А надо? За кем идти? Да и пришло ли время? – вопрос…

«Эсхатологически-хомячковые» переводы

Клиенты дорогих «спа» и антикварных салонов вдруг по-простецки вырядились и дружно двинули «на баррикады», убедив себя и сотни таких же, как они, небедных, что-то прокричать, высказать (чуть не сказал «выс…ть»), срисовав с фейсбука креатив и чванливо отмахнув им перед носом очумевшего от «беспредела» толстяка, только что выползшего из правительственного «мерса». Толстяк, к слову, мне знаком…

Сеется в тлении, восстаёт в нетлении…
Апостол Павел

Твоим шотландцам было не понять,
чем койка отличается от трона.
В своём столетьи белая ворона,
для современников была ты б…ь.
(Из «Сонетов» И. Бродского)

…И, по-пришвински молясь за церковной оградой, усердно шепчу кому-то близкому, внимающему мне откуда-то свысока, и даже не важно, какого он вида, этот кто-то, пусть даже кавказского, лишь бы услыхал:

– Господи, умили сердца!

И «кто-то» спрашивает:

– Ну, пришли хоть к какому-нибудь соглашению?

Другой отвечает:

– Никакого не может быть с ними соглашения и тем более примирения.

Но я всё равно, с надрывом уже, прошу:

– Умили сердца! Господи, помоги всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!

И вновь Пришвин.

– Кто у нас Марат? – спрашивает Михаила Михайловича племянница Соня.

– Ты хочешь, как Шарлотта Корде?

– Да, я хочу, – отвечает восхищённая красными флагами Соня, – кто Марат: Ленин, Троцкий? Кто похож на жабу?

«…Господи, умили сердца! – непрестанно твержу я, отечески желая во славу Божию (с лукавой свербинкой не забывая пастернаковского Гамлета, тонущего во всемирном фарисействе) миновать чашу сию детям нашим, а для себя обратиться к неведомому, но верю, твёрдо верю – настоящему Богу: – Господи, помоги мне всё понять, всё вынести, и не забыть, и не простить!»

«Талант – это быт внутреннего свободного человека, это дом свободы» (из дневников Пришвина); талант – когда ты всё понимаешь, помнишь и сопоставляешь, но ни-че-го не знаешь, не ведаешь судьбы… – но, несмотря на искания, и даже кланяясь благочестивому пантеисту Спинозе, осёдлываешь себя любимого, выигрывая вечный бой с самим собой за счастье. И получается, что люди, здесь и сейчас живущие, талантливы всяк по-своему, поскольку они всё видят и слышат и даже пытаются что-то предпринять, каждый на небольшом ответственном участке бытия, значение которого не приуменьшить и не прибавить, потому что в исканиях истинно мы, в нашем собственном здании, в доме сознания-созерцания, ощущения. И как бы следующее ни звучало смехотворно, всё-таки моё «Я» и ничто другое принимает окончательное решение по поводу устойчивости или неустойчивости того, что называется просто жизнью, ведь даже при неопределённых обстоятельствах сущего, например, революционной ситуации, я – и только я – встаю на ту или иную сторону противодействия, а ежели не встану, или что-то мне помешает… – узнаёте себя? – тогда меня «поставят» – и вот тогда кто-то, пусть даже кавказского вида, с удручённой ласковостию скажет, что нами манипулируют. А это не так.

Ловите русских!

Будьте осторожны, когда садитесь на русский пароход, осмотрите каюты, не каплет ли в них, не случалось ли чего с этим пароходом, например, не отвалилось ли дно.
(Из Пришвина)

Знаете, я долгое время торговал антиквариатом. В данной связи спекулятивный оборот сокровенным стал вроде как обыденным делом. Так дошло до торговли жизнью… в гипотетическом контексте, очевидно, но со вполне реальным смысловым наполнением, хм – жизнь, независимо от моих пристрастий, превратилась в ничто, «нечто», в старую мебель, которую можно продать задёшево. …Чёрт, эти мои неугомонные клиенты! – все они чего-то хотят, чего-то требуют: все – от журналиста, купившего ту редкую картину, до бичовки, допивающей утреннюю поллитровку, завёрнутую в замусоленный газетный лист – из открытой тары пить запрещено законом; кстати, вшивая бичовка, приволокшая откуда-то упомянутый раритет, удачно приобретённый писакой, завтракает, пристроившись на ящичке-тырле недалеко от здания Госдумы, – никто не запрещал! – …а с газетной страницы, в поисках вечных смыслов, напряжённо вглядывается в сумрак начавшегося дня фото Юлии Латыниной. (далее…)

Нацедила в миску молока козьего. Поставила у окна в ночь лунную, когда луна полная. Давай, луна, глядись в молоко, умывайся им, белая будешь. И руки раскинула – и не спокойно мне. На луну смотреть не могу – видеть ее не должна. Давай, луна, сама гляди на меня, из миски выплывай, из молока выходи – белая. Мне б слезу в молоко уронить, чтобы солоно тебе было, да не плачется. Мне б завыть на тебя, да ты ж туга на ухо, не услышишь меня. Мне б веревку из себя свить, да не нужна мне она. Мне бы пальцем тебе погрозить, да руки раскинуты – непослушные. И петь не поется мне – голос свой сорвала в причитании, когда криком на тебя кричала, ором орала. Давай, луна, выходи ко мне, забирай, что дала, отдавай, что взяла у меня. Не нужны мне подарки твои, черной кошкою принесенные. Не нужны мне сны твои, лунной ночью виденные. Я тебе говорю – выходи, давай! Я тебя молоком пою, уговариваю. Окунись, давай, будешь белая. Выходи ко мне – забери свое!

Я сейчас возьму, да раскрою себя. Как возьму сейчас, да все выпущу. Чтоб тебе, луна, все вернулося. Чтоб тебе, луна, все аукнулось. Я сейчас возьму слова, им несказанные, да верну их тебе, обманщице. Сны свои, тобой посланные, обмакну в молоко, да тебе пошлю козьим блеяньем. Нацежу в молоко все несбывшееся. А ты пей, луна, — приговариваю. Уноси свое, — уговариваю.

И глазам бы моим не глядеть на тебя, обманщицу. Да ты руки ко мне не тяни, подлая. Не возьму ничего, не упрашивай. Не шепчи ты мне, не поверю я. Да ты пей молоко – угостись, давай. В нем неправда твоя, забирай ее. Я тебе говорю – пей, там яд весь мой.

Не кричи на меня черной кошкою! Не царапай меня, мне не больно уже! Не заплачу я, не дождешься ты. Молоко течет по щекам моим. Молоко не соль, ты не радуйся! И не корчи мне морды козии. Не взгляну на тебя, уходи теперь. Забирай молоко, что недопито. Отнеси к нему, пусть отравится. Поцарапай его, пусть опомнится! Сны пусть выпьет мои, да все скажет мне, что во снах моих он говаривал. Пусть завоет сам на тебя круглую! Да веревкой совьется пусть у ног моих. Я тебе говорю – уходи к нему! Отпускаю тебя, ведьму белую. Миска круглая, в ней полощешься. В молоке, да в яде моем купаешься. А выходишь ко мне – не гляжу на тебя. Ты к нему иди, ждет тебя теперь. Молоко мое не расплескивай, все ему снеси, да еще добавь все, что я пила. Сладких снов ему, но несбыточных. Лунных слов ему, да несказанных. Пусть теперь поймет, каково оно – молоко козие. Пусть узнает он, как тебя слушаться. Пусть глотнет сполна, да еще чуть-чуть. Ты к нему иди, ждет теперь уже.

в минорном шипении солнце закатилось за бесконечную полку моря, и ротозубые миноги отправились вверх по течению.

вообще-то я думал сегодня остаться здесь, но по-прежнему странный и ни с чем не сравнимый запах, переходящий в четко осязаемый, но также совершенно неопределенный вкус, вновь появился у меня внутри. это запах воспоминаний и в то же время запах неизвестного будущего. он душный, как пыль, от него глаза будто закрываются здесь и открываются там, и, отдаваясь ему, все тело растягивается, как во время самого сладкого пробуждения. его невозможно воспроизвести. никогда и никто не сможет записать его формулу, расчленить на конкретные составляющие, выделить экстракты из первоисточников. потому что нет у этого запаха никаких первоисточников. он всегда одинаков. абсолютно четко различим в любых условиях. ни с чем его не спутать. но то, что несет в себе, никогда не предугадаешь.

я уже вряд ли когда-нибудь вспомню, с чего началось наше знакомство. какое событие ему предшествовало и что случилось после. помню лишь приятное ощущение вседозволенности, вдруг заполнившее мое тело. чувство легкости, появившееся после того, как запах прошпиговал меня и, словно через решето, все тяжелые мысли отсеялись без остатка. конечно, главный его парадокс заключается именно в том, что он страшен своей неизвестностью, как прогулка по уступу вдоль бездны в непроглядную ночь, и в то же время этот запах настолько родной, что ты превращаешься в котенка, которого аккуратно взяла за шкирку теплая кошка мать, стоит лишь раз почувствовать его. он совсем не нафталин, но про себя я зову его так. вновь видна непонятная прозрачность ассоциаций и не совсем пока еще понятное сплетенье времен. так определенно пахнет переход. именно так и никак иначе он пахнуть не может. теперь, когда все больше совпадений, я начинаю выстраивать логическую цепочку у себя в голове. запах будет леской, события бусинами. чем больше вспышек, тем ближе к началу. к началу и концу одновременно.

4 марта 1966 года Джон Леннон заявил, что ансамбль «Битлз» стал более популярным, чем Иисус Христос.

Слова Леннона повлекли за собой множество громких скандалов и устроенных разгневанными христианами протестных акций, и многие полагают, что убийство экс-битла четырнадцать лет спустя тоже было связано с этой историей. Однако в этом провокационном заявлении куда более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд.

Народ против Beatles

Это было интервью лондонской газете Evening Standard. Джон Леннон сказал буквально следующее: «Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне». Анализируя эти ленноновские слова, нельзя не заметить дважды прозвучавшее противопоставление: «The Beatles популярнее Иисуса» и «Неизвестно, что исчезнет раньше, рок-н-ролл или христианство». Итак, рок-н-ролл / христианство. Обратим внимание на эту бинарную оппозицию, и, пока наше подсознание усваивает ее, развлечемся продолжением знаковой для мировой поп-культуры истории, случившейся с Ленноном после сорвавшихся с его языка (а может быть произнесенных вполне намеренно) смелых утверждений.

Поначалу высказыванию Леннона никто не придал особого значения. Эксцентричные чудаки и их фриковатые словечки никогда не были для англичан чем-то необычным. Выпад Джона, наверняка, был отнесен публикой к этой категории, и поэтому в Великобритании был благопристойно проигнорирован. Лишь пять месяцев спустя бомба, заложенная в том интервью, взорвала мир: американский журнал «Datebook» опубликовал некую выжимку из судьбоносного интервью и вынес слова об Иисусе и Beatles на обложку. И началось! (далее…)

Действие — Вечный Восторг.
Уильям Блейк

В 2012 году к столетию музея изобразительных искусств, носящего имя Пушкина, несколько английских галерей показали в Москве выставку «Уильям Блейк и британские визионеры». Выставка превзошла все ожидания и ее даже продлили. Люди даже приезжали из других городов. Чем можно объяснить такой успех? Быть может, в отличие от других культурных событий столицы, эта выставка представляла и некий метафизический знак?

Уильям Блейк – художник, поэт. Современник Пушкина. Переклички смыслов всегда двусмысленны, натяжки неизбежны. Блейк и Пушкин, как поэты, скорее оппозиционеры, чем единомышленники. Английский поэт одним из первых ставит проблему о расщеплении «я», Пушкин – камертон гармонии. Жаль, что у нас нет музея изобразительных искусство имени Достоевского.

Выставка имела огромный успех. Говорят, люди даже приезжали из других городов. Быть может, в отличие от других культурных событий столицы, эта выставка представляла и некий метафизический знак? В очереди (я слышал) говорили о неизбежности грядущих расколов, о болезненных разрывах. Но ведь и Уильям Блейк не просто художник и поэт. Он и пророк, и политический радикал.

Картины Блейка сюжетны. Он иллюстрировал Ветхий Завет, «Божественную комедию», «Потерянный рай». Блейк – интеллектуал и интерпретатор, в его картинах интересна, прежде всего, мысль, поданная нам в композиции. Здесь мало собственно живописи, как ее понимали колористы, мало цвета, практически нет светотени, Блейк ненавидел сфумато Леонардо. Наследник традиции Микеланджело, он делает ставку на линию, неумолимый и резкий контур, отделяющий одно от другого и организующий одно с другим. Блейк сторонник мужского ясного взгляда на мир, аполлонической недвусмысленности решений. Он визионер, и видит, как мы бы сейчас сказали, архетипы. Его даже не интересует портрет. Божественная комедия, потерянный рай… – глянуть в зеркало, глянуть в экран, выйти на улицу… (далее…)

1 марта 1904 года родился Гленн Миллер, один из самых популярных джазовых музыкантов Америки, национальный символ США

Ко дню рождения великого джазмена публикуем фрагмент книги Джорджа Томаса Сайма «Гленн Миллер и его оркестр» (Скифия, Санкт-Петербург, 2004, перевод Юрия Верменича, предисловие Владимира Фейертага), любезно предоставленный нам издательством «Скифия». Книга, снабженная большим количеством иллюстраций, рассказывает о карьере Миллера, его друзьях и сподвижниках, о конкурентах и звездах джаза тридцатых-сороковых годов.

Из предисловия

<…> Книга Дж. Саймона убеждает нас в том, что успех Миллера связан, прежде всего, с его деятельностью в качестве аранжировщика и бэнд-лидера. В то время, когда число бэндов в одном только Нью-Йорке исчислялось не десятками, а сотнями, важно было записать на пластинку свой хит и закрепить в сознании слушателей оригинальное, быстро узнаваемое звучание, так называемый саунд. Миллер долго и кропотливо создавал свой оркестровый почерк. Его основная находка – соединение кларнета с четырьмя саксофонами в пределах одной октавы (мелодическая линия кларнета в таком случае усиливается играющим на октаву ниже тенор-саксофоном) и параллельное движение всех голосов. Этот прием, получивший наименование «кристалл-хорус», стал опознавательным знаком эпохи, которую можно считать последним десятилетием танцевального джаза. Эффектнее всего «кристалл» звучал в медленных пьесах, балладах — ноты большой длительности исполнялись с мягкой и равномерной вибрацией. Так же мягко и нежно вибрировали тромбоны, а иногда и вся медная группа. Славу одного из самых поющих оркестров закрепила за ним знаменитая «Moonlight Serenade».

Миллер понимал, что любая мелодия прозвучит в оркестровке по-настоящему лишь тогда, когда аранжировщик создаст практически новую композицию. Именно поэтому хитами оркестра Миллера принято считать многие мелодии, звучавшие ранее и в других оркестрах, но ставшие знаменитыми только в версии Миллера и его партнеров-аранжировщиков (Джерри Грэй и Билл Финеген). Так случилось, к примеру, со знаменитой темой «In the Mood». В 1939 году саксофонист Джо Гарланд предложил ее оркестру Арти Шоу. Там она почему-то «не пошла». Тогда Гарланд принес тему Миллеру. Джерри Грэй, взявшийся за аранжировку пьесы, сделал некоторые купюры, «раскидал» риффы по группам, ввел динамические контрасты и сольные переклички. Записанная на пластинку версия Грэя сразу же вышла на первые позиции на всех радиостанциях от Нью-Йорка до Сан-Франциско.

Трудно сказать, когда именно возник первый ансамбль из восьми медных и пяти саксофонов, к этому в тридцатые годы подбирались и Дюк Эллингтон, и Томми Дорси. Вряд ли Миллер удивил таким подбором инструментов, но он твердо стоял за формулу 5х8 – она оказалась самой удобной, так как и трубы, и тромбоны могли самостоятельно исполнять прочно вошедшие в моду септаккорды, а аранжировщики создавали более сложный контрапункт, имея дело с тремя инструментальными секциями. (далее…)

лесные пожары. жареные волны Сахары. все как для затравки очередного выпуска новостей планеты.

планетарные события больше не трогают. в основном волнуют грядущие сны.
порой из страха.

из страха, что образы вновь будут настолько сильны, что сумеют пробить несуществующую в вашем понимании грань. заснув один раз, можешь проснуться совершенно другим человеком.

в таком случае.

последний раз переход случился достаточно давно, но я до сих пор никак не оправлюсь от таких изменений. один сон и твоя жизнь изменилась.

я ушел, а он вернулся. тогда.

а сегодня я снова почему-то начал рассказывать «от себя».

слом. срыв. разрыв всякой связи с тобой и всей другой реальностью. сны вперемешку с наркотическим бредом и воспоминаниями всех преступников и сумасшедших, существующих в моей большой голове.

перезагрузка в течение четырех-семи часов и потом контрастное попадание в сухую, режущую глаз реальность и спустя лишь полчаса я уже в дороге. чувствую себя временным. коротким отрывком какого-то не слишком красивого кино.

«И каждый разочаруется, и заплачет, и никогда уже не найдет выхода в реальный мир. И люди будут ходить, не зная, где они, и что вокруг них, и будут проходить друг сквозь друга, и не смогут встретиться. И никто не знает, смогут ли они когда-нибудь разбить блистающие оковы иллюзорного мира…»

Сегодня свершается то, что еще вчера казалось наполовину фантастикой. Мы уходим в параллельные, не пересекающиеся Вселенные, распараллеливая потоки информации, приближаемся к Блистающему Миру независимо существующих индивидуальных культур. Современные технологии позволяют уже сейчас поддерживать в сети постоянно существующие, не пересекающиеся с другими, замкнутые на самих себя сообщества. (далее…)

вышагивает он значит себе как бы котом по белой узкой тропе проходящей единственной зацепкой для глаз по бескрайним просторам незримой черноты и о чем-то очень сосредоточенно размышляет.

о чем казалось бы размышлять в таких странных странах?

о невидимых колоннах неебической высоты поддерживающих белую дорожку.

о том на что опираться этим колоннам неебической высоты, когда от и до лишь бездна. темнеющая бесконечной чернью бездна.

или чувствует себя слепой ящерицей, ищущей страну, где взойдет его солнце, подобно грешнику страждущему и ищущему.

в один момент пустота становится тесной. до того тесной, что стенки легких слипаются и он готов умереть.

со всех сторон наваливаются сиськи. такие упругие и с непревзойденно торчащими сосками. он задыхается и готов умереть, но охватившее его неимоверное возбуждение вместе с резкоограниченным поступлением воздуха внутрь держит его здесь. держит и не отпускает.

он всем телом ощущает округлость великолепных сисек облепивших его тело. чувствует их даже своими продавленными внутренностями. теплые гладкие и все пытаются протиснуться друг через друга — главное ближе к нему.

они прекрасны. я готов сдохнуть. я готов быть ими раздавленным… (далее…)

.SORBID SWAMPS, Zapadna Ceska 2012.

Выходной понедельник начался с того, что я зашёл в гости к Шаману и уселся есть с ним суп.

— Классный супец у тебя получился, кисленький. Что ты туда положил?

— Вообще-то грибы.

*sometime after*

— Слушай, может розетку тебе починить? Всего-то пару шурупов ввинтить надо. – Я нёс какую-то чушь, пытаясь стряхнуть с себя липнувшее чувство абсурдности и страха.

Розетка, среагировав на звук, подобрала под себя провода-лапки и замерла в центре ковра болотно-песчаной расцветки, прибитого к стене. Шаман повернулся ко мне, отвлекаясь от микроскопа, в котором изучал свежие побеги лекарственных трав и иссушенных мух, прятавшихся за стеклом подъезда:

— Себе настройку подкрути, а то беленький совсем.

Висящий над моей головой шаманский бубен свирепо захохотал, явно пытаясь напугать. Или просто шутка очень понравилась. Две совы, сидящие на форточной жёрдочке, переглянулись:

— Что за..? – У молодой совы расширились глаза и поднялись оперенные брови.

— Шаман всегда так смешно шутит. – Ответила взглядом сова поопытней и жирно ухнула. Бубен прикусил мембрану и чуть зашелестел бубенцами, негодуя.

Стены комнаты округлились, и в центре одной, с ковром, прорисовывался трёхмерный шар, полосы слились и я увидел обычную для предвесеннего времени года и нашей местности почву. Где-то пробивалась зелёная трава, в разлитых лужах я видел отражение себя и Шамана. Розетка снова пришла с движение и забегала на месте. Шар же начал крутиться, и скоро моему взору предстала оборотная сторона. Из-за «горизонта» появились огни, и я узнал наше поселение. (далее…)

А может, это правда? Что Баранов склонен «к постмодернистской иронии и игре».

Очень хочется верить, если идти по пути наименьшего сопротивления, то есть, исходя из сложившихся мнений.

Одно из них – что постмодернизм есть пофигизм. Нет, мол, ничего святого, на что можно жизнь положить, душу отдать. А следовательно, и Достоевский – это повод посмеяться над ним.

Именно посмеяться. Поставить его так, чтоб он был доступен, сделать его не слишком отличающимся по масштабу от людей. Пусть они подходят, фотографируются рядом. Какие ни есть. Например, вот, как этот сытый и довольный мещанин. Мещанин, не иначе, раз позволил себе со своим брюшком, не стянутым ремнём, выставиться для контраста рядом с тощим Достоевским. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ.

5 марта

Я решил написать книгу о том, как Мейерхольд ставил мою пьесу.

Ненавидя беллетристику, с радостью хватаюсь за возможность заняться такой литературой факта. Ненавижу я беллетристику, вероятней всего, от сознания своего беллетристического бессилия. Я начал с поэзии. Не так, как все, имеющие в начале своей литературной судьбы стихотворные грехи, которых приходится впоследствии стыдиться — но профессионально: я думал впоследствии быть стихотворцем. Однако перешел на прозу. Но остался поэтом в литературном существе: то есть лириком — обрабатывателем и высказывателем самого себя. Фабула о чужих мне не дается. Впрочем, оправдание, возможно, и натянутое. Потому что Пушкин, перейдя на прозу, стал изысканным фабулистом. И тут мне хочется, по секрету, сказать кощунственную вещь, которую вымараю, если настоящий документ буду оглашать в печати. А именно, что вся изысканность пушкинской прозы — есть результат подражания Мериме.

Мне стыдно и жутко: я оскорбляю Пушкина. И действительно, мне кажется, что величайшим русским гением был Гоголь. Казаки в «Тарасе Бульбе» стоят сивые, как голуби. И душа убитого казака вылетает, оглядываясь и дивясь, что так рано вылетела из молодого и могучего тела. А думая о прозе Пушкина, я вижу эмалевую фабулу, вижу плоскостную картинку, на которой нерусский, глубоко литературный незнакомец стреляет из пистолета в какой-то портрет.

Однако сам Гоголь говорит, что Пушкин дал ему тему «Мертвых душ». Может быть, потому и подзаголовок у них «поэма». Словом, я терплю крах.

Но это разговор с самим собой и в печати оглашено не будет. (далее…)

Моя некрасивая подруга стояла на верхней ступени лестницы, а я смотрела на нее снизу. На ней был костюм, доставшийся ей от бабушки – юбка и пиджак. Его как будто выкроили из куска грубой ворсистой ткани тупыми ножницами и неаккуратно сшили широкими стежками. Мою некрасивую подругу звали Азиза. Она стояла на лестнице и смотрела на меня сверху.

Глаза Азизы похожи на миндаль. Глаза, правда, что надо – большие, уголки чуть вверх, угольки в темно-карем зрачке, ресницы густые и толстые. Она была бы хороша, если б ходила, как мусульманка, закутанной с головы до ног, если б были видны одни только ее глаза. Если б не большой нос и не пушок на скулах – легкий, но темный. Если б не усы на верхней губе. Если б ворс на юбке не переходил в темный ворс на ногах, открытых ниже колен. Азиза стояла на верхней ступени – пушистая с головы до ног. Так я ее и запомнила – некрасивой.

Я запомнила слова, которыми ее называли в классе – большие, грубые, как проволока, а, может, грубей. Их нельзя было взять и согнуть, превратив во что-нибудь круглое, без острых концов. Или у нас – пятнадцатилетних – тогда не хватало сил? У Азизы были ворсисты ноги и юбка чуть ниже колен, усы на губе и мама, которая запрещала ей брить ноги. А наш 9 «а» был довольно жесток.

В тот день Азиза не просто стояла на лестнице – моя некрасивая подруга смеялась. На все четыре этажа. У лестницы было два крыла – по правую и левую сторону коридора, заканчивающегося спортзалом. По правому поднимались, по левому – спускались. И не иначе – по-другому было нельзя. (далее…)

КОШМАRT ПЕРВЫЙ СМ. ЗДЕСЬ.

Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше — сразу!
Вознесенский

Продавщице магазинчика «Урожай» Раисе Петровне Кошёлкиной доставили с курьером диковину: по ошибке, с тайным ли умыслом – поди теперь разбери, да и нужно ли? Раиса Петровна и не стала. Как самочка пресвободная, не имевшая, по счастливому стечению обстоятельств, хасбанта, а по несчастливому – френда, временами сносила она те самые тяготы, озвучивать которые приличным гетерам¹ словно б и не пристало, но кои, введя однажды во искушение, от лукавого век не избавят. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна?» – перебьете вы торопливо, и будете, верно, правы: времечко нынче дорого – пространство, впрочем, дороже… однако, мы отвлеклись, и потому просим тихонько ангелов: «Ну повторите, повторите же! Мы снова были заняты бог весть чем! Мы, как всегда, вас не слышали! Зато сейчас расправляем локаторы и внимаем, внимаем… Мы очень! Очень! Хотим! Внимать!» – и ангелы повторяют, повторяют любезно: «А то: когда руки опустятся, сыграет solo». (далее…)

Жёлудев хотел Женщину – да не простую, аки знамо чьё ребро, но Сложносоподчинённую: чтоб непременно уж «и…, и…», а не – тьфу! – «или-или». Вокруг, правда, сновали одни лишь жэнщины, а жэнщину Жёлудев не хотел, и потому искал без малого тридцать уж лет и три года: семь пар железных башмаков истоптал, семь посохов железных изгрыз, на иглу Кащеюшкину чуть было не подсел, а всё нейдёт. «Где ты, Сложносоподчинённай-а-а?..» – кричал он иной раз во сне, во весь свой богатырский басок, ан бестолку. А раз так, решил Жёлудев по прошествии времени у транссилы совета искать. «Тонкий Духовный Мир, – канючил он, – поверни ко мне Женщину Сложносоподчинённую передом, а остальные все пусть лесом идут!». Озадачился по такому случаю Тонкий Духовный Мир, от наглости человеченной аж скорость света того убавил, ну и откликнулся: «Дурачина ты, простофиля! Чтоб Сложносоподчинённую привлечь, надобно самому Сложносочинённым стать! А ты с рылом своим пивным – в ряд шампанский, значит, желаешь?» – вот и весь сказ. Закручинился Жёлудев, запереживал, затомился во весь свой уд богатырствующий – одним словцом, спёкся: никакая другая мысль, окромя как о Ней, в головушку-то нейдёт, есть-пить хлопец не может, и вообще – нестоячка! Тень тенью ходит, ни кожи ни пушка над рыльцем – одни маслы торчат, ворочаться с бока на бок мешают, думки с ритма сбивают – часы и те нейдут! «Тонкий Духовный Мир! – взмолился тогда Жёлудев. – Что ж делать-то мне теперь? Век бобылём ходить? Для того ль меня мамо в поле капустном рожала, чтоб в муках все дни провёл, чтоб удаль свою молодеццкую – да в компост дачный снёс? Хошь што проси – всё отдам: дай только Сложносоподчинённую: чтоб и… и…, значит, а не – тьфу! – или-или!». Посовещался, заслышав речи такие, один Тонкий Духовным Мир с другим, и так порешил: «Чтоб Сложносоподчинённую привлечь, надобно тебе, Жёлудев, учиться, учиться и учиться: сознание очищай, слышь? Клизма ментальная требуется – дальше фаллоса-то не видишь… так и Сложносоподчинённую, коли появится, проглядишь! А ну как из плена ума вырвешься, светом самому себе – чисто, Будда, – станешь, так Она враз и явится…». Пригорюнился Жёлудев. Как самому сложносочинённым стать, не ведает – не обучен работе душевной, как ум онемечить – не знает, а уж как светом себе самому по самое не могу засветить – и подавно. Начал, понятное дело, книжки учёныя читать, мудрецов в порядочке альфабетнутом по периметру разложил, и ну – как Ленин: и то вроде выучил, и это – а всё не то будто, всё будто воздуха нет у него… Тужился Жёлудев, тужился, а потом возьми да крикни: «Тонкий Духовный Ми-и-ирррр! Не можу я! НЕ мо-жу-у-у!» – а Тонкий Духовный Мир, не будь дурой, тихохонько так, по-родственному: «Здесь и Сейчас. Здесь и Сейчас. Отколись от ума. Проснись. Присутствуй!». Ну, ходит Жёлудев из угла в угол, как герой романа рыальистичнаго, здесь и сейчас, здесь и сейчас, точно тот попугай, рефренит, – а от ума всё равно никак не отъединится: проснуться, присутствовать чтоб, стал быть, не может. Пуще прежнего опечалился Жёлудев, руки в кулаки сжал – и ну опять вопить во весь басочек-то богатырский: «Женщину! Женщину хочу! Сложносоподчинённую! Чтоб и так, и этак могла, и в воде морской, и в глади небесной – а ещё и поговорить чтоб! И платьице… Платьице красное на ей штоб… красное, да, всенепременно…». Совещался Тонкий Духовный Мир, совещался, да и порешил Жёлудева в Сеть кинуть. (далее…)