Мы с Алиной вышли погулять как обычно. Просто пройтись, поговорить о том, о сем, не затрагивая никаких опасных тем – вот такая программа. Думаю, что она меня оберегала, никогда не позволяя говорить о своих чувствах, чтобы я не мог дать ей повода в очередной раз меня отшить. Говорили мы обо всем. Сперва проблемы в университете или на работе, потом кое-какие соображения насчет своего будущего, дела семьи, сперва ее, потом и моей.
Алина умела рассказывать так увлеченно, что когда ее слушал, у меня на лице невольно появлялась улыбка. Я улыбался как дурак, а она рассказывала о своей работе по социологии, о том, какая мерзкая погода в Питере, о метро и ужасных таксистах. Так мы и бродили по вечернему городу, изредка садясь на скамейку, чтобы выкурить по сигарете. Она не позволяла мне пригласить ее в бар, даже на чашку чая, всегда платила за себя, если мы покупали что-то на прогулке. Не знаю, догадывалась ли она, что у меня практически не бывает денег, но, наверное, догадывалась по тому, как я редко менял обувь или одежду, и может потому не принимала подобных подарков. Мелочь конечно, но купить ей пачку сигарет или минералки я всегда был вполне способен. А так, я всегда дарил ей только свои картины. Впрочем, тут я был на коне – мои работы ей нравились, а я был так рад стараться, и ночами сидел над каждой почеркушкой, чтобы доставить ей удовольствие. Конечно я не мог ни на что рассчитывать, и даже не думал об этом, но видеть, как она улыбается – это была настоящая награда. А Алина то ли не видела, то ли делала вид что не видит как я рад, когда ей нравится рисунок, и как я злился и напрягался когда она упоминала о своем молодом человеке.
И ни разу, никогда мы не ходили с ней никуда, кроме этих тихих двориков в районе, где мы оба жили, пока она не уехала учиться. Но сегодня был особый вечер, и не потому, что я наконец сдал заказ и получил вознаграждение, — денег я бы и так нашел, одолжил бы на худой конец, — а потому, что у меня созрел план. На улице моросил дождь. Особенно холодно не было, но это было не существенно. Куда больше меня радовало то, что все скамейки сейчас были мокрые и естественно мы не могли, как обычно, присесть во дворе покурить. Это, кстати, и подсказало мне одну интересную идею. (далее…)

Сидя на земле, в каком-то отдаленном микрорайоне, а вернее даже – за его пределами, где-то около железнодорожных путей, я не рассчитывал протянуть и часа…

В моих потухавших глазах не было уже слез, я не верил в возможность какого-то чудесного спасения, а потому просто сидел и смиренно ожидал смерти.
Дул холодный ветер, ночь, завершавшая эту беспочвенно-унылую весну, оказалась до совершенства горькой и одинокой. Кругом – только густые заросли увядающей сирени и неторопливый назойливый шум приближающейся электрички.
Я закрыл глаза, и попытался думать. Думать не получалось – перед глазами то и дело вспыхивали какие-то разбросанные в темноте женские части тела…
Я не ел и не спал уже недели три. Все это время бездумно бродил по городу и не узнавал ничего и никого.
Казалось, рассвет никогда не наступит, а беспробудная тишина поглощала малейшие проявления моего пульса.
«Смерть», — пронеслось молниеносно и исчезло в каких-то на удивление живучих уголках сознания. «А я и не думал, что ты такая. Я думал – ты девушка. Оказалось, ты – ночь. Ночь и ничего больше».
Я попытался мысленно проститься со всеми, кого любил на этом свете, но прощаться было не с кем… Теплое чувство благодарности превратилось мгновенно в этом леденящем сердце холоде в пар и вознеслось к холодным звездам. Сознания больше не было.

Пустота внутреннего, пустота внешнего, пустота внешнего и внутреннего, пустота пустоты, пустота великого, пустота высшего, пустота обусловленного, пустота необусловленного, пустота выходящего за пределы крайностей, пустота не имеющего начала и конца, пустота того, что не следует оставлять, пустота самосущности явлений, пустота всех феноменов, пустота собственных признаков, пустота необъективируемого, пустота небытия предметов, пустота предметов, пустота не-предметов, пустота самой природы, пустота «предмета иного».

Но Буддисты они вобще..странные.Иногда мне кажется что в каждом из нас живет своя собственная Пустота.Моя пустота странная.Она накрывает меня ночью,уносит в странное состояние меж бессонницей и сном, она пахнет медом и полевыми цветами.И та Пустота дает мне возможность подумать о том что в моей жизни не случилось.Пустота «Нетинебудет». Пустота которая напоминает что с собой надо дружить,а иначе..иначе нельзя.Иначе Пустота внутреннего и внешнего,пустота пустоты,пустота великого…

Сегодня мне приснился ужасный сон: люди, с которыми я общаюсь ежедневно, танцевали танец маленьких утят. Я тупо стоял среди них и не мог понять, зачем они совершают все эти нелепые движения. Проснулся и понял: сука, то, что они называют жизнью — это танец маленьких утят.
Раньше от «танца маленьких утят» меня спасало похмелье. Или пьянство – я притворялся мертвым, хотя всего лишь был мертвецки пьян. А они плясали по мне, как могли — наступали на руки, били по голове, пытались отрезать от меня прядь волос, чтобы показать своему ублюдку-боссу. Они знали, что я победил их, и что по-настоящему мертвы-убиты они. А мне светило электричество водки, или, например, сияние долгих таблеток, и убаюкивало мерцание полной луны…
И вот опять: вокруг убийственная нежность дикой весны. Я опять забыл, что и как надо думать, чтобы подчинить себе это животное. Это мучительно неприятно — почувствовав себя на некоторое время сильным хищным зверем, резко ощутить себя насекомым. Я просто забыл интонацию, при которой мысли принимали бы именно тот материальный облик, который мне нужен. А вокруг снова наступает на пятки бессмысленный вековечный детсадовский ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ УТЯТ. Самсара.

Простые истины про сны и листья
И застрелиться эти лица
не дают
Блаженные улыбки и разрезы сонных глаз
Решают все за нас
Остались только черные осколки
В зазеркалье озера

вчера, прежде чем уснуть, внимательно вслушивался: в голове копошилось такое, что трудно было распознать, и тут я понял, что напрочь лишен возможности как-либо вербально выразиться. Любая фигня, которую я тут – или еще где – могу написать, абсолютно не соответствует – то есть вообще совершенно никак – тому, что происходит на самом деле. Грубо говоря, если бы я, к примеру, не думал бы над своими словами, а просто вот так-то и так-то фиксировал то, что там есть, как некий аппарат, то вышло бы сейчас что-то вроде:

Тракторы, Ира, иероглифы. Античная литература. Впрыскивание. Летательный аппарат. Сумка с документами. Студентка технического вуза.

шестиполосный еженедельник про небесную ртуть и телевизионные объявления для утопленников.

Замирает свет. Шоколадный воздух оставляет шанс задохнуться как следует. Приятные воспоминания ни о чем — воспоминания, похожие на еле уловимый запах опавших листьев. Свежесть закончившегося дождя, печальные шорохи ветра в умирающей листве.

Дюймовочка! Мечта! Хрустальные вафли. звездные капли.

Прозрачен вечер
А значит нечего
ждать
Нечего черного
неба беречь
Ласковым солнцем вернется
Плеть огня
блудного дня
Берег-корона-карета-земля

Перочинный нож для меркантильных ублюдков, сонные прения весенних месяцев, блошиный рынок на окраине города, безмозглые сандаловые кроты.

Мировая экономика под угрозой срыва, в больницах опять не кормят больных, все, что кому-то приснилось сегодня, будет. Море…

Главное – ходить быстро, чтобы не оставалось никаких вариантов лишний раз задуматься. Быстрый ход в толпе эквивалентен полету. Это очень творческое состояние. Когда быстро идешь в толпе, нужно слишком многое контролировать на физическом плане (чтобы никого не задеть и не сбить), поэтому контролировать сознание уже не остается ресурсов. И тут тобой овладевает стихия. Исчезают все препоны, препятствующие вдохновению, все эти дурацкие директивы о том, как нужно писать, чтобы было красиво, как нужно двигаться, чтобы было естественно, как нужно выражаться, — на все на это просто не остается сил и времени.

Сегодня мне снился кинотеатр «Высота». Я пол дня провел рядом с кинотеатром на репетиционной базе одной знакомой писательницы – сидел в пустом гулком помещении, похожем на пещеру или сарай, и слушал бесконечные эскизы рок-песен, лившиеся из маленьких портативных колонок, установленных по углам комнаты. Я слушал, слушал, анализировал, пытался понять, и мне все не давало покоя, почему она так хорошо поет, откуда в ней столько тепла, добра и таланта?

Потом я купил билет в кинотеатр «Высота» (я часто ходил туда в детстве). Внутри кинотеатр оказался беспредельно огромен, просто какой-то аэродром, уставленный рядами кресел. В полутьме я пробирался между ними и искал свое место, и в этот момент на гигантском экране передо мной засверкало изображение. Сеанс начался. Громогласные трубы огласили пространство торжественным маршем, и пошли начальные титры. Я быстро уселся на первое попавшееся место и стал смотреть, но нечто не давало мне покоя, и вскоре я снова отправился бродить по полутемному, кое-где освещенному лучами кинофильма залу. В какой-то момент я вдруг оказался за экраном и увидел, что там большой, заросший камышом и кое-где тиной пруд. Был вечер, над прудом медленно летал тихий южный ветерок и шелестели только что распустившиеся листья молодых ив, вечерняя саранча и птицы моментально заставили меня забыть о тревожных звуках фильма, да и вообще фильма больше как бы и не было, я попал в совершенно другое место… Приятный весенний вечер на пруду, никакого аэродрома или кинотеатра. Только пруд и зеленая поляна и камыши.

Но стоило мне одуматься и снова выйти из-за экрана в кинозал, я сразу же увидел мерцающую по безжизненным лицам зрителей картинку и услышал медные звуки духового оркестра. Мне ничего не оставалось, как опять искать свободное место, потому что начинался самый главный эпизод, и его никак нельзя было пропустить. В поисках места, я долго бежал по полукруглым коридорам между рядами кресел и видел иногда своих знакомых и друзей, а иногда – совсем незнакомых людей. В какой-то момент, когда я разогнался слишком быстро, темнота вдруг отступила, и я на секунду увидел вдали край тихого и спокойного голубого неба. Это была Высота.

Мы с ней – что-то вроде редакторов какого-то супер-нового концептуального порно-сайта. Занимаемся поиском в сети молодых извращенцев, выкладывающих на всеобщее обозрение свои истории-фантазии. По ICQ мы находим вдруг человека, которому 11 лет (так он говорит) и который пишет страшные красивые ужасающе-порочные порно-сценарии, такие сильные, что могут сравниться с величайшими поэтическими творениями.

ICQ выглядит странно: мы прямо в ней видим один из текстов одиннадцатилетнего гения. Читаем. Она тычет пальцем в монитор, постукивая ногтем, указывая мне на какую-то из строк, издавая неприятный звук, о чем-то раздраженно-нудно-нахраписто лепеча мне в ухо. Я прошу ее не трогать монитор. История на экране в этот момент вдруг становится – это ясно – рассказом о нас, о том, что происходит с нами сейчас. Она продолжает тыкать пальцем в монитор. Я судорожно пишу какой-то ответ (текст гения оказывается мэсседжем, на который необходимо ответить).

Она спорит с каждым написанным мной словом. Я прошу ее не трогать монитор. Она делает это словно назло мне, постукивает ногтем. Легкая потасовка: она не дает мне отправить жизненно важный мэсседж. Демонстративно лапает монитор. Наконец мне удается кликнуть «отправить».
— Да не трогай ты монитор руками.
— Буду.

На экране появляется радуга, завернутая спиралью – не такая, как в универсальном проигрывателе виндоус, а настоящая яркая красивая радуга, воронка из радуги. Расплывается. Летают какие-то хрустальные звуки. Все превращается в цветную пыль.

Я хватаю ее за ноги и размахивая, как веником, из стороны в сторону, несу ее в другую комнату, стуча ее головой о каждую сцену, лупя из всех сил, как мухобойкой. Я бросаю ее на кровать в ногах спящей бабушки – там, где обычно спит кошка. И возвращаюсь к себе в комнату. Развязка. Открыв дверь я пытаюсь зажечь свет, но он – не зажигается. Под ногами я чувствую что-то мокрое. Не вижу ничего. Пытаюсь нащупать дорогу к компу, протягиваю вперед руку и чувствую, что она погружается в разбившийся только что аквариум (которого минуту назад здесь вообще не было), до половины еще заполненный водой. Я в ужасе. Я не знаю, что делать – я понимаю, что света нет от того, что произошло короткое замыкание из-за воды. Вода повсюду (на мгновение комната стала этим разбитым аквариумом). Я понимаю, что до компа не дойду. Что его, возможно, вообще уже нет, что он превратился в аквариум и разбился… Хочется кричать от подступившего к горлу отчаянья. Я захлебываюсь бессильным слезами и просыпаюсь.

..нежность — это когда просыпаешься,а сквозь косые солнечные
лучи,разрезающие комнату на множество диагоналей, видны миллиарды
пылинок,которые купаются в океане света. Примятая подушка хранит запах
твоих духов, закутаться в одеяло и слушать как тихо шелестит липа за
окном. И тебя уже нет,но на тумбочке свежесрезанный пахучий букет
сирени, пара булочек из французской выпечки за окном,свежий сок, и 19
сигарет в только что купленной пачке.

..нежность-это когда в огромном шумном,вечно движущемся городе,есть
ровно 30 минут на то чтобы уйти в небытие в тихом lounge-кафе в
центре городе. Кафе у которого нет ни вывески,ни рекламы.Сидя на мягких
диванчиках, пить терпкий ароматный чай, соприкасаться ладошками,
плечом к плечу.

..нежность-это когда можно ночью не спать,а угадывать в полумраке
знакомые черты лица. Курить на балконе,не стряхивая пепла,ежесекундно
поглядывая в окно, не проснулся ли. Как на пуантах,ходить на цыпочках
чтобы не разбудить.И легонько касаться губами щек,и поправлять одеяло.

Равнина снов лежала посреди фиолетового поля, здесь рождались все сновидения, которые видели люди, лежа в своих теплых постелях или же ночуя в холодных нищенских приютах, любой сон должен подбодрить человека, дать ему какую-то зацепку или же намек на реальность.

На равнине растут самые разные сновидения: вот черные, вот же ободряюще оранжевые или пугающе красные, впрочем ярких красок на нем немного, в основном тон сновидений умеренно-лунного цвета, но он приобретает совершенно сказочный оттенок, сливаясь с фиолетовой гладью поля.

Конь и цапля даже не остановились, чтобы посмотреть на это безостановочное действие рождения снов, потому что очень редко нужные сны доходят до нас — когда сон вырастает и отправляется по назначению, его сбивают с пути другие сновидения, сами сбиваясь с пути, их слишком много, а пространство поля слишком мало, чтобы дойти до нас.

Конь и цапля никогда не спят.

p.s. остальное тут:
http://community.livejournal.com/horse_and_faith/

— Однако сны становятся все короче, а дни все преднамереннее и длиннее, — сказал вислоухий рыжий молодчик своей новой подруге, подыгрывая себе на гитаре и шмыгая носом в паузах между словами..
— Что вы имеете в виду, Вениамин?
— Молодость. Свою безвозвратно уходящую молодость.
— Ой, ну кто бы говорил, — заливисто провозгласила она.
— А что, я достаточно уже пожил.
— О боже, опять вы за свое, ну какой вы скушный, спойте-ка лучше какую-нибудь хорошую и веселую песню.

И Вениамин запел. В воздухе пахло осенью и сырыми головешками от костра, а он сидел рядом с ней на пожухлой траве и пел обреченную и парящую высоко над землей песню о городе, о звездах и о тускло светящихся в его памяти своих потерях.

Так прошел еще один день.

почистив зубы песком, мы ложимся на шорохи пальмовых листьев. медленно отплывает плот, связанный из пустотелых воспоминаний. отражения снов дробятся в волнах, на щеках проступает дыхание спящего моря. мы отталкиваемся от себя. ладонями черпая воду, гребем в тишине.

нас бросили здесь, как якорь. вся наша жизнь была — натяженье цепи. мы грызли соленые, белые кости высохшего моря, окаменевшую в древности воду. но теперь, когда звезды падают с неба за грань – загадаем уйти. пусть безумцы сверяют свой курс по Полярной звезде. как водоросли в потоке, вьется наш путь, и на картах Таро пунктиром отмечен маршрут.

подобрали попутчиков в море. у них в волосах – летучие рыбы со сломанными плавниками. в карманах размокло печенье. бездомны желания тех, кто вернулся домой.

мгновения счастья утекают между слов, как лунная дорожка сквозь пальцы. они – словно светящиеся рыбы, паломники глубины. поднимаются на вершины жидких гор темной изнанки мира без опасности быть раздавленными. мгновения счастья – беспозвоночные в океане времени.

мы плывем жадно, как пьем, наслаждаясь лишь жаждой. слеп тот, кто не смотрит сквозь слезы на солнце. огненные слезы тьмы – рыжие кометы, укрывшиеся в норах неба, черного после грозы, как пепел сырого костра. где-то там наш дом, бескрайний, как сердце.

На границе между сном и явью всегда тьма. Вот и сейчас – я не вижу совсем ничего. Я всматриваюсь в клубящуюся тишину, пустыней черного песка лежащую вокруг, и не вижу ни звука, ни мысли. Ощупываю себя, и не нахожу. Только сердце стучит, и жарким дыханием вспыхивают мгновения. Дерущиеся хищники, львы с дымящейся шкурой, растопленные прикосновением соблазны, они текут сквозь пальцы, как растаявший шоколад.

Мгновение дрожит сверкающей росой на ресницах, на стрелках часов – золотых, загнутых, как носки турецких туфель. Мгновение раскрывается как хищная пасть глубоководной рыбы, и заглатывает черную воду времени вместе с тучей трепещущей рыбешки: обрывки воспоминаний, мечты о будущем, желания, страхи… Хлоп! Рыба-мгновение захлопнула пасть. На ее зубастых губах прилипшие объедки — радужные пузырьки воздуха.

Я погружаюсь в темноту самого себя, и вижу короткий сон – отрезок света, трепещущий, словно шелк на ветру.

На погруженном в туман мосту времени проступает иней от ледяного дыхания бесконечности. Лицо рыболова закрыто капюшоном, в его руках удилище сна — согнулось в неимоверном усилии. И вот, медленно, словно плывет в расплавленном стекле, появляется из воды раскаленная звезда, от которой идет пар. Она поднимается в небо, развеивая туман и мрак. Небесный огонь во тьме — раскрывается лучезарный цветок. С лепестков его веет нектаром, а в сердцевине – луна, и солнце, и звезды. Его свет льется на землю, как дождь.

Я вижу землю. Укрытый зеленым куполом ветвей, под дождем набухает мерцающий плод. За тонкой полупрозрачной кожей пульсирует спутанная золотой проволокой душа. Плод срывается с ветки и падает, падает… Сквозь тоннели и лабиринты, сквозь нездешние небеса с раздвигающимися, как декорации, облаками, несется золотой дракон – назад, к мосту, соединяющему сон и явь.

Я просыпаюсь. Словно обожженная солнцем кожа, свербит плоть. Я дышу – и память обветривает губы, как лихорадка. Я помню. У меня температура. Я снова болен собой. Секунда, другая. Хочется пить. Сейчас я встану, но на прощание еще раз закрываю глаза и смотрю, как далеко внизу подо мной все так же течет во тьме бесконечная золотая река.

Любовники нашли просторное поле, заросшее невысокой травой и цветами. По краям, на опушке леса, виднелись спрятанные от прямых солнечных лучей палатки, несколько вигвамов. Поднимался в чистое голубое небо дым от многих костров. Путники вышли на большой, диаметром в две сотни метров круг примятой травы, в центре которого тлело несколько поленьев, торчал из земли высокий тонкий шест с развевающейся по ветру разноцветной тряпкой на конце. Здесь сидели люди на огромных рюкзаках. Звучала гитара и флейта. За полем Землян с Алисой заметили вигвам из серебряной ткани: грязный, весь закопчённый сверху. Они пошли к нему по натоптанной тропинке. Из овального входного отверстия сооружения возник Беглый Клоун с кофейником в руке, опорожнил ёмкость на землю и нырнул обратно. Двое достигли дома, скинули поклажу и присели перекурить. Внутри за тканью раздавались громкие выкрики, бушевал жаркий спор.

— Нельзя было проводить сборище в этом месте. Двадцать минут до деревни и толпы рыбаков по берегу озера, коренное население, отдыхающее по выходным, а наши люди, несмотря на уговоры, всё равно купаются голыми, курят траву на пляже. Могут начаться серьезные проблемы с полицией, как тогда, несколько лет назад, — звучал возмущённый голос Беглого Клоуна.

Землян заглянул в открытую из-за жары дверь дома и был радостно приветствован находящимися внутри. Влюблённые вошли и уселись. Друзья предложили им кофе. Пришёл человек с гашишем. Хозяин жилища, Илла, очень напоминал Ленина, только с длинными волосами и козлиной бородой, говорил картавя, визгливым голосом: «Разведчики не смогли отыскать ни одного более подходящего места. Повсюду цивилизация. В последний момент решили ехать сюда. Я общался с полицейскими. Они просили не курить траву. И ещё, пожалуйста, давайте обойдёмся на этот раз без кислоты!?»

— Будем проводить практики и семинары, — примирительно ушёл от темы Беглый Клоун, и, обращаясь к Земляну, добавил — Мы нашли замечательное место под стоянку. Пойдёмте, покажу.

— А кто все эти отмороженные молодые люди, которых мы встретили по дороге, в лесу?

— Их с каждым днём всё больше… Вообще я и сам хотел это у тебя спросить!?

— Да? А я думал это ты их пригласил!

Беглый Клоун отвёл друзей на соседнее поле, посреди которого стоял красивый приземистый дуб. Подходя к дереву, Тайфун на мгновение заметил боковым зрением нечто неописуемое. Это было мимолётное видение громадного Прозрачного Вигвама. Складки, всполохи энергий, закручиваясь в спираль, поднимались в небо, а в центре сверкал радужный фонтан разноцветного света, созвучные люди подходили, собирались со всех сторон…

***

Земляну приснились сразу двое. Лучезарный и Омрачённый.

Первый уверенно шагал по осени, после работы, со стройки домой к женщине, которая носит в животе его ребёнка. Мышцы приятно ныли, мысли курились безмятежно. Герой слушал загадочную океаническую музыку в плеере, смотрел на встречных людей, машины, почти уже голые лысые деревья, хмурые строгие облака, стаи отправляющихся южнее птиц, разноцветные, наполненные простой жизнью, дома, магазины, испытывая очаровательное примирение с часто кажущейся несправедливостью существования. Потягивал пиво, ощущая, как истома разливается по натруженному телу. Фантазировал завтрашний день взвешенно, без страхов и недовольства. Вспоминал вчерашний без горечи, сожаления, досады, но с толикой здорового покаяния. Порывы ледяного ветра, накрапывающий дождь, лужи на асфальте совсем не раздражали, а даже, напротив, вдохновляли идущего Лучезарного, как и всё вокруг…

Омрачённый в адреналиновом мандраже, панике кинулся к автомобилю, ждущему у подъезда под окнами торговца, спрятав кулёк с зельем за щеку, чтобы проглотить, если вдруг грянет облава. Коктейль из разнообразных веществ, допингов, как обычно, будоражил, терзал разум. В глубине души, герой ненавидел себя, обстоятельства в которые угодил только лишь по собственной воле, хотя всё это и доставляло ему массу поверхностных удовольствий, развлекало. Он слишком многого желал, одновременно понимая, что теряет время зря. Он никак не мог остановиться. Даже когда, в очередной раз споткнувшись, заболев, оттаяв, принимался отчаянно искать спасения, только вновь ловко обманывал себя. Им руководила сладенькая низкая слабость, гнала жгучая, лихая, буйная страсть к саморазрушению. Ценой ран и поражений, через года, притоны, разорённые сны, поздние похмельные коматозные пробуждения, мимо призраков и хлама, мишуры… Непрестанно щекотала нервы вероятность надвигающейся катастрофы…

— Скипаем! На вокзал! — крикнул Омрачённый малознакомому водителю, расползающемуся в диких тропических галлюцинациях, и транспорт резко сорвался с места…

Омрачённый жил в прошлом, а Лучезарный в будущем. Их поезда целую вечность неслись навстречу друг другу, пока, наконец, не встретились посреди бездонной ночи, вязкого сна, чистой безымянной пустыни. И в момент столкновения, аннигиляции во вселенской вспышке, фантастическом взрыве вдруг стало ясно, что оба героя в действительности являются одним и тем же человеком — самим Земляном. Он впервые открыл алмазные, маслянистые, архаичные, пылающие красные глаза. Засиял возрождающимся огненным духом. Посреди всех материальных оболочек, обликов, помещений, пространств, утроб, мнений, снов, миров, существ, планет, звёзд. Посреди времени. Словно зародыш, пробуждающийся в материнском нутре для страдания, восстающий против него в родовом канале. Ныне он мог смотреть через стены, нужно было только научиться ходить сквозь них. И звали его теперь иначе. «Толкователь Тайфун! Толкователь Тайфун!» — выкрикивал подбегающий из дребезжащего желейного сна смуглый мальчик, облачённый лишь в дранную набедренную повязку — «Красная Кислотная Мать больна, ей требуется ваша помощь!» Ребёнок схватил героя за руку и поволок в сторону своего виденья. Тайфун вспоминал, что основным занятием всегда было похищение снов. Он умел пробраться незамеченным в сновиденья врага, узнавая их планы. Был знаменит среди племён. Только возвращаясь с охоты, всё бродил, бормоча ругательства, по деревне, среди костров и вигвамов, как одержимый, невменяемый, и не успокаивался, пока кто-нибудь не выслушает его слова. Иногда вокруг собирались толпы, уступлено содрогались, танцевали, колотили в ударные, а он пророчествовал до изнеможения. «Поднимает боевой дух нации, разгоняет тучи, идущие с гор!» — благосклонно курили вожди. Внезапно связь оборвалась, и герой осознал себя стоящим на пятачке перед туалетом в позвякивающем, подпрыгивающем на ходу, тёмном, ночном плацкартном вагоне. Расслышал шум на другом конце коридора. Заметил несколько объёмных чёрных фигур, теней с фонариками, продвигающихся по отсеку к сортиру, бегло осматривающих спящих пассажиров. Тогда, в тусклом жёлтом сумраке ночного освещения, он впервые разглядел вражеского босса – Майора Путова, одетого в кожанку приземистого робота, с огромной пролысиной на голове, стёртыми глазами, который быстро надвигался на Тайфуна, держа в руке пистолет. Резко запахло нечистотами, выделениями. Мобильный телефон в кармане, как назло, заиграл мелодию Алисы. Герой выхватил аппарат, выключил и разобрал прерываемый искрящимися помехами взволнованный, на грани истерики, любимый голос: «Убегай! Скрывайся! Исчезай! Друг наших друзей, служащий в полиции, зайдя сегодня в отдел Службы Психогенетического Контроля, случайно краем уха услышал, что за тобой сели в поезд! Тебя собираются принять!» — …связь прервалась, и в раскручивающемся нервном вихре Тайфун дёрнул ручку тамбура, устремившись по тоннелю. Он рвался из вагона в вагон, хлопая дверьми, стукаясь об углы полок. Люди на них просыпались, начинали кричать на героя, пытались зацепить, остановить, даже ударить. Они изменялись, превращаясь в уродливых карликов, жирных великанов, невообразимых чудовищ с чешуйчатыми хвостами, сочащимися слизью вытянутыми языками, их тела разъезжались, плавились, проход сжимался, ссужался. Он увидел впереди проводницу, одетую в какую-то вычурную, со знаками отличия, аксельбантами военную форму. Выгнувшись посреди коридора, задрав юбку, она истошно мастурбировала, пуская слюну, желчь изо рта, содрогаясь в конвульсиях. Вокруг разворачивалась оргия, шабаш. Карлики массово совокуплялись в невообразимых позах с великанами и монстрами, испражнялись, резали друг друга, жрали и вопили. Кровавое с фекалиями месиво поглотило Тайфуна и он почувствовал, как его душит сзади подоспевший Майор Путов…

Будущий Иван Путов рождался крайне тяжело. Более суток они с матерью ожесточённо мучили друг друга в сознании и под мутным вязким наркозом, пытаясь освободиться, расстаться. Наконец, не выдержав, злые усталые акушеры, сделав на животе впавшей в кому женщины надрез, насильно изъяли обессиленного, полумёртвого, поломанного младенца сквозь отвратительное кровавое отверстие, незамедлительно отделив от ещё дышащей, не отдавшей соки пуповины, подвергнув ряду унизительных, циничных процедур, можно сказать, избив, осквернив, снова одурманив химикатами. Сперва уютное, обеспеченное, потустороннее одиночество ставшей со временем угрожающе тесной утробы ценой продолжительной, жестокой, на пределе сил, терпения, борьбы, боли и последующего ужаса, противоестественного, не принесшего достаточного удовлетворения избавления сменилось более тонким страданием отрешённости, посреди мира непостижимо чуждых, опасных объектов, существ. С новорождённым обходились как с практически неодушевлённым, нечувствительным, ненужным предметом, и он учился нелюбви. Через несколько часов после драматичного разрешения мать скончалась на операционном столе, а отправленный в стеклянную коробку ребёнок даже не успел осязать её извне. Отец, подспудно обвиняя в невосполнимой утрате, следил за сыном невнимательно, воспитывал грубо, поверхностно. Иван подолгу оставался немытым, грязным, от него пахло выделениями. Другие дети чурались его, травили и часто избивали. Самое первое, жуткое, неприемлемое травматическое переживание, отвергаясь, уходило всё глубже, на самое дно формирующейся личности, и Иван, сам того не понимая, продолжал мстить за перенесённую боль другим, при этом даже не чувствуя себя виноватым. Его обижали за то, какой он, и он обижал, издевался в ответ, при каждом удобном случае. Вымещал злость на животных… Однажды, в песочнице, Иван порезал осколком стекла девочку, которая не хотела играть с ним, обзывая вонючкой. Пацаны буднично избили его и в виде особенного наказания заставили съесть говно…

Забитый, замкнутый Иван неожиданно ярко проявил себя на службе в вооружённых силах, когда добровольно вызвался отправиться из скучной, замшелой учебной части, где сослуживцы частенько измывались над уродливым нелюдимым одиночкой, в район боевых действий, рисковать молодой жизнью ради родины. Зелёный, необстрелянный взвод быстро угодил в засаду, под шквальный обстрел, и юноша испытал потрясающую разрядку, облегчение, катастрофический экстаз, когда увидел, как пущенный из гранатомёта медленный снаряд разворотил живот соседнего бойца. Отброшенный к земляной стенке укрытия, Иван улыбался, размазывая ошмётки от коллеги, свою и чужую кровь по лицу, чувствуя, как кал и сперма наполняют штаны… Утром его и ещё нескольких израненных, изуродованных бедолаг победно вывез в безопасное место штабной вертолёт. Командование, посетив госпиталь, наградило героев медалями и шоколадками. Слегка очухавшись, отлежавшись, Иван устремился обратно в гущу событий, на поле боя, хорошо почувствовав, что приносит ему настоящее удовольствие. Ночь под обстрелом совершенно переменила его. Исчезли комплексы и страхи. Теперь он открыто жаждал крови, убивать, категорично оправдывая себя, веря в безнаказанность. Он плодил кровавые отверстия в телах других людей, возможно полагая, что помогает их душам освободиться от страданий жизни. И в любой безвыходной ситуации оставался невредимым, иногда благодаря лишь какой-нибудь невероятной случайности, провидению. Словно какое заклятие берегло его. Умирали все, кто был рядом, но Иван, довольный и счастливый, уползал… Он заново испытал катарсис, когда начальство поручило любыми путями, не стесняясь в средствах, добыть из пленного важную стратегическую информацию. Иван радостно, вдохновенно применил к уже издыхающему, но всё ещё гордому южанину свою извращённую фантазию и почти ничего не добился — жертва лишь отплёвывалась, хрипела, изредка понося мать инквизитора на грубом ломаном языке. Тогда, на вторые сутки, Иван в бешенстве вставил противнику под рёбра нож, дёрнул, засунул в рану руку и, брызгая во все стороны ароматной кровью, стал вытягивать кишки. Умирающий истошно вопил от нестерпимой боли. А изверг кромсал плоть, запихивая ее себе и поверженному врагу в рот. Когда Ивана оттащили от тела, он понял, что опять обделался и кончил одновременно… Однажды солдаты нашли вмазанную героином до кровавых соплей тёмную девочку на окраине занятого села. Принялись жадно насиловать её по очереди, весело матерясь, раскуриваясь и выпивая, столпившись вокруг. Очередь дошла до Ивана, и он с отвращением лёг на маленькое, грязное, жалкое тельце, задрыгался, чтобы не ударить в грязь лицом перед остальными. Он был девственником. Это был его первый раз. Он не испытывал желания и не мог кончить. Над ним долго смеялись…

Вернувшись с войны, Иван некоторое время пил водку, сидя дома на кухне у пережившего удар, прикованного к кровати, умирающего отца, а потом нанялся на службу в недавно сформированный Отдел Психогенетического Контроля. Быстро пошёл вверх по карьерной лестнице в новой силовой структуре. Ведь его увлечение техникой допроса приносило существенные плоды в хищной работе на совесть. Однажды к нему в специальный кабинет угодил мальчик «бегунок», разносивший цыганский героин клиентам, в поведении, манерах, повадках которого легко угадывалась нетрадиционная половая ориентация. Пьяный Иван, как обычно, приковал пленника к стулу и принялся с наслаждением избивать. Правда, этот мальчик реагировал совсем не так, как другие. Во взгляде читалась благодарность мучителю за то, что он делает. Жертва стонала красочно, театрально и смотрела на Ивана с обожанием, страстью. У агрессора плотно напрягся половой член. Повинуясь непреодолимому желанию, он распахнул ширинку и засунул свой зловонный орган в рот пареньку. Тот принялся смачно сосать. Иван задохнулся от эмоций, быстро кончил, открыл наручники и вошёл сзади. Запах экскрементов невероятно возбуждал его. Несколько часов Иван продолжал допрос, потом созвонился с оперативниками и закрыл дело на молодого преступника. Он стал водить любовника к себе домой, избивая и насилуя на глазах у парализованного отца. Партнёр познакомил Ивана с героином, который глушил чувства и мысли, анестезировал душу намного приятней, надёжней привычной водки…

Настал момент, когда Иван совершенно перестал быть человеком. Боль, сострадание, ощущение единства окончательно сделались недоступными для осознания. Его огненное духовное сердце погасло, превратившись в серый булыжник.

***

Сутра по стоянкам на опушках и в чаще разнеслась тихая весть: погиб знаменитый Волшебник. Его разорванное, изуродованное тело обнаружили в десяти метрах от железной дороги. По всей видимости, он направлялся на сходняк. Предположительно, вёз с собой много марихуаны и психоделиков. В результате какой ситуации произошло несчастье, было никому не известно, но поговаривали, что шамана, наконец, настигли ищейки Службы Контроля…

Люди собирались к сказочному дубу, рассаживаясь вокруг, на семинар по альтернативной подпольной психологии. Ветерок трепал траву, шелестел листьями, звенели радостные детские голоса у озера.

— Сегодня повсюду наблюдаю трахающиеся парочки… — задумчиво произнёс вышедший из проплывающей мимо полосы искрящегося, булькающего свечения мальчик-старик, юный и древний одновременно… Тайфун вспомнил увиденных утром на пляже очень толстых мужчину и девушку. Она лежала на траве, а он сидел над ней и аккуратно, осторожно, нежно гладил её брови, лицо…

— Значит, всё лихо разворачивается, закручивается. Пора разливать эликсиры, — заметил мастер Тайфун.

Беглый Клоун задорно, с очаровательной улыбкой говорил, обращаясь ко всем присутствующим:

— Попробуйте дружить с миром, с самим собой и другими людьми. Для этого всего лишь необходимо постараться быть честными, искренними, внимательно следить за тем, что происходит. Ведь невозможно скрыть ни одну мысль, эмоцию ни от себя, ни даже от других. Всё это витает в воздухе, мы все это чувствуем, это отражается на мимике, движениях. Жизнь наполнена страданиями и кажущейся несправедливостью, а неутомимые попытки разума понять, осознать, рационализировать трансцендентную тайну бытия рождают концепции и чувство вины. Человек всё время пытается распихать переживаемое по полочкам, уложить в неточные, путаные схемы, испорченные уже самим процессом появления биологического существа на свет. В этом корень пагубных страстей, фанатизма, окаменелости. Мало того, каждый часто усердно прячет пугающую, травмирующую информацию в глубь подсознания, лишаясь самого эффективного, актуального для духовного раскрытия материала. Испытывая подсознательное напряжение, человек стремится обвинять, причинять дискомфорт, делать больно другим, тем, от кого всё равно, так или иначе, зависит. Внутренне негармоничный тиран и агрессор старается перенести свои проблемы, путы, оковы вовне, на других. В этом предпосылки любой власти, управления, агрессии, провокации, садизма… Научитесь прощать, и начните, прежде всего, с себя. Попробуйте простить себе слабости, грехи, болезни. Прекратите питать их. Переживая из-за них, упрекая себя, можно только усугубить ситуацию. Напротив, нужно что-то делать для того чтобы попытаться исправить… Вспомните всю свою боль, примите её и освободитесь…

Семинар перерос в импровизированное шуточное ток-шоу на тему «расскажи о своём волшебном путешествии»…

— Меня терзает один вопрос, — нудно процедил нагой мальчик-ворона: Может ли настоящий, истый красный анархо-нудисто-вегетарианец позволить себе ссать в Макдональдсе и должен ли он испытывать благодарность капиталистам за то, что они понастроили бесплатных сортиров?

— А я вчера лишилась девственности вот с этим человеком. Он был очень нежен и внимателен. Мне кажется, я люблю его. Хочу родить от него ребёнка, — лепетала увешанная украшениями небесная девочка-цветок, висящая на шее хитро ухмыляющегося бородача с посохом.

Потом, в надвигающихся сумерках, все потянулись на главную поляну с шестом. Загремели чётче, слаженней барабаны. Со всех сторон из леса шли благостные люди к разгорающемуся общему костру, несли чашки, миски, ложки, трубки с марихуаной, коврики, музыкальные инструменты. С полевой кухни приволокли несколько огромных закопчённых котлов с кашей и чаем. Илла истошно вопил, размахивая украшенной цветными нитками палкой, увещевая собравшихся начать церемонию кормёжки, силясь призвать к порядку разбушевавшихся музыкантов. Постепенно пёстрая толпа притихла. Ритм смолк. Народ брался за руки, расходясь всё шире по поляне, замыкая просторное кольцо. Несколько больных улеглись на землю в центре. Кто-то начал петь, и остальные подхватили. Звуковая волна перекатывалась из одной части круга в другую, сотни голосов, резонируя, сливались в один тотальный вселенский гул. И ветер перестал. А закатное солнце над полосой леса, наоборот, как раз отыскало брешь в облаках, радостно окрасило поле нежным теплом. Через несколько минут многоголосое гудение закончилось, и воцарилась хрустальная, наполненная космическим покоем тишина. Какое-то время никто не хотел нарушать гармонию, но потом участники ритуала дружно воздели к небу всё ещё соединенные руки с резким выкриком: «Хау!». Разомкнули цепочку, сбились кучнее, усаживаясь на землю. Придурошный самозваный вождь засуетился, вопрошая, кто желает раздавать пищу. Алиса подошла к нему, забрала дающий право обращаться к собранию посох и спокойно заговорила:

— Добрый вечер братья и сёстры! Я хочу сказать! Мне необходимы тишина и ваше внимание! Я хочу сказать! – девушка выдержала паузу, ожидая пока прекратятся разговоры. – Мы сегодня узнали, что ушёл из жизни наш друг Волшебник. Я очень любила его. Думаю, многие из присутствующих любили и уважали его…

… ораторы сменяли друг друга. Кастрюли тащили по кругу от одной компании к другой, раскладывая кашу по тарелкам, разливая чай в кружки. Импровизационный ансамбль из гитариста, флейтиста, перкуссиониста собирал в шляпу пожертвования на общественные нужды. Заново разгонялись ударные. Юноша в рубище кружился в первобытном танце. Девушка с вытаращенными глазами, замотанная в тряпки подходила к каждому по очереди, прикасалась, обнимала, целовала, восклицая:

— Мы все — одно! Понимаете? Мы все одно! Всё — одно! Сосенки, птички, облачка, милиционеры, комарики, жучки, рыбка в озере, рыбаки на берегу… — неустанно бормотала помешанная. — Приглядитесь повнимательнее, почувствуйте, это не сложно, расслабьтесь, растворитесь… Ведь всё — одно!

***

Начальство стало доверять Ивану Путову сложные, опасные секретные дела. Например, по инициативе правительства была инициирована разработка загадочной экзотической деструктивной международной наркотической секты, именуемой в документах как «Друзья Деревьев». Организация была ошарашивающе нетипичной. В ней не было ни лидеров, ни специального внутреннего порядка. Она оставалась открытой, доступной, но ни один агент так и не смог внедриться достаточно глубоко в жизнь таинственной секты. окончание

Я щурюсь от яркого, всепоглощающего света. Я закрываю ладонью лицо от солнца, закрывшего собой все небо, впитавшего всю темноту теней. Я закрываюсь руками — но они стремительно тянутся к солнцу, как тростник, который растет на глазах. Я весь вытягиваюсь в тростник, прорастаю в небо и лечу. Как мотылек, на свет — бездумно. Безумно, может быть. Ничего, теперь можно – я скажу. Я молюсь на свет. Я пью свет. Обнимаю свет. Я хочу только свет, знаю только свет. Во сне и наяву – свет. Я – свет.

Людям обычно не нравится, когда я им об этом говорю. Особенно тем, кто думает, что знает тьму всяких вещей. Тем, кто знает лишь тьму всего, и ничего – про свет. Спящим, лишенным рассвета — не нравится.
Но я и не хочу – нравится, я хочу лишь идти. Хотя бы вот так — щурясь, закрываясь от солнца – ступать по этой выцветшей от слепящего света траве, в которой гниют прошлогодние листья. Идти, ступая словно по свету. Пусть даже я и есть гниюший лист. Пусть даже весь мой полет – как у подбитой птицы, бьющей крыльями по земле. Все равно. Я бью крыльями по земле, и лечу — никто не знает, куда. Никто вообще ничего не знает. Никто ни во что не верит. Никто ничего не любит. И я ничего не люблю. На самом деле, я не люблю даже свет, я не верю в свет. Но он – есть. Я тянусь к нему руками, вытягиваюсь в луч и лечу.

И я вижу – лес гнилых листьев, рой горящих мотыльков. Вижу птиц с перебитыми крыльями, которых выбросил на черный песок бурлящий океан света. Вижу людей, которые повисли на железных прутьях в метро. Птицы низкого полета разбиваются о лобовые стекла машин, несущихся в ночь. Я, как и многие, отстал от своих. Даже свет здесь гниет, расслаиваясь на цвета, окрашивая все вокруг. Я вижу – и не хочу видеть. Это не страдание, это просто темнота.
Я закрываю глаза и вижу: Свет…