пока.

— Пока…

ПОБЕГ.

В первом классе я уже достаточно сильно ненавидел школу и саму ситуацию школьного социума. Моя ненависть подкреплялась тем, что я чувствовал всех этих людей как некий единый целый, большой и сильный организм, который противостоит мне. Однажды этот организм сошел с ума и действительно восстал на меня. Без всякой видимой причины, без повода с моей стороны, просто по какому-то странному, необъяснимому инстинкту, словно почувствовав мое презрение, весь класс стал гонять меня по кабинету, а я, войдя в роль убегающего, пытался уйти от погони, и это только сильнее провоцировало вышедших из под контроля чудовищ, сидящих внутри этих глупых маленьких детей. В результате они загнали меня под какой-то книжный шкаф…

Я забился в этот угол, а они избивали меня вонючими тряпками для протирания классной доски. И я не мог остановить этого. Хорошо, что вскоре появилась учительница. Так я понял, что если я не возьму плеть, это стадо когда-нибудь сожрет меня.

Хорошаямашинанеделаетошибок
тыйобаныйублюдоктакимкактынебуду
мыникогданебудем
всемтемчтонужнолюдям
говномчтонужнолюдям
мыникогданебудем
мыбудемоченьскромны
забъёмнавашигвозди
аможетбытьпоможемизбавитьсяотмыслей
сорвитемоимаски — явашлюбимыйтрутень
хорошаямашинанеделаетошибок

А впрочем, знаете что, хрен с ними, с этими бесхребетными пост-инди-поперами High Places. Милые они, конечно, но слишком расслабленные. У меня теперь новая влюбленность на ниве нового попа. Великолепная арт-рэперша из Филадельфии с внешностью порнозвезды со стажем. Прекрасная брюнетка с прокуренным голосом, через каждые два слова употребляющая слова FUCK и SHIT и делающая это с такой харизмой и безапелляционностью, что не остается никаких сомнений, что именно на этих двух словах и держится современная американская поэзия. Встречайте, Аманда Бланк! Брутальная дива XXI века!

Она признается в любви к Depeche Mode и The Smiths и, читая свои порно-считалочки поверх корневых восьмибитных хип-хоперских лупов, то и дело принимается петь нечто отдаленно напоминающее диско и британский поп…

P.S. Ремикс на песню Бритни Спирс «Gimme more» дает основания говорить, что скоро Аманда уберет не только Леди Гагу (Lady Gaga), у которой я недавно очень смешно брал интервью для журнала Harper’s Bazaar, но и саму Бритни. В общем, американский ответ La Roux и Little Boots.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТЕМЫ про НОВЫЙ ПОП

На днях гуляла в Японском саду (небольшой сад внутри ботанического сада в Москве). Сейчас там цветет сакура, точнее уже отцветает. И, оказывается, это событие привлекает внимание массовой аудитории… Людей в этом садике (а он, в принципе совсем не велик) — просто толпы. Несмотря на то, что вход стоит 100 рублей, а в выходные 150, перед кассой стоит очередь человек в 50-60.
На самом деле, 100-150 рублей для этого сада, конечно, это неоправданно дорого. Да, садик милый, но… только когда никого там нет. А когда на каждый квадратный метр приходится по человеку, удовольствия уже мало. Ведь все эти замечательные люди постоянно бегают и фотографируются у каждого кустика и не дают настроиться на поэтический лад и насладиться феншуем…
Японский сад в Москве был сооружен в 1987 году по проекту выдающегося японского ландшафтного архитектора Кена Накадзимы. То есть можно утверждать, что он настоящий. И он мог бы быть действительно прекрасным местом, если бы администрация Бот.сада: а) иногда чистила водоемы (сейчас некоторые из них превратились уже почти болота) б) построила в окрестностях Бот.сада еще парочку таких заведений, чтобы все желающие могли спокойно там отдыхать, не напрягая друг друга.

Уверена, что средств и на то, и на другое у Бот.сада предостаточно. Вход в сад стоит 50 рублей + 100-150 рублей стоит вход в Японский сад. Если учесть, что ежедневно в Ботаническом саду бывает несколько сотен тысяч человек, то доход у них, наверное, очень не плох. А ведь, гуляя там, так не скажешь…

Встретила там косплееров. они устроили в японском саду аутентичную фотосессию.

Вчера я гулял по центру Москвы со своей четвероюродной сестрой, приехавшей в Москву погостить из Чикаго… Мы прошлись по Александровскому саду и Манежной площади, и по пути я сделал несколько открытий. Я давно не гулял там, и поэтому происходящее вокруг занимало меня едва ли не сильнее, чем американскую гостью. Сперва меня удивило странное скопление народа вокруг каменного грота (это если пройти чуть-чуть дальше от Вечного огня). Люди что-то там ковыряли внутри этого грота, сменяли друг друга, продолжали ковырять, отковыривать… Мы подошли поближе, чтобы разглядеть, чем это там занимаются москвичи и гости столицы. Оказывается, выковыривают монетки. Что все это значит? — спросил девушку, увлеченно пытавшуюся указательным пальцем извлечь из трещин вулканической породы, из которой сделан грот, два рубля. Не поворачиваясь ко мне и не отрываясь от своего дела, она с улыбкой ответила: выковыриваешь монетку, вставляешь на ее место другую – свою, загадываешь желание, и оно сбывается.

Подивившись такой новой мифологии, мы взошли на Манежку и двинулись в направлении Охотного ряда. Люди пили пиво, фотографировались, играли в сокс, просто сидели и общались на солнышке, в общем – обычный ничем не примечательный майский день на Манежной площади. Вскоре мы увидали группу из пяти или шести грузинских подростков (лет от 15 до 19). Современно одетые (и даже, очевидно, по своим понятиям модно) джигиты встали в круг и энергично хлопали в ладоши. Из их числа выделился один, встал в центр круга и начал с залихватскими выкриками бойко отплясывать какой-то грузинский народный танец. «Аса!» — кричал он на всю площадь. «Аса, бля-нах!» — вторили ему соплеменники из круга. Когда он вернулся на свое прежнее место, в центр круга выдвинулся еще один грузинский парень, и – с горящими глазами и горячими выкриками – отплясал свою версию танца. Прямо как в фильме «Мимино», который я видел на днях… И так по очереди выступили из круга все. Некоторые люди, пившие пиво совсем близко от круга, стали отсаживаться. Но в остальном, похоже, на грузинов мало кто обращал внимания. Как будто такие танцевальные эпизоды происходят тут постоянно, и уже стали привычной частью общего пейзажа.

Мы шли по Манежной дальше, и я подумал, что когда учился тут неподалеку во второй половине 90-х, гуляющие люди были гораздо серее. Сейчас больше ярких, красиво одетых молодых людей, на которых приятно посмотреть. Причем даже у самых простецких людей как будто есть некая индивидуальность или попытка проявить таковую. Я произнес это вслух, и сестра сказала, что, да, в Москве действительно много красиво выглядящих молодых людей. И что совсем иначе с этим дело обстоит в Америке. «Там все абсолютно одинаковые. Все одеваются в Gap и еще в два-три бренда, к которым абсолютно все американцы лояльны. И никаких отступлений от нормы. Очень скучно. Причем ты даже не сможешь вычислить социальный статус человека по его одежде. Богатые одеваются совершенно так же, как и не очень богатые».

Дома я открыл наугад валявшуюся у меня в гостиной книжку «Nobrow» Джона Сибрука и увидел следующее:

Торстайн Веблен посмеивался над богатыми за их страсть к вещам ручной работы, утверждая, что они на самом деле хуже вещей машинного изготовления, но богатые смогли превратить их несовершенства в достоинства, такие, например, как уникальность. Но к концу девяностых этот трюк перестал работать. В то время как средний класс все более и более успешно копировал стиль богатых, в том числе все его несовершенства, последним пришлось пойти буквально на экстремальные несовершенства, чтобы выделиться, сделав высокой модой абсолютно несовершенную и уродливую одежду и мебель, — такой дурной стиль (с точки зрения старого деления на «высокое» и «низкое»), что ни один уважающий себя представитель среднего класса не захотел бы его копировать. Пример тому — разорванные джинсы с бусинками от Гуччи за 3800 долларов, бывшие пиком высокой моды прошлой осенью.

(далее…)

Сладкий привкус бумажных листов,
Свет в окне уходящего поезда.
Актуально построено много углов,
Их немало на теле дерева,
Много, смотрите строчкой выше,
Прошу вас, читайте больше,
Я пишу об этом в первый раз в жизни —
И от этого мне не больно.
Не хочу задавать
Банальный вопрос,
Людей так много, они стали банальны.
Эти буквы, возможно, мой личный психоз,
И не стоит, конечно, об этом спорить

У.: Это мрачно… Я
Х.: Я знаю.
У.: Но почему ты это делаешь?
Х.: Мне не хочется объяснять. Хотя могу попробовать.
У.: Да. Если ты можешь, то объясни. Но сперва я скажу тебе немного о себе.
Х.: Хорошо.
У.: Ты знаешь, кто я?
Х.: Нет.
У.: Я — это часть тебя, и, возможно, есть другие части, но пока нас двое. Между нами трудно провести границу человеку, не знающему, чем отличается добро от зла. А вообще и я не знаю, кто из нас прав. Очень часто ты занимаешь первую роль и управляешь Алексом, при этом ты лишаешь меня жизни.
Х.: Ты говоришь бред, я понимаю это. Ты посмотри на Алекса. Он пишет от лица двух человек. Ты знаешь, что у него может начаться раздвоение личности?
У.: Не перебивай меня, во-первых. А, во-вторых, ты говоришь об этом, потому что хочешь сумасшествия. Это легко, и я это знаю. Ты хочешь взвалить на плечи других Алекса. Ты ленив, и поэтому мрачен.
Алекс: Хватит. После поговорим.